Дотла

Юра не знал, что делал бы без Милы. Сидел бы на жопе ровно, наверное, потому что без тех данных, к которым у неё был доступ, они никогда бы не нашли повстанческую базу в Негеве. Юра не знал, что делал бы без Сары. Ебашили бы на пару с Бабичевой по пустыне на своих двоих, потому что без связей и обаяния Криспино («Давай так, сладкий: ты даёшь нам ключи от джипа, а я не запихиваю их тебе в жопу, классно я придумала?») они бы до этой базы никогда не доковыляли. Юра не знал, что делал бы без Виктора, который встретил их на полпути с ебливой ухмылочкой и сказал: «Когда Богу стало скучно, он придумал Юрочку Плисецкого, пустил ему по венам оружие массового поражения и устроился на диване с попкорном». Весь в чёрном и защитном, он выглядел так, словно собрался на похороны, словно всегда к ним по умолчанию готов, и Юра, смотря на туго зашнурованные берцы, перчатки без пальцев и закрывающую пол-лица маску от ветра, нехотя признал, что выглядит Витёк круто. Гораздо круче, чем выглядел он на своих шоу в блестящих костюмчиках от самых именитых дизайнеров мира. Но больше всего Юра не знал, что делал бы без Отабека. Что он делал без него всю свою жизнь и что будет делать, если… Если… Если случайно задушит его в объятиях при встрече. Да. Другие варианты не принимались. Другие варианты даже вариантами не были, так, параноидальными мыслями, суеверными бреднями: чем больше ты чего-то боишься, тем точнее оно не случится. Так берегли себя бабульки из глубинок: просыпались с мыслью о смерти каждый божий день с самого детства и доживали до ста лет. За последние несколько часов Юра так усердно боялся смерти Беки, что теперь он просто обязан был прожить все двести. Триста. И на его трёхсотый день рождения Юра придёт к нему… нет, Юра приедет к нему на тракторе и скажет: «Как же, блять, удобно, что все зубы у тебя уже выпали». А пока их пыльный внедорожник стоял посреди ничего. Негев окружал их сухими холмами, назойливым песком и запахом известняка, вечно нагретого солнцем. Вечно выстуженного ночным холодом. Странное это было место. Первобытное какое-то. Юра легко мог представить здесь пещерных людей и мамонтов, караван верблюдов, или Моисея, ведущего за собой полчище уставших евреев, или шатёр какого-нибудь шейха, внутри которого восточные сладости, липнущие к пальцам танцующих наложниц, и на юбках у них монеты и бубенцы звенят, звенят, звенят… Но здесь были только они. Виктор, жующий бутерброды, которые настрогал ему с собой его япошка. Сара, деловито кипятящая своим огнём воду в термосе Никифорова, и сама Бабичева, крошащая в руках «Доширак», потому что иначе он в узкое металлическое горлышко не пролезет. И он, Юра, не понимающий, какого хера они тут столовку развели, когда Отабек там, всего в нескольких километрах отсюда, быть может, подвергается жутким пыткам. Не таким жутким, конечно, каким подвергался Юра прямо сейчас. — Блять, давайте перестанем уже сопли на хуй наматывать и пойдём, а? — он с досадой пнул песок, выпуская из носа струйку дыма: внутри всё пылало, жгло, сгорало от нетерпения — в самом прямом из смыслов. Сил уже не было торчать в этой песочнице. Думать о том, что у Беки магия песка жопошная, о том, как Никифорова хочется пиздануть мордой об капот, о том, что Мила взяла с собой две пачки дошика, словно они намылились на какой-то пикник. Шашлыки жарить, ага. Впрочем, Юра готов. Дайте ему шампур — он насадит на него парочку эмэсников. — Юрик, тебе разве никто не говорил, что мочить злодеев на голодный желудок вредно? Так и гастрит можно заработать. А то и язву, — заметила Мила, длинными острыми ногтями вскрывая упаковку лапши. Юра вспомнил, как жрал её в детстве всухомятку, не заваривая, потому что так было вкуснее. Потом, правда, губы пекло от острых приправ… Как-то он рассказал это Беке и узнал, что в детстве того напугали до усрачки тем, что химия из всяких там «Биг Бонов» и «Роллтонов» разъест его живот изнутри, так что он никогда ничего такого не пробовал. Юра тогда долго смеялся, оттого что бесстрашный герой Казахстана боится лапши быстрого приготовления больше, чем пуль. Обещал, что привезёт ему в Алматы куриный «Доширак», и они сожрут его на двоих, но целиком и полностью. В терапевтических целях. — Мы выжидаем, — добавил Виктор нравоучительно. — Чего, бля? Пока хуй на горе раком встанет? — Стратегически удобного момента, — терпеливо объяснил Никифоров. Юра ненавидел его сейчас так же сильно, как нуждался в нём. Ненавидел в том числе и за это. За его успокаивающую уверенность, за ту небрежность в словах и жестах, с которой он будто бы обещал: «Всё получится, потому что это я. Потому что у меня иначе не бывает». Потому что изменчивый мир прогнётся под него, раздвинет ноги и будет умолять его трахнуть. И Виктор это сделает, поимеет его в качестве благотворительной акции. Подмигнёт и напомнит: «Будешь должен». Юра в душе не ебал, какой из моментов считался стратегически удобным, но ждать уже не было сил. В кеды уже засыпалось