В СССР секса не было

Феликса переводят к ним в солнечные семнадцать Хенджина. Он смешной, веснушчатый, с волосами рыжими, нежно-медовыми, мягкими даже на вид; портфель сжимает чуть нервно, переминается с ноги на ногу, класс оглядывает испуганно. — Садись с Хенджином, вон туда, за вторую парту, — рядом шлепается ранец, Феликс неловко водружает себя на неудобный школьный стул, улыбается; Хенджин лыбится в ответ. — Здравствуйте, — голос у Феликса неожиданно низкий, Хёнджин даже хмурится — не послышалось ли, но нет. — Я Феликс. — Хенджин, — он жмёт ему руку под партой заговорщически. — Ты откуда? — Из Австралии, извините, я по-русски не очень хорошо говорю… Хенджин присвистывает тихонько, оценивающе пялится на Феликса, но никаких следов Австралии не находит — ни тебе ботинок из кожи крокодила, ни выхухоля какого завалящего на шее в качестве амулета, скука, в общем. — Нормально так, — говорит наконец. — А чего к нам? — Папу в Москву перевели, учиться решено было сюда… — Ли, Хванов, что за разговоры? Хенджин прыскает от того, как подскакивает Феликс, тот улыбается: солнечно и чуть виновато. После школы Хенджин показывает ему окрестности, рассказывает, где самое вкусное мороженое («Небось у вас, в Австралии, такого и близко нет») и спрашивает, спрашивает, спрашивает. Феликс с удовольствием и какой-то ребяческой искренностью отвечает — и что перелет был ужасно долгий, и что папа хочет, чтобы Феликс русской литературой занимался, а Феликсу больше интересно химией, и что живут они рядом, и обязательно заходи в гости, мама дома всегда, правда, но ей нравится, когда кто-то приходит, она думает, что я друзей тут не заведу, я не очень общительный (Хенджин хмыкает), да-да, вот так, но так славно, что нас вместе посадили, правда? — Правда, — подтверждает Хенджин. Феликс ему очень нравится. Феликс записывается в кружок юного химика, они остаются в школе после занятий (у Хенджина театральный), идут домой вместе иногда, Феликс с восторгом рассказывает про занятия, про учителя («Он, кажется, на медицинском учится, опыты всякие здоровские показывает»), спрашивает, не хочет ли Хенджин прийти как-нибудь, Хенджин открещивается со смехом — где химия, и где он. Феликс не настаивает, но звать время от времени продолжает. Он так привыкает к Феликсу, что когда тот однажды не приходит в школу, весь день сходит с ума от беспокойства, и сухое учительское «Ли заболел, будет на днях» совсем не помогает. Он едва дожидается конца уроков, смотрит на часы нетерпеливо и с последним звонком срывается с места, в спину летит «Хванов, а домашнее задание записать?», но Хенджин уже несётся на выход, перепрыгивая по три ступеньки за раз. Он мнется всего пару мгновений, прежде чем нажать на кнопку звонка, вешает на лицо самую дружелюбную улыбку, мнет полы пиджака нервно. Дверь открывает женщина, смотрит на него вопросительно и доброжелательно. — Тебе кого, мальчик? — ЗдравствуйтеФеликсавшколенебылоаонсильноболеет? Женщина моргает, пытаясь осмыслить его слова, но из-за ее плеча уже выглядывает лохматая макушка, и Хенджин выдыхает. — Это ко мне, мам, — голос у Феликса совсем не больной. Женщина кивает, суетиться начинает, заходи, заходи, чаю? бутербродов? у нас торт есть, хочешь?, Феликс щеками чуть краснеет («ну мааам») и утаскивает Хенджина в свою комнату. — Так ты правда болеешь? — Хенджин плюхается на застеленную кровать, оглядывается — комната обычная совсем, безликая даже, никогда бы не сказал, что она Феликса. — Ага, вчера солнечный удар схлопотал, — Феликс улыбается смущенно. — Мы в поход ходили, я сглупил чуть-чуть, не уследил — и вот. Но завтра в порядке уже буду, в школу приду. Сильно ругались, что меня не было? — В какой