В СССР секса не было

Чимин, конечно, не знает, но Намджун увидел его первым. Не в институте, ещё раньше, на прудах в парке — сначала, конечно же, заметил Поджарского, за столько лет как будто привычка выработалась — везде его сначала видеть, а потом всё остальное. Кроме этой привычки была ещё одна — уходить не оглядываясь, если обстоятельства позволяли. В тот раз обстоятельства приняли вид младшей намджуновой сестры, умиленно пищащей: — Утотьки! — и вариантов совсем не было. Пришлось смотреть. Намджун не сразу тогда его увидел, подумал — прохожий случайный, потом присмотрелся, разглядел, как с Поджарским разговаривает, хмыкнул, что, ещё один актер из бесчисленного количества сокджиньих прихлебал?.. Интереса ради даже панамку пониже надвинул, сестру на руки взял и, прикрываясь ей как фальшивыми кустиками, рядом прошел, подслушивая. -…-лимпийская сборная, понимаешь? Курса после второго есть реальный шанс попасть, у меня особенно! — Понимаешь, — у Сокджина голос высокий, звонкий такой, Намджун даже поморщился. — А сразу после поступления никак? — Не, там в общем система такая… Дальше Намджун тогда не услышал — сестра отвлекла на лоток со сладкой ватой, и пришлось покупать лакомство, наскребая копейки по карманам, «Надо же», подумал мимоходом, «Мальчик, кажется, спортсмен, ну хоть какое-то разнообразие». А потом они столкнулись в институте, сразу после перепалки с Поджарским на кафедре (профессор, конечно, был на стороне Намджуна, и это было даже немного оскорбительно, как будто Намджун сам бы своих споров с его сыном не решил, ну смешно!), и Намджун не сразу вспомнил, а мальчик смотрел так удивленно-восхищенно, что, не утащи его Поджарский, Намджун бы даже спросил — а почему, собственно? А потом они столкнулись в трамвае, и первое «Привет», и понеслось. Чимин Намджуну нравится — очень, правда. Он классный, не заносчивый (что с такими друзьями как Поджарский удивительно), умный и в целом замечательный. Он не упоминает Поджарского — если только разговор не требует в контексте ситуации, он рассказывает про специальность свою, про намджуновы исследования слушает с открытым ртом, и искренность эта его так подкупает — Намджун, если честно, даже не помнит, когда в последний раз ему так просто было с кем-то ещё. Иногда, правда, Чимин мрачнеет как-то, в себя уходит, на расспросы отмахивается — мол, ничего особенного, вспомнилось всякое, не обращай внимания, но Намджун не может, хочет помочь, поддержать, они же ну… друзья? Д р у з ь я. Это как-то даже будоражит, чувства какие-то полузабытые вызывает: у Намджуна друзей-то за всю жизнь было раз-два и обчелся. Одногруппники относятся хорошо, но всё равно сторонятся — самый младший в группе, место на кафедре уже в кармане (а ведь всего-то третий курс!), и Чимин на фоне этого всего — то, чего, оказывается, очень не хватало. Намджуну нравится проводить с ним время и неважно вообще, что они делают — ведет ли его Чимин на каток (господи, как унизительно он отбивает зад, локоть и коленку Чимина в первые же пять минут), сидят ли они просто в парке, разглядывая небо (Намджун рассказывает, почему оно синее, Чимин хлопает глазами и удивленно округляет губы), едят ли мороженое в кафе рядом с училищем Чимина… Да, точно, мороженое. Это тот первый звоночек, который Намджун, поглощенный идеей дружить Чимина как можно больше и чаще, пропускает. Кафе крохотное, они сидят в самом углу, Чимин с восхищением пялится на креманку, полную крем-брюле. — Знаешь, у меня, вообще-то, режим, — тянет он несколько с сомнением. — В смысле, по питанию. В смысле… — Оу, — Намджун чувствует, как его накрывает каким-то мерзким, давно забытым чувством вины. — Прости, я должен был узнать заранее, если не хочешь — не ешь, я- — Всё нормально, — Чимин улыбается. — Иногда можно, а то так вообще радостей в жизни не останется, — и втыкает ложку в шарик мороженого. Намджун расстроенно ковыряет свой пломбир. Он опять накосячил. За самокопанием и мысленным самобичеванием, он не сразу замечает звуки, которые издает Чимин — они кажутся ему фоновым шумом, наравне