полпустыни, и песчинки мерзко натирали кожу сквозь тонкую ткань носков. Джип тихо тарахтел, обогревая салон, потому что ночью в Негеве было нещадно холодно, и в то, что сейчас август, верилось с трудом. В то, что ещё утром он плавился в душной Москве, а теперь наматывал круги от одной машины — Витиной — к другой, спизженной, в том же в Израиле, в котором неделю назад Бека учил его ходить по воде и ещё не был предательским хуйлом. Ещё через полчаса Юра готов был плюнуть на свою команду чудо-зверят и идти штурмовать базу в одно рыло. Сдох бы, наверное, ещё на подступах, но полыхало бы красиво. Знатный был бы пожар, аж в Тель-Авиве бы увидели. Юра запихнул искрящиеся кулаки в карманы и поднял лицо, глядя в бесполезно красивое небо. Звёздное — пиздец. Со всякими там Кассиопеями и Орионами. С Луной, неестественно разрубленной пополам. У Беки в камере, наверное, не было окна, ведь иначе он бы из этой камеры мигом выбрался. Значит, Бека этого неба не видел. Значит, смысла в нём было мало. Того самого смысла, о котором засыпающий Бека бормотал в динамик телефона в далёком-далёком июле: «Так странно, Юр. Я смотрю на небо, ты смотришь на небо — и это то же самое небо, одно на всех. Такое же, как если бы мы сидели совсем рядом…» «Звучит по-пидорски», — зевнул тогда Юра и скомкал в пальцах футболку на груди, как хотел скомкать бы своё уродское трусливое сердце, перепугавшееся от одной фразы так, что забилось болезненно, ненормально. И где оно было сейчас, его тупое сердце? В груди его точно не было. Юра его там не чувствовал. Сомнительную обветренную тишину раздробил на части смех Сары — по-смелому громкий, по-дерзкому искренний, и Юра раздражённо обернулся, косясь на этих двух дур: на каком основании они решили, что имеют право веселиться? Это неправильно. Незаконно. Юра запрещал все улыбки, пока Отабек не будет в безопасности. Юра не понимал, как смех не вставал у них поперёк горла, как они им не захлёбывались, как они от него не задыхались. — Чё ты ей спизданула? — зашипел он на Милу. Шифруются, бля, на своём английском. — Ничего, что касалось бы твоей полыхающей жопки. — Ага, щ-час, — фыркнул Юра. Мила, сидящая на капоте джипа вместе с Сарой, продемонстрировала ему белозубый оскал. — Расселись и бренчите, как хуй в бидоне… Бесите. Над чем вы лахаете? — прищурился он. — Не над тобой, не волнуйся. — Над Кефиром? Виктор, настроенный всеми своими датчиками на разговоры о себе любимом, заинтересованно вскинулся, отвлекаясь от пафосного разглядывания дальних далей. — Господи, неужели так сложно поверить, что две девушки могут говорить о чём-то, помимо парней? — Мила закатила глаза. — Скажи спасибо: мы помогаем истории твоей героической жизни пройти тест Бекдель. Юра, не уверенный в том, как именно его оскорбили, но точно знающий, что оскорбили, по-звериному ощерился. — Ну и идите нахуй, — буркнул он. Сара что-то уточнила на нерусском, и Юра неохотно задумался о том, что с Бекой они тоже общались по-английски, когда встречались. Фу, бля. Отврат. «Хорошо, что в жизни нет субтитров, — подумал он. — Иначе пришлось бы глаза выколоть, чтоб этой хуйни случайно не понять». — Выдвигаемся, — вдруг сказал Виктор, что-то там в своём «прекрасном далёке» разглядев. Наверное, стратегически удобный момент. И Юра понял, что ничего на свете так не ждал, как этой команды. И ни к чему на свете не был так сильно, так безнадёжно не готов. Они вчетвером погрузились в машину Никифорова, провонявшую дешёвыми специями, и Юра уставился в окно, снова что-то выискивая на звездатом небе. Он даже немного жалел о том, что астрономию учил на отъебись. Иначе нашёл бы среди россыпи сияющих точек Бекиного Скорпиона («Ну какой же из него Скорпион без жала? Безжалостный, разжалованный Скорпион…») и своих выбросившихся на берег Рыб. Он никогда не верил во всю эту астрологическую херню, обидевшись ещё в детстве на то, что не родился под знаком крутого по всем параметрам Льва. Быть аморфными Рыбами было унизительно и тупо, так что Юра давно решил игнорировать гороскопы. Хотя Бека как-то сказал, что Рыбы классные, и что Юра, если хочет, может считать себя Акулами. «Юр, а ты знал, что акулы никогда не спят? Они всю жизнь находятся в постоянном движении, потому что иначе умрут». «Ты это в паблосе во Вконтакте вычитал?» «В детской энциклопедии». «Пиздец ты чтец, конечно». Бека читал детскую энциклопедию своему племяннику, которого Дамира назвала Йенсом в честь отца немецкого мужа, которого бабуля за глаза называла «проклятым фрицем» и которого увела Айнур, которая невесть от кого унаследовала голубые-голубые глаза и считалась в семье «блудной дочерью». Каждый раз, вспоминая генеалогическое древо Отабека, Юра думал о стихотворении «Дом, который построил Джек» с этой его бесконечной рекурсией. Вот дом, в котором вырос Бек. Вот свора родственников, которые ссорятся и мирятся в доме, в котором вырос Бек. Вот Юра Плисецкий, с которым жутко хотят наконец познакомиться все родственники, которые