поход? — А… Помнишь, я тебе про учителя химии рассказывал? Ну того, с кружка? Феликс перечисляет вереницу имён и событий, из которой Хенджин понимает только, что кто-то из друзей учителя химии заядлый турист, и Феликс каким-то боком затесался с ним в поход. И схлопотал солнечный удар. Хенджин думает про себя, что это за заядлый турист, который так новичков подставляет, но Феликс хихикает: — Он, кстати, сам дома лежит, тоже с солнечным ударом. — Кто? — переспрашивает Хенджин. — Чонгук, ну, наш старший по походу. — И как тебе, понравилось? — осторожно спрашивает Хенджин. — Здорово! — глаза у Феликса горят. — Через неделю ещё пойдем. Хенджин мысленно хватается за голову. — Опять с этим… Чигуком? — Чонгуком, — поправляет Феликс. — Ага, он будет и его однокурсник. У Хенджина на языке вертится «Что, такой же безответственный дуралей?», но вместо этого он спрашивает: — А с вами можно? И глаза Феликса загораются ещё ярче. Хенджин походы вообще не очень жалует — мошкара, грязь, походная эта романтика с гитарами, кострами и сгоревшими на открытом огне сосисками его мало привлекает, но Феликс так счастлив, что отказываться просто уже неудобно (да и кто знает, что этот Чонгук с его дружком учудят — по описанию он ещё младше, чем Хенджин с Феликсом, хотя тот и клянётся, что Чонгуку двадцать уже). Поэтому в свободное воскресенье Феликс тянет его по магазинам — нужно купить штаны какие-то непромокаемые, и флягу, и ещё всякие нужные мелочи, и Хенджин вздыхает только, заранее страдая от _этого_ всего. Они тратят почти все карманные деньги, Хенджин обзаводится парой штанов цвета хаки с кучей карманов, Феликс — широкополой панамой, из-под которой только нос торчит; Феликс вздыхает по раскладному ножичку, Хенджин думает «У папы вроде был такой, надо спросить, вдруг разрешит взять». Ближе к полудню, совершенно обессиленные забегом, они падают в каком-то кафе-мороженом, наскребя по карманам на самые мелкие порции пломбира. Хенджин царапает дно металлической креманки ложкой, когда Феликс вдруг подпрыгивает на месте и с коротким «Ой!» выбегает из кафе. — Чего… Хенджин смотрит, как Феликс бежит куда-то чуть вперед по улице, хватает проходящего мимо юношу за рукав, что-то говорит горячо — и юноша расплывается в улыбке, по плечу Феликса хлопает, тоже говорит в ответ. Хенджин чувствует в груди что-то очень неприятное. Феликс говорит ещё что-то, кивает на окно кафе, в котором наверняка Хенджин выглядит как-то совсем уж по-дурацки со своей перекошенной физиономией, потому что юноша улыбается смешливо и кивает. Хенджин неуверенно кивает в ответ. Они прощаются, Феликс энергично машет на прощание, возвращается — сияющий и довольный, даже не замечает, что мороженое совсем расквасилось. — Это кто был? — равнодушно (не зря же в театральном кружке занимается) спрашивает Хенджин. — Это? А, Чан, ну, сокурсник Чонгука, он тоже боксом занимается и в походы ходит, помнишь, я говорил? Хенджин помнит. Хенджин теперь от похода не смог бы отказаться ни за какие коврижки — не когда Феликс _так_ улыбается ещё кому-то. В день похода у Хенджина настроение ни к черту — Феликс всю неделю рассказывает, какой Чан классный, как он много знает, и какой смешной, и что обниматься очень любит, и Хенджин, уже распознавший, что за кошки скребутся где-то под ребрами, мрачнеет с каждым днём, чтобы в воскресенье проснуться в совсем уж паршивом настроении, напялить эти новые штаны (ткань грубая, по бедрам трет неприятно, Хенджин с тоской смотрит на привычные разношенные лёгкие брюки и вздыхает) и отправиться на вокзал. Они встречают его уже там, все трое, улыбающиеся и довольные. — Привет! — парень незнакомый улыбается широко, у Хенджина даже глаз чуть-чуть дёргается от