В СССР секса не было

Гулянка начинается прямо с 30го числа. Тэхён, счастливый и лохматый, вваливается к ним с Сокджином в 10ть утра, улыбка до ушей, всучивает Сокджину пакеты с нехитрой снедью — селедка, колбаса какая-то, сыр, говорит: — Хоба принесет наливку часа через три, — и несется на кухню. Юнги смотрит на это все из дверей сокджиньей комнаты, зевает широко и идет досыпать. Его будит Хоба, запрыгивающий на кровать с разбегу, ерошащий волосы, заглядывающий под одеяло с понимающей ухмылочкой: — Я так понимаю, у вас тут все на мази, а? Юнги пихает его в бок, не зная, что сказать. — Э-э-эх, профессорская дочка, профессорская дочка-а-а-а, кому же ты досталася-я-я, — голосит Хоба, вскакивая с кровати и вальсирующий по комнате с рубашкой Юнги, которую Сокджин вчера кинул на спинку стула. — Так, ладно, — Хоба останавливается резко, словно на стену натыкается. — Давай, выскребайся, закуска сама себя не нарежет. Он уносится вихрем на кухню, откуда Юнги слышит его громкие команды и не менее громкие возмущения Сокджина. Юнги доползает до них умывшись и переодевшись, машет сонно Тэхёну, который светится как лампочка. Ну да, не каждый день день рождения. Они совсем не готовятся — гулянка предполагается студенческая, так, нарезочки, наливочка, давайте, давайте, всё по красоте чтобы было. Почему фужеры папины нельзя? Ой, таки не нервируй меня, Делон, не разобьем, да не разобьем мы… Ладно, можно и из кружек, чего же сразу с поварешкой на людей бросаться?! День выходит заполошенный, Юнги остается с Сокджином наедине всего на пару минут: в шесть приходят Намджун с Чимином, еще через час — Чонгук и его однокурсник из физкультурного, стеснительный, но смешливый, Хобочка дважды переспрашивает фамилию, Чанбанович? Надо же, совпадение какое, а в Одессе не бывали, нет? Ну ничего, ничего, успеется еще, наливочку, наливочку берём… Сокджин презентует Тэхёну криво слепленный наполеон, который принес Чимин («Мда, поручи Плисецкой важное дело… Нет, ну лучше уж такой, чем никакого, но если такими категориями выражаться, то это же ой-ой-ой!») когда подтягиваются остальные гости: ребята из театрального, какие-то подозрительные друзья Хобочки, одногруппники Чимина. Юнги с языком через плечо мотается весь вечер между кухней, балконом и Хобочкой, радующимся празднику даже больше именинника, так что когда наливки подходят к концу, а гости, изрядно уже набравшиеся и не могущие уже ни в каком виде поздравлять Тэхёна, разбредаются понемногу по домам, Юнги только и хватает сил, что дойти до комнаты Сокджина — его собственная отдана Хобе с Тэхёном под честное слово непристойностей не устраивать («Вы сами-то с Делоном не плошайте!»), в зале — Чонгук на диване, дрыхнущий без задних ног, Намджун с Чимином уехали к Кимову почти сразу после торта, обещая вернуться завтра. Чонгук сказал — какие молодцы, рано спать ложатся. Юнги подумал о том, что у Намджуна мать, сестра и бабушка в Тверь уехали на все каникулы, и не сказал ничего. В кровати Сокджина непривычно и слишком просторно, Юнги вертится, то задремывая, то просыпаясь снова, пока его не обнимают со спины с тяжелым: — Как я устал, ужас, — и Сокджин не целует осторожно основание шеи. Сон с Юнги немедленно слетает, он хочет повернуться, спросить что-то, но почти в ту же минуту слышит молодецкий храп, и вздыхает. Ну ничего, у них ещё куча времени впереди. Утром все помятые, уставшие, словно и не спали. У Хобочки вихор такой, словно корова языком лизнула, Сокджин жарит омлет с остатками колбасы и сыра со вчера. Пока завтракают втроем, на запах съестного подтягивается Чонгук, сонно трущий припухшие глаза и щеки; он устраивается у кухонной тумбы и ковыряет омлет вилкой, просит батона. Тэхён, пришедший позже всех, усаживается Хобе на костлявые колени, зевает непривычно широко и семафорит наливающимся фиолетовым синяком под челюстью. — Ну я же просил, — стонет Юнги. — А это прошлогоднее, — шутит Хоба, утыкаясь