ссорятся и мирятся в доме, в котором вырос Бек. Юра нахмурился небу, зажёвывая губу. Вот звёзды, которые не видит Бек. Вот звёзды, которые светят Юре Плисецкому, который их все до одной взорвал бы, потому что их не видит Бек. Юра раздражённо отвернулся. Почему они едут так медленно? Почему Виктор не вжимает педаль в пол? Почему за рулём не сидит Юра, почему у него нет прав? Ни одного блядского права в этом мире. Тварь он дрожащая, обесправленная, затравленная. Ничего у него нет: ни прав, ни топора. Ни у кого из них, если честно, нет оружия. И все они, если совсем по-честному, являются оружием сами. — Дальше пешком, — сказал Виктор и остановил машину. Он выглядел серьёзным и собранным, и это пугало сильнее, чем некомпетентная расслабленность полчаса назад. — Юрочка, Христа ради, не лезь на рожон. Помни, что подпалив базу, ты запечёшь своего казаха, как в микроволновке. Все держитесь за мной и будьте тише воды ниже травы. Пока Никифоров дублировал указания на английском для Сары, Юра подумал о том, что вода, вообще-то, бывает очень шумной, а трава — высокой. И на рожон он никогда не лез, он сам на этот рожон кого угодно посадит, и вообще. — Don’t worry, kid, — вдруг прилетело вместе с подбадривающим кулаком в плечо, и Юре на секунду показалось, что дальше последует, как в песне: «Be happy». Но Сара улыбнулась по-хулигански, хрустнула костяшками и сказала: — We’ll save him no matter what. — Да я нихуя не ворри, — фыркнул Юра. — И я знаю, что мы его, ну, сейв и всё такое. Я и сам бы его сейв визаут ю, но, типа, сэнк ю, бля, наверное. — You are so fucking welcome, Plisetsky, — Сара усмехнулась, спрятала свою ларакрофтовскую косичку под капюшон и выскользнула из машины, и Юра на секунду — всего на секунду — понял, почему Бека с ней мутки мутил. — Вперёд, — скомандовал Виктор, и они двинулись к высоченному забору скудно освещённой базы. Окружённая девственной пустыней, она казалась неуместным плевком цивилизации, как смятая пластиковая бутылка, которую волнами прибило к необитаемым берегам. Наверное, секретная база и не должна была выглядеть красиво, но её очевидное уродство неприятно кольнуло Юру. Если бы они были в боевике, зрители бы брезгливо подметили, что бюджет у фильма, видать, маловат. Она совсем не напоминала величественное злодейское логово из фильмов Marvel, как и они, перебежками подбирающиеся ближе, не были похожи на супергероев. Всё это отдавало какой-то паршивой самодеятельностью, как нелепая школьная постановка, на которую без стыда не взглянешь. Весь бюджет ушёл на Никифорова в главной роли. Когда они подошли к забору, Юра понял, насколько всё было бы просто, будь с ними Отабек. Насколько было бы спокойнее. Насколько веселее. Юра бы даже смог получить от происходящего извращённое удовольствие, воспринимая это приключением. Бека одним пассом прорубил бы в толстой стене забора дверной проём и на секунду бы застыл перед ним истуканом, потому что внутри у него боролись бы две стороны его личности: джентльменская, требующая пропустить всех вперёд, и героическая, заставляющая идти первым. Но Отабека рядом не было, и пришлось выкручиваться. Виктор изящным, но почти ленивым движением руки заставил воду из фляг на поясе застыть на бетоне забора ледяными уступами, по которым он ловко вскарабкался наверх. Белка ебучая. Мила альпинисткой-скалолазкой взобралась следом. Сара с Юрой переглянулись и недоверчиво полезли по ледяным ступенькам, хотя оба предпочли бы разъебать забор огненным залпом. Юра почувствовал себя раздражающе бесполезным и в который раз удивился, что Виктор не погнал его домой. Принял в отряд, состоящий из двух завербованных спецслужбой бендеров и боевого мага. Каким боком сюда вписывался Плисецкий оставалось загадкой. Наверное, тем самым боком, даже бочком, за который цапнет серенький волчок, если ляжешь на краю, если не позволишь человеку спасти своего лучшего друга. И неважно, что дружба эта спланирована эмэсом, проплачена сверхурочными, пропитана едким запахом гари и дешёвым отельным мылом. Альпийские луга. Альпийские луга на коже Отабека, когда он прижимал Юру к себе под одеялом, разбирая его на части, собирая по-новому, не по инструкции. С тех пор у Юры всё внутри перепутано, всё не то и всё не так, как когда твоя девушка больна, только не девушка и не больна. А парень и пиздобол. Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Лишь бы он был там. Лишь бы он был в порядке. Того, как Виктор вырубил охранников, Юра не заметил. Просто они, дежурящие у двери, вдруг рухнули, выронив автоматы, а две ледяные глыбы послушно вернулись к Никифорову, стекая водой во фляги. С огнём бы так не проканало. Огонь бы заставил их орать от боли, огонь расплавил бы их лица. Удушливо запахло бы горящей кожей, а на свет слетелись бы мотыльками другие охранники. Юра ревниво растёр свою магию искрами меж пальцев. Похуй. В конце концов, он никогда не стремился быть незаметным. Внутри здания, явно построенного наспех, построенного под снос, ярко било по глазам электричество. Под ядовитым светом ламп они, как под софитами, предстали во всей красе. Предстали, как на блюдечке, поданном Второсортным на слишком поздний ужин или слишком ранний завтрак. Сожрать и подавиться. Полчаса назад Виктор подробно объяснил, что именно им надо искать. Изолятор. Из толстого слоя пластика или дерева — чего-то неподвластного магии земли. Без окон без дверей, полна горница пленённых бендеров. Ещё Виктор объяснил, что Сынгыля и Беку, скорее всего, придётся тащить на себе. Что это нихуя не санаторий и не оздоровительный лагерь, и что лечебные ванны они там не принимали, потягивая кислородные коктейли. Объяснил, что на боевых магов не надевают наручники, что их не связывают ремнями. Им в крошево ломают кости и отрубают пальцы — просто на всякий случай, просто потому что профессионального бендера легче убить, чем обезвредить. Виктор сказал: «Будь готов к худшему. Мне не нужно, чтобы ты ревел там в три ручья или блевал в сторонке». Юра заверил его, что реветь и блевать тут можно только от напыщенной рожи Никифорова. Остальное прошло как-то мимо. В одно ухо влетело, из другого вылетело — пулевым. Ну не мог он представить Беку переломанным и беспомощным. Да и не пытался. Не хотел. Он вспоминал его тихое, мягкое «Юр» и знал, что всё с ним хорошо. Всё с ним нормально. Если бы с ним что-то случилось, Юра бы почувствовал. Если бы ему ломали пальцы, Юрины бы болели эхом. Если бы он умер, Юра бы умер следом. Проснулся бы среди ночи и понял, что больше не живёт. Больше незачем. Всё это, конечно, было до пизды драматично и так же не вовремя, так что Юра отбросил шелуху мыслей, сосредотачиваясь на происходящем. Точнее, не происходящем. Тишина и пустота узкого коридора настораживали. Где все? Куда подевались? Праздник какой омывают на общей кухне или что? Впрочем, ладно, пусть себе омывают, главное, чтобы не поминки. Поворот за поворотом, они продвигались вглубь лабиринта из голых стен. Каким-то образом все шагали неслышно, и только Юра, как ни старался, не мог заставить свои кеды не шаркать по бетонному полу. Этим ниндзявским техникам его никто не обучал. А потом всё случилось быстро, ярко и громко. Вспыхнула, загрохотала автоматная очередь, Мила бесцеремонно пихнула Юру в стену, а в следующую секунду коридор окатило жаром Сариного огня, мелькнули ледяные лезвия, и всё стихло. Всего на секунду, две, три их оглушила тишина, затапливая все мысли. А потом уже не было тихо. И казалось, никогда уже не будет. Застучали по полу ботинки, заорали что-то на неясном языке, и Виктор исчез за поворотом, откуда тут же загрохотало. Стены задрожали от грубой магии земли, и Юра бросился вдогонку, но Мила сцапала его за рукав, резко развернула и рявкнула: — Витя разберётся! Бежим! И они побежали. Навстречу им неслись люди, и огонь срывался с пальцев прежде, чем Юра успевал подумать, что это живые, блять, существа, что они кричат, что они горят, что они падают и катаются по полу, и что это прямое следствие его действий. Водный щуп бендера зашипел, исчезая, в синем-синем пламени, мешающимся с Милиной огненной струёй, опрокидывающей мужчину на пол. Юра перескочил через него бездумно и забыл в то же мгновение. Пространство распалось на три параллельные плоскости: был шум за спиной, был Юра и его огонь, была остальная реальность. Они не пересекались. Паника, животная, ревущая паника оградила его от мира непроницаемым куполом, лица слились с голосами, одеждой, оружием, стенами, из отдельных людей и предметов превратившись в расплывчатый неаккуратный мазок кистью. Невыразительность. Вот то, чем стал окружающий мир. Весь мир уместился в одно слово. Весь мир тускнел и бледнел в сравнении с многоцветными переливчатыми всполохами Юриного огня. Жгучим страхом никого не найти в этом месиве: ни Милу, ни Виктора с Сарой, ни себя. Но Юра знал, что в этой смазанной мозаике есть одна часть, ей не принадлежащая. Есть один лишний кусочек — слишком ценный и уникальный, а потому выделяющийся на общем фоне. Не вписывающийся. Отабек принадлежал не миру. Отабек принадлежал ему. А потому мысль о нём не просто выделялась, она сигналила маяком в ночи, и Юра тянулся к нему, как корабль к родному берегу. И вот — свет. Маяк на неприступных скалах, разрезающий безразличную мглу надёжным лучом. Вечно дающий. Вечно одинокий. У Юры тоже был свой свет. Другой, дикий, опасный. Не уместившийся в маяке в клетке керосиновой лампы между линз и зеркал. Его свет не сулил спасения, а вместо уютного тепла опалял до жжёной кожи. Уважаемые, не суйте руки в огонь. Уважаемые, валите нахуй, расступитесь, пустите меня к нему. Юра бежал, врезаясь в двери, заглядывая в каждую, дёргая ручки и, если они поддавались, он сразу их отпускал: не то, не то, не то… Нужно запертое. Нужно запретное. После очередного тупика, круто развернувшись и содрав плечо об угол стены, Юра вдруг понял, что Милы за спиной нет, и хуй знает, как давно. По вискам то долбили