с разговорами других посетителей, а потом он вычленяет привычные интонации и выпадает из потока уничижительных мыслей. Чимин, кажется, стонет. — Всё… в порядке? Чимин отрывается от ложки с мороженым, вздыхает высоко. — Это просто _очень вкусно_. Нас в училище кормят всяким полезным и, в основном, довольно безвкусным, я себе шоколад раз в месяц позволяю, по махонькой плиточке, а тут… Ну… Ох. Это «ох» проходится Намджуну по позвоночнику мурашками, странно так, как электрическим разрядом (Намджун, конечно, знает, что электричеством по позвоночнику было бы не так и вообще было бы не очень, но), чувства странные, знакомо-незнакомые, как будто привычные, но в таком контексте — в первый раз. Он смотрит на Чимина, с очевидным наслаждением слизывающего мороженое с ложки, на то, как его язык проходится по мороженому и скрывается за белыми зубами. Намджуну странно не по себе — но он списывает всё на волнение от начала их разговора, на свое подавленное чувство вины, и это «не по себе» он привычно давит тоже. А потом забывает. Потом случается дурацкий ковер Чимина, шесть этажей по лестнице, и Намджун даже всерьез думает заняться спортом после этого — они так устают, что в голове вообще ни единой мысли, чисто, хорошо, как белый лист, ни отца, ни Поджарского, ни проблем и метаний каких-то. Чимин тычется ему носом в шею, сопит, и у Намджуна вырывается «ты мне друг», а Чимин словно снова недоволен и в себе, и это уже более очевидный звоночек, хотя его Намджун тоже пропускает — ну да, высказался наконец-то, но вдруг Чимину не нравится, что они друзья?.. — Почему ты меня не любишь? — и этим вопросом Чимин вдруг наполняет белый намджунов лист до краев. Не любит? Намджун Чимина? Что за глупости? Намджун смотрит на него — взмокшего, покрасневшего, распластавшегося по ковру в одной футболке (домашней явно, растянутой, на груди «Сочи-1977»), и думает, как тебя можно не любить, ты что, с ума сошел? Но вслух говорит другое. Месяца через три Намджун уже слабо помнит, как оно было до Чимина, если честно. Намджун не уверен, что должен чувствовать по этому поводу — Чимин такой замечательный, такой славный, такой… Чимин; Намджун понятия не имеет, как ему действовать. Чимина в его жизни много, даже, может, чересчур, но Намджун не против — это отдушина такая после бесконечной гонки за оценками, олимпиадами, исследованиями; после борьбы с отцом, с Поджарским, с отцом Поджарского даже — едва ли не впервые в жизни ему не нужно ничего никому доказывать, не нужно быть лучше, чем он есть, не нужно подстраиваться — Чимин принимает его, кажется, любым. — Поедешь домой на Новый год? — спрашивает Чимин, укутанный по самые брови в шарф. Намджун вздыхает, отводит глаза. — А ты? — Ага, мои уже и на билет денег выслали, 28-го уезжаю вечером. В груди почему-то скребет разочарованием: Намджун не уверен, на что надеялся-то, куда бы он Чимина позвал справлять — к себе в общагу что ли? , но само это чувство, что он опять останется один… Ожидаемо, но неприятно. — Так ты поедешь? — повторяет вопрос Чимин, пиная носком ботинка свежий мягкий снег. — Нет, меня там не ждут. — Ох, — Намджун чувствует через толстую варежку, как Чимин сжимает его ладонь. — А хочешь со мной? Намджун смеётся. — Куда? В Сочи? — Ага. Голос у Чимина убийственно серьезный какой-то, как будто он… правда приглашает? — Серьезно? — Ага. Намджун смотрит на него во все глаза. — К твоей семье? — Ну да. У нас, правда, спать особо негде, но мою комнату вроде не трогали, а у меня тахта раскладная, так что это, ну. Поедешь? Намджун смотрит на Чимина с ужасом каким-то и благоговением. — Я бы с радостью, — он говорит искренне, он был бы так рад, если бы смог поехать. — Но у меня нет денег на билеты. — А, — Чимин как-то сдувается весь, становится еще меньше, чем есть. — Прости, не подумал, — он вдруг поднимает голову и глаза у него загораются. — Ну, вдруг чудо случится? Дед Мороз на подарки пораньше расщедрится? Намджун смеется, треплет Чимина по шапке. — Ага, точно. — Это что? — Намджун с непониманием смотрит на конверт. — Твоя повышенная