носом Тэхёну в голое плечо. Они доедают в тишине, убираются — все было пристойно, но бутылки от наливки громыхают в ведре, когда Юнги несет их выбрасывать. В подъезде совсем уже по-новогоднему: гирлянды из бумаги, у консьержки в закутке — украшенные еловые лапы. Юнги чудится фантомный запах мандаринок. Сокджин посылает Тэхёна с Хобой в магазин, за картошкой и «всем таким, разберетесь как-нибудь», Чонгук сам смывается по-тихой — нужно забрать из общаги гитару, и они, наконец, остаются вдвоем. — Я бы, если честно, лег вот спать сейчас и спал до завтра, — говорит Сокджин, закрыв за ним дверь. Он прикрывает глаза, притягивая Юнги к себе. — Вот так прям. От Сокджина пахнет омлетом и кофе, приятно и по-домашнему. — Давай звонок отключим, — малодушно предлагает Юнги. — И никого не пустим. — Давай! — по-детски радуется Сокджин, и уже тянется к пробкам, как в дверь всё-таки звонят. У Сокджина на лице вселенское несчастье, когда он щелкает замком и шарахается: в дверной проем лезет что-то чудовищное. — Мы елку купили! — звонко оповещает Чимин откуда-то с лестничной клетки. — Здорово, скажи? Юнги переглядывается с Сокджином, говорит одними губами «Здорово», и Сокджин улыбается. Они достают несколько коробок с украшениями, разбирают их, развешивают на пахучие лапы. Намджун утверждает, что лучше бы набрать песка в ведро, и поставить елку в него, Сокджин — что она и в банке с водой простоит неплохо, и они едва не дерутся, разнимаемые Чимином и Юнги в последний момент. — Пойдем, — мягко говорит Юнги. — Салатики порежем. Зимний там, селёдку под шубой, давай, давай, — он берет Сокджина крепко за руку и ведёт на кухню. — Только попробуй хоть одну игрушку разбить! — восклицает Сокджин напоследок, тыча в Намджуна пальцем. — Я тебе устрою! Юнги ставит вариться яйца, пока Сокджин, все ещё пыхтящий и прислушивающийся к звукам из комнаты, режет лук. В прихожей разрывается звонок, и Юнги вздыхает — так звонить может только один человек. — Плисе-е-ецкая, — вопит Хоба так, словно и не умирал от недосыпа пару часов назад. — Какое же невероятное удовольствие видеть тебя вновь… — Отвали! — орёт Чимин, бодро убегая в комнату. — Тэхён, угомони его! Из прихожей слышится басовитый смех. Тэхён вносит авоськи — картошка, морковка, почему-то вилок капусты, другая жизненно необходимая дребедень. — Помочь? — спрашивает он словно бы застенчиво. — Воду поставь кипятиться, — командует Юнги. — Плачешь, Делон? — Хобочка забегает в кухню, осматривает поле деятельности. — Ой, сколько вам еще резать, сколько мыть… Да, чего это я, подмочь надо! — и убегает в комнату руководить украшением ёлки. Чонгук с гитарой приходят, когда на улице окончательно темнеет, только горят уютно окна в домах напротив. Сразу становится совсем уж привычно: на кухне, толкаясь боками, Сокджин с Тэхёном нарезают картошку и морковку, Чимин что-то там мудрит с мишурой в коридоре, Намджун помогает — молча смотрит со стороны, не рискуя трогать ничего хрупкого, Чонгук играет на гитаре тихо, сидя на стуле в уголочке, Хобочка деятельно бегает от одного к другому, больше мешаясь. Все при деле. На стол накрывают тоже все вместе, Сокджин позволяет всё-таки взять папины фужеры, очень подозрительно косясь на Намджуна через всю комнату. Тарелки разномастные, но так даже лучше — у каждого своя, не перепутают. Кто-то включает телевизор — на экране Женя Лукашин улетает из Москвы в Петербург, и Хоба глубокомысленно выдает: — А я вот тоже как-то так улетел… — и Тэхён тут же просит рассказать. Хоба не отказывает. К одиннадцати Юнги плюхается в кресло и вставать из него отказывается. — Ну что? — глаза у Хобы. — Готовы к главному блюду? — К салату «Мимоза»? — простодушно спрашивает Намджун. — К запечённой курочке? — облизывается Чонгук. — Лучше! — Хоба убегает на пару секунд в прихожую и возвращается с сеткой мандаринов. — Давайте, налетайте! Сокджин чистит мандарин для Юнги, делит его на дольки, предлагает