выстрелы, то стучала кровь, не оставляя в голове ни капли тишины, из которой могли бы родиться мысли. Ну же, Бека, где ты?.. Первую запертую дверь Юра вышиб с ноги неаккуратным огненным ударом, но внутри никого не было. Да блять! Он снова побежал, путаясь в направлениях. Здесь он был? А здесь? Откуда он пришёл? Какие двери уже проверял? Хули их тут так много? Что за фетиш у этих обмудков на двери? В голове вертелась дурацкая считалочка: раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять… Кто не спрятался, тот долбоёб. Юра дёрнул на себя ещё одну — пусто, и уже кинулся дальше, как внезапно понял, что там была лестница. Лестница! Он кинулся по ней, едва ли вписавшись в проём, наебнулся где-то на середине, неловко кувыркнулся и тут же вскочил на ноги. Свернул за угол и врезался прямо в мужика с автоматом. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика… — Гори, сука! — когда кулак врезался в перекошенную рожу, она уже обуглилась. — Пиф-паф, блять. Уёбок повалился, скрючившись, на пол, скуля на нечеловеческом, страшном языке. Юре не было жаль. Его совести при себе не было, её заперли в изоляторе, он как раз её искал. Бетон и металл, бетон и металл, и вдруг — деревянная дверь в конце коридора. Это оно. Он там, Бека там, Бека за этой дверью. Ликование зазвучало изнутри. Родилось где-то «в», но тут же перешло в состояние «вне». Юра последовал за ним, прочувствовав будто через вату, как душа с трудом отлепилась, отодралась от бренной оболочки — напряжённых мышц с их автоматизированной памятью, натянутых жил, кипящей крови. Дешёвая пародия на астральную проекцию взметнулась вместе со столпом пламени ввысь. Показалось: и пусть. Тело и само справится. Он кинулся к двери, прожигая крепления щеколд. Едкий дым слепил глаза, и неправильно уютный, дачный запах горящего дерева сливался с треском, диссонировал, выбивал из колеи. Хотя какая тут колея — борозда в земле, взрывная воронка. И он. — Бека! Юра бросился в темноту, упал на колени и замер. Руки, порывисто распахнутые для объятий, застыли нелепо, скульптурно, и отнялись, словно и не было их. Венера Милосская, потерявшая конечности на Троянской войне. Венера Милосская, больше не способная никого обнять. — Юр, — выдохом, в котором ничего мурчащего, ничего мягкого не осталось. Сухая израильская пустыня и ветер, шуршащий о песок. — Как ты здесь… Юр, ты чего? Юр, я… Я в порядке, честно, не пла… — Завались нахуй, пиздоёб ссаный, вертел я твоё «в порядке», понял? — Юр… — Завались, завались, завались, — шёпот приглушённо уткнулся в чужую шею, и Юра судорожно вцепился во влажную футболку на спине Отабека. Всхлипнул глупо, по-детски, и укусил его в плечо. — Ты чего кусаешься?.. — Я тебя ненавижу, ебанашка ты недобитая. — А. — Бэ, бля. И весь алфавит в придачу. Вся азбука Морзе, простукивающая по рёбрам острой болью. Что они сделали с ним, как они посмели, какого хуя так плохо, так бессильно, так страшно, ну какого хуя, а?.. — I don't want to interrupt your sweet moment, but… — Уебись об стену, — проскрежетал Юра сквозь зубы, но отстранился. Посмотрел на корейца. Выглядел тот так же хреново, но на него Юре было похуй, его кровоподтёки не резонировали внутри шрапнелью, не раздирали внутренности рваньём, его болезненный вид не звучал в голове безвыходной тишиной сожжённого дотла мира. — Зачем ты пришёл? — голос Отабека был странным, невнятным, слова опаляли лихорадочным жаром, запекались на потрескавшихся губах коркой. Его трясло, Юра чувствовал этот горячечный излом под своими пальцами. Он даже приложил ладонь ко лбу — температура высокая что пиздец. С такой вообще не живут. По затуманенному взгляду Юра вдруг понял, что Бека, наверное, и не соображает даже, что это всё взаправду. Оттого и звучит приглушённо, прибито, как под наркотой. — За шкафом, бля. — Шкафом?.. — Ага, мой сгорел нахуй, а в Икее дорого-богато, дешевле в Израиль припиздошиться, — Юра нырнул под безвольно болтающуюся вдоль тела руку, поднялся с трудом. Тяжёлый шкаф, однако. — Юра… Юр. — Да, да, я это, захлебни ебалку, — прохрипел он, нетерпеливо махая Сынгылю: вставай, мол, страна огромная, вставай на смертный бой. Сам доползёшь? Вот и ползи. Ли тяжело поднялся с пола, поковылял к двери. В коридоре, на свету, Юра смог наконец разглядеть его руки, его пальцы — распухшие, почерневшие, выгнутые неправильно. Он опустил взгляд на пальцы Отабека и тут же отвёл. Не-а. Нахуй. Он подумает об этом позже. У него вся жизнь впереди, чтобы об этом думать. А пока нельзя. Пока это оголённым проводом под рёбра. Пока он сам оголённый провод, оголённый нерв, чувствующий вспышками каждый неровный вдох-выдох рядом. — There, — Сынгыль, задыхающийся от одышки после подъёма по лестнице, уронил голову в сторону коридора, и Юра сжал зубы, волоча Беку в указанном направлении. И откуда столько сил наковырялось? Или это инстинкт? Тот же, который заставляет матерей поднимать машины, под колёсами которых их ребёнок? Тот же, с которым на скаку