этой улыбки — да что же они все счастливые в такую рань? — Ты Хенджин, да? — А вы Чонгук? Здравствуйте, — Хенджин держится вежливо и чуть высокомерно, может себе позволить. — Да ладно, — смех у Чонгука дурацкий такой, мелкий какой-то. — Я же не намного тебя старше, давай на ты. Феликса ты и так знаешь, а это… — Чан, да? — Хенджин первым тянет руку поздороваться, улыбается холодно. — Мне Феликс про вас рассказал. — Да ладно, решили же, что на ты, — улыбка у этого Чана чуть застенчивая, аккуратная, уголками губ, рука теплая, чуть шершавая, Хенджин даже сказал бы, что приятная — если бы это был кто-то другой, а не похититель чужих друзей. — Хорошо, что ты с нами пойдешь, чем больше… — Ага, — не дослушивает Хенджин, перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое. — Времени много уже, мы поедем уже или нет? Феликс смотрит на него чуть удивлённо, но молчит. — Ага, поедем, поедем, вон электричка наша, — Чонгук подхватывает рюкзак, забрасывает на плечо. — Давайте, левой-правой. Хёнджина все раздражает: то, как они идут, то, куда они идут, скорость их, то черепашья, то слишком быстрая, этим-то двоим чего, физкультурники, а Феликсу каково — он дышит тяжело, но темп держит, Хенджин смотрит сердито на рыжий затылок и злится ужасно. Чан рассказывает что-то про ручей, который они пересекают — Хенджин фыркает про себя, тоже мне, умный какой, что, все ручьи в округе знает? Чан показывает на едва проклюнувшиеся из клейких почек листочки волчьей ягоды — Хенджин закатывает глаза: ну в детском саду же всем ещё про это разжевано, заче-е-ем. Чонгук с Чаном показывают Феликсу, как ставить палатку, Хенджин сидит в стороне на поваленном дереве, сухом и шершавом, смотрит исподлобья. Пф-ф-ф, любой дурак сможет, были бы колышки и… ну, этот… Ну короче каждый сможет, и даже в одиночку! — Эй, — Феликс пихает его в бок, садясь рядом, шевеля палочкой картошку в углях. — Всё нормально? — Ага, — хмуро отвечает Хенджин. — А мне кажется, что нет, — голос у Феликса чуть расстроенный. — Ты, наверное, не очень походы любишь, да? Зря я тебя потащил, прости, — и вид такой сокрушенный, что Хенджин не выдерживает, улыбается кривовато и обнимает Феликса за плечи, отбирая у него палочку. — Всё нормально, устал просто, в новинку такие нагрузки, — Хенджин проглаживает пальцем складку между светлыми бровями, разглаживая. — Правда, извини, хорошо всё, только устал сильно. Феликс подозрительно суживает глаза, но молчит. — Ну что, ребятня, — они инстинктивно оглядываются, Чонгук с Чаном возвращаются из леса с охапкой сухих веток. — Устали? — Нет, — Хенджин упрямо вздергивает подбородок, Феликс прыскает в кулак. — Вот и здорово, — радуется Чонгук. — Сходи тогда с Чаном, там ещё осталось, а мы с Феликсом картошку дожарим. Ага? Хёнджин смотрит на старших кисло — но поднимается с насиженного места, отряхивает штаны, и идёт вперед Чана в лес. За спиной сдавленной чонгучье хихиканье и заботливое феликсово: — Возвращайтесь скорее. Да уж хотелось бы. Чан молчит почти всё время, что они собирают сухие, оставшиеся с осени ветки, связывают шпагатиком, чтобы тащить было удобнее, только говорит отрывисто «держи», или «осторожно, не поцарапайся», и Хёнджин, в целом, благодарен ему за это — если бы он ещё разговаривать лез, Хёнджин бы, наверное, взорвался. А так ничего, держится. — Эй, — Чан, наверно, мысли его читает и назло делает. — Уже слишком темно, возвращаемся. Хёнджин демонстративно оглядывает пару вязанок. — А не маловато ли? — Нам хватит. — Можно ещё собрать, — Хенджин идёт чуть дальше. — Смотри, если собрать тут, а потом там, — он тычет пальцем дальше, в чащу. — Как раз ещё две вязанки наберется. — Нам хватит, — всё так же мягко и спокойно