новогодняя стипендия, — профессор даже от работ проверяемых не отвлекается, только рукой машет. — Бери, бери, ты молодец, заслужил. Намджун чувствует, как потеют ладони. Что за черт. — Но ни у кого же нет никаких новогодних стипендий, — мямлит он, прощупывая конверт. Денег там, наверно, немало. — Ну, так никто так и не старается, как ты, — Поджарский поднимает глаза, наконец, улыбается по-доброму, почти по-отечески. — Всё хорошо, Намджун, бери. Ну тебе лишние что ли? Новый год же, на подарки потратишь, или домой съездишь, ты мальчик умный, разберешься. Иди, иди, мне ещё вон сколько проверять, первокурсники лоботрясы какие-то, с сыном моим впереди. Иди, Намджун, — говорит он чуть настойчивее, и Намджун подхватывает портфель, понимая, что его банально выгоняют. — Спасибо, — бормочет Намджун, закрывая за собой дверь. Черти что. Он натыкается на Чимина этим же вечером, случайно встречает его по пути в магазин. — Привет, — Чимин давит улыбку, но та всё равно лезет на лицо, широкая такая, счастливая. — Как дела? Намджун хмурится. — Знаешь, вообще, сегодня случилось кое-что, прямо как ты говорил, — тянет он. — Действительно подарки пришли раньше времени — мне дали новогоднюю стипендию, повышенную. — Ого, — Чимин глаза округляет. — Ну здорово, много? — Довольно много, — Намджун, если быть совсем уж честным, даже сматерился, пересчитав купюры в конверте. — Классно, отложишь? — Чимин смотрит на него лукаво из-под отросшей челки. — Или можешь со мной поехать всё-таки, билеты ещё есть вроде… — Знаешь, я узнавал, — говорит Намджун, как будто не слыша вопроса. — Никто никогда у нас в университете не получал никаких новогодних стипендий. Тем более вот так, как я сегодня. И в бухгалтерии её никак не проводили. — Ну надо же, — Чимин выглядит беспечно совсем, на Намджуна не смотрит. — Хорошо, что тебя профессор так высоко ценит. Намджун останавливается. — А я и не говорил, что это от профессора. Чимин запинается. — Ну, я просто предположил, кто же ещё тебе мог её выписать? — он улыбается, но Намджун замечает, что уголок губ дергается, как от волнения. — Чимин. — Что? Я-то тут при чем? Намджун смотрит на него в упор, и Чимин отводит глаза, носом в шарф закапывается. — Не знаю ничего, — бормочет он. — Это ты, — Намджун чувствует, как внутри что-то обрывается. — Ты, я уж не знаю как, но это ты уговорил профессора… Господи, что, через Поджарского?.. Ты просил Поджарского, чтобы он попросил своего отца дать мне денег? Чимин молчит. — Чимин… — Что Чимин? — взрывается тот вдруг. — Ты бы лицо свое видел, когда я сказал, что домой уеду, тоже так бы поступил для меня! Думаешь, я не знаю, сколько ты впахиваешь на этого своего профессора драгоценного? Думаешь, это нормально? — У меня место на кафедре будет после выпуска, — жестко отрезает Намджун. — До выпуска ещё полтора года! — Чимин почти кричит. — И что теперь, до самого выпуска в общаге куковать и света белого не видеть? Он же помогает тебе квартиру получить! — Это другое! — Намджун тоже взрывается, на них уже оглядываются, но ему всё равно. — Помогать с получением квартиры, чтобы я перевез мать и сестру сюда — это одно, а вот так, подачки давать… — Да какие подачки, господи! Сокджин сказал, что вы там какой-то грант возьмете скоро, который, конечно же, в институте останется, а это будут твои деньги, идиота кусок, то на то и выходит, понимаешь! — Мне они не нужны, не так, — тихо, яростно говорит Намджун. — Это обман получается. И унижение. — Ну и иди ты, — выпаливает Чимин, резко отворачиваясь и широкими шагами удаляясь в противоположную сторону. Намджун дышит тяжело, сердце бьется где-то в горле. Шапка Чимина мелькает впереди сердитым красным хохолком под светом фонарей. — Некультурно так орать, — делает ему замечание незнакомая женщина в бобровой шубе. — Да идите вы, — в сердцах отвечает ей Намджун отголоском чиминьего ругательства, чувствуя, как его снова скручивает чувством вины. Рядом с ключами и студенческим, бережно завернутые в тот чертов конверт, карман куртки пекут уже, видимо, бесполезные билеты до Сочи.