табун останавливают, с которым в горящую избу входят, в горящий ад — и обратно? Мышцы спины горели болью от напряжения, и Юра тупо думал о том, что утром они будут жутко ныть. И он будет ныть вместе с ними. Будет ворчать на Отабека: «Вот нахуя ты такой тяжёлый, нахуя ты такой непростой?» Когда они доплелись до угла, Бека выдавил из себя тихое: — Стой. И Юра послушно замер. Есенин бы охуел от такой покорности, на которую способен хулиган, когда и пожар голубой заметался, и родимые дали позабылись. Когда всё сузилось, схлопнулось до этой простой просьбы: «Стой». Из глубины коридора послышались шаги, и Юра понял, что Бека прочувствовал их своей «чуйкой», прочувствовал босыми ногами сквозь пол. На бледном лице — углы и тени, кровь и синяки — проступила решимость, проступило сознание, и Отабек выпрямил спину, делая шаг вперёд, словно только что не висел на Юре набитым мешком. Только из-за угла показался силуэт — и Бек вскинул руку. Автомат мгновенно смялся бесформенным комом и отлетел в сторону. Отабек встал в стойку, развернул ступню, и бетон под ногами взметнулся волной, придавливая уже безоружного уёбка к стене. Вмуровывая так, чтобы лицо осталось снаружи. Чтобы он мог дышать. Юра выругался себе под нос: «Долбоёбина благородная, бля». Небось и кости ему ни одной не сломал. Ну и за каким хуем ты такой, а?.. — Объебаться, ты и бетоном херачишь… — Бетон — это по сути щебень, песок и известняк, Юр. Юр, Юр, Юр. Как же много в тебе этого, из всех щелей так и прёт. — На стройке не пробовал въёбывать? — Идём, — тихо скомандовал, нет, попросил Отабек, и Юра кивнул, снова прижимаясь к его боку, хотя режим Терминатора так и не выключился, и Бек продолжил идти ровно, прямо, хуй знает из каких запасов черпая силы. Хотя нет, даже хуй не знает. Вообще никто. С каждым шагом они приближались к шуму битвы, грохоту, выстрелам, и это утешало, потому что для сражения нужны две стороны. Значит, там кто-то из «наших». Значит, ещё немного — и всё закончится. — Bek! You’re… Oh, fuck! Te ves pésimo! Бендер, которого Криспино только что с силой приложила о стену, неровно сполз на пол, и Сара стряхнула с рук огненные перчатки, бросаясь к ним. На виске у неё ошмётками висела сорвавшаяся кожа, а пол-лица заливала кровь, и сквозь неё белозубая улыбка выглядела жутко. С таким же оскалом она разносила противников на арене. Оказавшись рядом, она с небрежной лаской огладила щёку Отабека, и Юра подумал, что без руки она, в принципе, отлично справится. Нихуя не потеряет, кроме возможности вот так его касаться. Она что-то сказала ему на своём испанском, и Бека слабо улыбнулся. Когда Криспино шагнула к Ли, неохотно принимающему её помощь, Юра пробурчал: — Чё она спизданула? — Сказала, что ты дурак, — отозвался Отабек спокойно. От этого его спокойствия всё тёмное, больное и страшное, что сжирало Юру изнутри, вдруг разом утихомирилось, будто и не было его. — Ну да, — недоверчиво вскинулся он, — так и сказала, щас же. Сама дура, бля. И вообще, ты… Договорить Юра не успел. Мир раздробился огнём и грохотом, и всех их отшвырнуло назад ударной волной. Стена больно врезалась в спину, выбивая из лёгких весь воздух. В глазах потемнело, и Юра не сразу смог сделать вдох. — Сара! Юра! — голос Милы прорывался сквозь глухоту и пульсирующую в голове кровь, и в следующую секунду Юру мягко подтолкнул в спину бетонный выступ, помогая подняться на ноги. То, что Бека тратил силы на такую ерунду, злило. До искрящейся нежности выбешивало. Из разорванной взрывом стены показалась и сама Бабичева. Кашляя и хромая, она пробиралась к ним, переступая через обломки. — Витя… Надо помочь Вите, — просипела она, указывая куда-то себе за спину. Там, в пыльной дымке, шёл бой, и таких боёв Юра ещё не видел. Это было совсем не похоже на зрелищные драки бендеров на арене, которые теперь казались смехотворно постановочными. Движения были слишком быстрыми — не уследить — и бесшумными. Здесь не было болельщиков, которых надо развлечь, на это шоу не продавали билеты, которые надо окупить, и за противоударным стеклом не сидели судьи, которых надо было впечатлить техникой и которые в любой момент могли остановить бой. Виктор отбивался сразу от четверых, отбивался легко, складно, на чистых рефлексах, но в его движениях не было ни тени того игривого флирта, с которым он всегда выходил на сцену. Ещё трое неподвижно валялись у стен. — Ну наконец-то, — усмехнулся Виктор, уклоняясь от летящей в свою сторону глыбы и одновременно подныривая под водяной жгут, который он тут же ледяными осколками послал в нападающего. — Я уже успел соскучиться. «Выёбистая ж ты хуёвина», — подумал Юра восхищённо. — Пятеро, — вдруг сказал Отабек, напряжённо прислушиваясь к чему-то. — Нет, шестеро. Будут здесь через минуту. Сара с Милой кивнули и бросились в указанную Беком сторону. Юра не знал, нужно ли бежать за ними, когда инстинкты вопили о том, что его место здесь, с Отабеком. Нет, лучше сдохнуть, чем от него отойти. — Юра, — окликнул