повторяет Чан. — Да ничего не хватит! — Хёнджин пытается удержаться, но слова всё равно получаются грубые. — Вы с этим Чонидзе вообще как будто первый-второй раз в походе, в прошлый раз вот Феликса до солнечного удара довели, сегодня чуть палатку в электричке не забыли, сами как дети ещё, а школьников по лесам таскаете! Чан смотрит на него со странной полуулыбкой и ничего не говорит. — Молчишь, да? Потому что так и есть! Я и с вами-то пошел только потому, что не собираюсь дома сидеть, пока вы тут Феликса поганками горелыми кормите! А вы же наверняка кормите! — Ну, Чонгук как-то чуть ложных опят не наелся, но это было давно очень, — признает Чан, все ещё кривенько улыбаясь. — Видишь! Короче, так, — Хёнджин руки на груди складывает, чувствуя себя очень взрослым и правым. — Феликс с вами больше ни в какие походы не ходит, вы его не зовете, а если он просится — не берёте, с вами же просто опасно! — он взмахивает руками, и улыбка Чана становится ещё более странной. — И вообще… чего ты так смотришь? — Руками не маши, — голос у Чана спокойный, а тело всё напряженное какое-то, в сумерках плохо видно, но Хёнджину он кажется натянутой тетивой, готовой распрямиться со звоном в любой момент. — И говори потише. — Чего это вдруг? — Хёнджин смотрит на него кисло. — Что, боишься, что Чонгук с Феликсом услышат? — Нет, — Чан делает маленький шажочек к нему. — Иди сюда. — Ещё чего! Чан делает ещё шажочек, и Хёнджин отступает назад. Под ногой оглушительно трескается сухая ветка. И под этот треск Хёнджин слышит то, чего раньше, в запале не замечал: едва заметное дыхание и шаги сзади. — Чан?.. — Тихо, — Чан даже под ноги не глядит, но сухие ветки обходит мастерски, подходит ближе, за запястье теплой ладонью берет и тянет вперед. — Аккуратно, давай, на меня, на меня, тихонечко, — Хёнджину паникой по позвоночнику кроет, он делает шаг, второй, Чан тянет его на себя, пальцы переплетает, подхватывая одну из вязанок. — Пойдем, пойдем, понемножечку, потихонечку. Всю дорогу до лагеря Хёнджин боится обернуться. — Ого! — Чонгук вручает им по алюминевой вилке, улыбается, подзывая к костру. — Подружились уже? Здорово, а то Хёнджин весь день такой смурной был… Чан? Хёнджин чувствует, что ладонь у него мокрая, и пальцы Чана он сжимает слишком сильно, тому наверняка неприятно — но поделать ничего не может, всё ещё страшно до чертиков. — Не бойся, — тихим шёпотом куда-то в плечо, Чан ловко расцепляет их руки, и громко, чтобы слышали все, говорит: — По-моему, тут недалеко медведица. Даже в темноте видно, как бледнеет Феликс. — Ничего страшного, — Чонгук улыбается всё так же лучезарно, подбрасывает в костёр веток. — Подержим костер подольше, пошумим — они сюда и не подойдут. — А это не опасно? — спрашивает Феликс хрипло, как будто горло пересохло. — Нет, — Чан садится на дерево, на место Хёнджина, снимает с палочки подгоревший кусочек хлеба. — Медведи же не дураки — самим к людям выходить. Всё хорошо будет, садитесь есть. Почему-то после этого всего злиться на Чана так же, как раньше, уже не получается. Хёнджин ворочается в мягком спальнике, рядом негромко похрапывает Феликс, смешно приоткрыв рот, а Хёнджин пялится в тряпошный потолок палатки, прислушивается к разговорам снаружи — Чан и Чонгук не спят, поддерживают костёр, следят, и Хёнджину уже даже немножко стыдно за свои слова. Не такие уж они и плохие. Они оба. Наверное. Чонгук говорит чуть громче, Хёнджин даже разбирает отдельные слова или целые фразы, а Чан — у Чана речь плавная, мягкая, как ручей, как шум листвы, успокаивает, убаюкивает, и Хёнджин, твердо намеревавшийся всю ночь бдить, сам не замечает, как проваливается в сон. Всю ночь ему снится кто-то, улыбающийся уголками губ.