покормить, но Юнги алеет ушами и пыхтит «маленький что ли, дай сюда, отдай, Сокджин!». Часы показывают половину 12го. — А что? У нас сегодня сухой закон? — спрашивает вдруг Сокджин, глядя на пустые фужеры. — А я их зачем доставал? Хоба хитро ухмыляется и снова убегает в прихожую. — Шампанское! Заграничное! — он ставит три бутылки на стол, лучится улыбкой. — Маман с гастролей привезла. Громко хлопают пробки, пена бежит по гладкому боку бутылки; Хоба разливает шампанское по фужерам, которые звенят хрустально, встречаясь боками. — Пятнадцать минут! — объявляет хорошо поставленным голосом Тэхён. — Я хочу сказать! — откашливается Хоба. — Год прошедший был очень важным. И я принял важные решения, — он смотрит на Чимина прочувствованно. — В следующем году я, Пакин, больше не буду звать тебя Плисецкой. — Чего? — Чимин поднимает бровь настороженно. — А как будешь? — Чимином! — Да уж давай Плисецкой лучше, Чонбинович… — Так тебе нравится всё-таки, да? — Да уж лучше так, чем какая-нибудь Каренина! — А ты под поезд-таки собираешься? — Чонбинович!!! — Пять минут! Юнги слышит за окнами залпы салютов, запущенных раньше срока. — Хлопушки! — Намджун, запинаясь об порог, тоже бросается в прихожую. — У них там что, секретный ход в универсам? — спрашивает вполголоса Чонгук, на всякий случай не отпускающий гитару. — Вот, держите! — Намджун вручает всем по картонному цилиндру с ленточкой. — Десять! — говорит Тэхён. — Девять! — вторит ему Хоба, глядя на него такими сияющими глазами, что Юнги даже неловко становится. — Восемь, — Чимин с Намджуном считают в унисон. — Семь! — Шесть, — Чонгук задевает гитару, она отзывается низко. — Пять! — восклицает Сокджин, поднимая фужер. — Четыре! — Три! — Два! — Один, — тихо выдыхает Юнги. Из телевизора — грохот курантов, с улицы — петард и салютов, в квартире кружится конфетти, Хоба орёт «Урааааа!» во всю мощь легких и снова наполняет фужеры. Шампанское щекочет нос и горло пузырьками, оно напоминает Юнги ситро, которое они пили с Сокджином летом, когда гуляли на ВДНХ. Рядом счастливо смеётся Чимин, когда Намджун его украдкой целует в румяную щеку. Хоба с Тэхёном, сидя во главе стола и решительно никого не стесняясь, целуются в губы с такой самозабвенностью, что тут Юнги и правда краснеет, отворачиваясь. Чонгук рядом хихикает, накладывая себе под шумок салатов с горкой и куриных ножек с пюре. Сокджин под столом толкает колено Юнги своим, накрывает его ладонь своей, и говорит одними губами «С новым годом» и улыбается. Юнги кивает ему, улыбаясь в ответ. Наутро Юнги просыпается отчего-то первым. Он шлепает босыми пятками, открывает форточку, достает припрятанные на случай внезапного визита отца Сокджина сигареты, чиркает спичкой. — Курить на пустой желудок вредно, — бубнит из-за его спины Сокджин. — Дай мне тоже. Они курят одну на двоих, глядя в окно: во дворе свежий снег сплошным, еще не тронутым полотном, небо серое и тяжелое. — Осторожно, листопад, — говорит почему-то Сокджин, затягиваясь сильно и туша окурок в жестяной пепельничке. — Эй, — он смотрит на Юнги с нежностью, и Юнги душа уходит в пятки от осознания. Неужели это правда всё?.. Сокджин наклоняется к нему, у него мягкие губы и щеки; они третий день спят в одной постели, Сокджин целует его на ночь и укрывает одним с собой одеялом, но не верится совсем. — Я люблю тебя, — выдыхает Юнги, зажмурившись. — Я тебя тоже, — Сокджин смеётся ему в макушку. — Очень. — И я вас, особенно тебя, товарищ Минкин, — Хоба заходит на кухню, почесывая живот под майкой. — А кофе есть? — Из банки, — машет рукой Сокджин. — Будешь? — Ну, раз уж ничего не поделаешь… — Хоба усаживается на табуретку, ойкает — холодная, и принимается ждать. Они завтракают втроем, молча глядя на снег, который снова принимается падать крупными хлопьями. — Хорошо-о-о, — тянет Хоба, откидываясь на стену затылком. — Да, хорошо, — говорит Сокджин. «Хорошо», соглашается про себя Юнги. «Лучше не бывает».