его Виктор, не оборачиваясь: слишком занят был, отбивая атаки бендеров. — Веди болезных на выход. Живо! Этот приказной тон Никифорова слишком напоминал его замечания на тренировках, слишком отдавал детством и натруженными мышцами, и у Юры просто не было иного выхода, кроме как, сжав зубы, подчиниться. Желание остаться в этой заварушке и принести наконец пользу было заманчивым, но у Юры ещё не все мозги расплавились, и он помнил: это не зачистка, это спасательная операция. План был прост: забрать и валить. И всё самое важное они уже забрали. Дорога назад казалась бесконечной. Коридоры, которые они пробегали без оглядки, теперь тянулись, путались, змеились. С каждым шагом Отабек всё больше и больше наваливался на него, теряя силы, но продолжал упрямо держаться. Ли тащился где-то сзади, и Юра начал думать, что они никогда не дойдут. Он просто не вывезет. Не дотащит. Они рухнут здесь замертво, сдохнут бесславно и бесполезно просто от усталости, просто потому что адреналин выветрился, батарейки сели. — Ну же, Бека, давай, почти дошли — хуйня осталась, — сквозь стиснутые челюсти проговорил Юра. — Нет, с-сука, не отвечай, не разевай варежку, а то я тебя знаю: начнёшь сейчас пиздоёбство своё: «Оставь меня, спасайся сам…» Хуй тебе на ладошку, понял? Не оставлю. Давай, Бека. Шажок за маму, шажок за папу, шажок за Родину… Да кто ж так за Родину-то шагает, а?.. Чё, не катит уже Казахстан? Ну, тогда давай за меня. За меня сможешь?.. Во, пиздец-молодец, давай так же снова. Смотри, вот и выход. Ебать мы чемпионы, а? Свежая, холодная ночь пьяно ударила в голову. Как же хорошо, как же охуюшечно, он больше никогда не покинет улицу, он никогда не зайдёт в душные давящие стены, нет, всё, отныне и присно он будет жить в палатке под звёздным небом, дышать настоящим воздухом и… — Look… out… — откуда-то сзади прохрипел Сынгыль, и Юра зло, устало рыкнул: — Чё, бля? — Сзади, — выдохнул Отабек, соскальзывая, падая на колени. И если бы Юра в ту же секунду не рухнул за ним следом, то ледяное лезвие, просвистевшее над головой, раскололо бы ему затылок надвое. — Да бля! — синее пламя, сорвавшееся с ладоней, на секунду закрыло обзор, а в следующее мгновение он застыл, не в силах двинуться. То есть буквально. Совсем никак. По всему телу волной прокатилась паника, и Юра понял, что даже вдохнуть, даже пальцем пошевелить не может, и только глаза лихорадочно бегают из стороны в сторону, пока не находят вдали человека, медленно-медленно идущего к ним. Его вытянутая рука чуть подрагивала от напряжения, а бледное перекошенное лицо блестело от пота. Так вот она какая, магия крови. Казалось, время тоже замерло, загустело, и Юра с острой, режущей ясностью осознал, что умирает. Потому что это и происходит с человеком, вся кровь которого замерла в жилах, послушная чужой воле. И жизнь перед глазами не пронеслась, только пятна чёрные поползли, заволакивая взгляд, и как же нечестно, как же обидно, что в последнюю секунду Юра не повернулся к Беку, чтобы сейчас смотреть на него. Чтобы последним, что он увидел, была его дурацкая рожа. Но всё, что Юра видел сквозь заволакивающую тьму, была рука Отабека, взметнувшаяся для пасса. А потом… А потом вдруг отпустило, и Юра тряпично сполз на землю, потому что ноги не держали. Он едва успел подставить руки, чтобы не расквасить нос, но локти тоже подогнулись, и Юра уронил голову и не увидел, не увидел, только услышал крик и мерзкий чавкающий звук, словно что-то раздавило, расхерачило ошмётками. Он подумал, что Бек изменил принципам, и это хрустела черепушка бендера, спрессованная каменными пластинами. Поэтому он и не узнал этого болезненного вскрика. Ему и в голову не пришло, что он мог принадлежать Отабеку. Просто он, понимаете ли, никогда и не думал, что Отабек может кричать. А потом Юра увидел, как он заваливается на бок, и как закатываются его глаза, и как его трясёт от болевого шока, потому что… Юру скрутило, выворачивая наизнанку. Желчь раздирала горло, и он до слёз закашлялся, пытаясь не выблевать из себя все органы. Где-то фоном, по-страшному, заорал бендер, и в том, как оборвался его надорванный голос, крылась смерть. Юра понял, что он мёртв. Понял, что сдох он от рук Сынгыля, который тут же тяжело рухнул с тихим, глухим звуком. Но это всё было вторично, неважно. Они ведь уже добрались до выхода, у них почти вышло, почти… — Блять. Блять, блять, блять… Так. Спокуха. Бека, не отключайся. Бека! — Юра дрожащими пальцами обхватил его лицо, разворачивая к себе. — Не смотри туда, слышь? Не смотри на свою руку, не смотри на то, что от неё осталось. Не смотри на кровавые лезвия, распотрошившие кожу изнутри, торчащие шипами, раздробившими кости. Не смотри, на что способна магия крови, не смотри, не смотри… — На меня глаза. Зачем же ты, бля… Ладно. Нормас. Всё нормас. Нихуя подобного. Какой же ты пиздобол, Юр. Какой же ты пиздобол. — В… Виктор! — Юра обернулся на дверь за спиной, закричал снова отчаянно, испуганно: — Мила! Кто… Кто-нибудь, блять… Помогите. Юра нервно погладил горячие щёки ладонями, убрал со лба влажные тёмные волосы, провёл по ним осторожно, чувствуя, как в горле першит и режет. Первым из-за двери показался Виктор, сразу за ним — Сара, поддерживающая хромающую Бабичеву. — Плисецкий, вы чего тут расселись, надо сваливать, пока… — Мила не договорила, и за то, в каком ужасе распахнулись её глаза, Юре захотелось её сжечь. Сара тихо выругалась на испанском и отвернулась, прижимая ладонь ко рту. И только Виктор с жестоким льдом в голосе сказал: — Отойди. Юра зыркнул на него с животной, раненной беспомощностью, но отполз от Беки, впиваясь пальцами в землю. Запахло горелой травой, и он сильнее сжал кулаки. Виктор опустил ладонь на предплечье Отабека — там, где оно ещё было похоже на предплечье, а не на кровавое месиво, и из-под пальцев его пополз лёд, обволакивая рану, безжалостно кромсая ошмётки плоти и смыкаясь, срастаясь уродливой культёй. Бека застонал, пряча лицо в сгибе локтя — того, что у него ещё остался, и Юра видел, как его трясёт, как его выворачивает, перемалывает болью, но не мог заставить себя податься ближе и что-то сделать. Хоть что-нибудь, блять. Хоть как-нибудь. И только когда Виктор отстранился, с ненарочной брезгливостью вытирая чужую кровь о штаны, Юра отмер и кинулся к Отабеку, сжимая его в дурацких, ненужных ему сейчас объятиях. Он совсем не двигался, даже когда Юра из последних сил потянул его на себя, поднимая с земли, разворачивая так, чтобы Бек ненароком не увидел развороченные кровавым льдом ошмётки своей руки, оставшиеся лежать на земле. Юра смотрел на них и не понимал. Просто не понимал. Мозг не переваривал такое, давился и выплёвывал. Потому что как такое возможно? Так ведь не бывает, так не должно быть, чтобы рука отдельно от человека, чтобы так бесформенно и жутко, и чтобы человек при этом живой, и чтобы лежал, навалившись, на плече, то ли без сознания, то ли просто всё ещё в шоке. Так ведь не бывает. Не бывает ведь. Это иллюзия какая-то, зрительный обман, это всё не взаправду, и они ещё посмеются над этим, это же пиздец смешно, да? Оборжаться просто. И это от смеха трясутся плечи, это смех кривит рот, это от смеха дышать невозможно, и… — Что это? — спросила Мила. — В небе. Смотрите. «Да мне поебать, поебать, что там в твоём сраном небе, — думал Юра, крепко сжимая Отабека, бессвязно выводя на его спине непонятные узоры, какой-то тайный шифр, — твоё небо может хоть рухнуть, мне по-е-бать, разве ты не понимаешь?..» — Это… — голос Виктора дрогнул, и это было неправильно, это было даже нереалистично, но мир уже ёбнулся окончательно, так не всё ли равно? — Это привет от эмэса. Никифоров усмехнулся, и Юра никогда, никогда не слышал, чтобы усмешка звучала так. Звучала реквиемом. — В смысле? — тупо спросила Бабичева. — В смысле нам всем конец. Они взрывают базу, — безразлично отозвался Виктор. Так, словно они уже все были мертвы и не было смысла выдавливать из себя эмоции. — Мы не успели. Юра нервно дёрнулся, глуша ебланский смешок у Отабека на плече. Стиснул в зубах пропитанную потом ткань его футболки. «Ты чего кусаешься?..» «Юр, ты чего?» «Юр, я… Я в порядке, честно, не пла…» Ну и что, что не успели. Ну и пусть взрывают, хули. Вообще поебать, ага. Что они сделают-то? Как говорится, дальше хуя не пошлют. — Мы… Мы не можем так погиб… — голос Милы сорвался на полуслове, и Юра проглотил раздражённое: «Вообще-то можем. Мы всё можем. Мы вообще, бля, способные». Загудел, приближаясь, самолёт. Вот и всё. Сейчас на них сбросят бомбу, как Мила и говорила, потому что эмэс не ведёт переговоров с террористами, потому что бюджета эмэса не хватило на масштабную спасательную операцию, зато хватило на одну боеголовку. — Бека, — позвал Юра, приподнимая его лицо, заглядывая в глаза, ища там проблески сознания. — Мы походу сейчас сдохнем, прикинь? Пиздануться можно. Он уткнулся лбом в лоб Отабека, рассмеялся странно, рассмеялся битым стеклом. Прошептал: — Очнись на минуточку, окей? Я не хочу… один. Давай хоть пососёмся напоследок, что ли. Хотя, бля, тебе сейчас это не в жопу хуй, конечно, но я, типа, никогда ни с кем… И с тобой… — Юр. И всегда. Всегда, каждый раз, как в первый. Юр — дрожью по позвоночнику. Мягким-мягким теплом, согревающим дотла. — Чего? — Не умрёшь ты. — Нет? — Нет. — Нет, — эхом выдохнул Юра, закрывая глаза и касаясь губами воспалённых, горячих и сухих губ Отабека. — Пидора ответ, — хмыкнул он и с силой ударил ладонью с переломанными пальцами по земле. И мир рухнул и потух. Темнота с грохотом схлопнулась над ними каменными пластами, и желудок скрутило, как на качелях, как в скоростном лифте, желудок потянуло вверх — туда, где о землю ударилась бомба, взорвалась оглушающе, пошатнула планету и… Всё стихло. Вымерло. И на обугленной, развороченной ране посреди пустыни, не осталось никого, кто мог бы услышать, как под землёй, в полусотне метров вглубь от огненного зарева разорвавшегося снаряда, звонко смеялся Юра Плисецкий.