Intra sua

      — Рада видеть вас, господин Рик. Думала, вы уже уехали.       Прежде Элия никому не лгала так бессовестно. Во-первых, она совсем не была рада — не то что господину Рику, а вообще. Во-вторых, она знала, что Андерхофф до сих пор в Лейпциге. И знала, зачем, поэтому его мягкий облик поднял в её груди волну удушающей злобы.       — О, госпожа Элия, — заворковал Андерхофф приятным тенором, — как ваши успехи? Госпожа София лишь загадочно молчит!       Ей потребовалось взять перерыв на глоток сока, чтобы не раскричаться. Ещё не вступив в битву, Элия чувствовала, что проиграла. Предыдущая неделя не оставила ей ни малейших шансов на нормальную жизнь.       — Успехов, господин Рик, никаких. Единственное, чего я добилась от этой анимы — улучшения прононса. Да вы сами слышали, как она говорит! А что — материал бесполезный.       Он казался слегка разочарованным, но кивнул:       — Прононс великолепный. Я записал себе немного, на досуге тренируюсь, подражаю…       Профессор медиевистики Рик Андерхофф был моложе Элии на восемь лет, что не мешало ему входить в квартет наиболее востребованных в Европе пассеистов. Он безупречно читал готический шрифт, разбирался в византийской иконописи и питал нежную, не вполне функциональную привязанность к поэзии Вийона и Алигьери. В министерстве его, несмотря на странности, по-своему любили — в отличие, как Элия теперь понимала, от неё, сухой и закрытой, как бесконечные архивные папки.       — Над чем вы сейчас работаете, господин Рик? — поинтересовалась она напрямую. Собственная фраза обожгла её холодом.       Андерхофф, конечно, забегал взглядом по кафетерию, где они сидели: пытался изобрести себе оправдание. При великолепной памяти и логике ему не хватало гибкости, на что Элия надавила с особым отчаянием.       Раз, два, три. Почти истекла мучительная для обоих минута.       — Не разглашайте, — отцедила она, утвердившись в своей правоте. — У госпожи Софии есть право запирать наши рты, n’est-ce pas?       Покрасневший от смущения господин Рик откликнулся с весьма близким к Луи-Эммануэлю акцентом:       — Bien sûr.       В воображении Элии вдруг вспыхнуло: что, если Луи-Эммануэль внешне походил на Андерхоффа? Высокий, подтянутый, с гармоничным бледным лицом и тёмно-серыми глазами, господин Рик сильнее напоминал о своих этнически дифференцированных предках, чем Элия. Монс не имел ни капли его красоты, подчёркнутой экзотическим звучанием мёртвого языка…       Писк автоматического шкафа, мывшего посуду, выдернул её обратно в реальность. Луи-Эммануэль, шевалье д’Иновиль и прочая и прочая не мог походить на Рика Андерхоффа, потому что он им был. Точнее, Рик Андерхофф был Луи-Эммануэлем — крючком эксперимента, проводимого над Элией.       Она ни в чём не обвиняла госпожу Софию. Её собственный пример ясно демонстрировал, что функциональное воспитание и обучение нуждалось в доработке. Вдобавок никто не причинил Элии вреда; ввести в заблуждение, в которое подопытный готов поверить — даже не аморально. Последние несколько дней Элия не прекращала смеяться над своей глупостью, над несовершенством своего мозга. С научной точки зрения идея оправдалась.       Но на месте психики у неё образовалась какая-то тянущая рана, будто от операции на сломанном ребре. Господин Рик зашёл слишком далеко: там, в утомительно светлом кабинете без окон, он почти прекратил рассказывать о прошлом и спорить с Элией. Вместо этого голос Луи-Эммануэля задавал ей пугающие вопросы о любви и смерти, потом то ли рыдал, то ли смеялся, гнал её прочь, без причины оскорбляя, или упрашивал не уходить — милую, прелестную госпожу Элию. Эта игра на контрастах расшатала ей нервы. Кто угодно не вынес бы таких издевательств! Ни Монс, ни госпожа София, ни сам Андерхофф, великолепный актёр современного мира без театров и кино.       Пальцы её неуверенно гладили, словно чужую руку, дверную ручку, рот кривился, щёки пылали. Пережёвывая обиду, Элия незаметно для себя оказалась там, где всё началось, продолжалось и должно было кончиться сегодня же. Но с убеждением, что в кабинете никого нет, ей ещё меньше хотелось открывать дверь, чем в первый день в Лейпциге.       Никого, никого. Только она, её больная романтичность и микродинамики.       — Доброе утро, госпожа, — ласково приветствовал её Луи-Эммануэль. — Как ваше настроение?..       Слёзы брызнули у неё из глаз. Хватаясь за край письменного стола, она закричала, захлёбываясь французским, в воздушную пустоту:       — Заткнись, лгун, отвратительная сволочь! Какая наглость… спустя полчаса… Заткнись!       Удивительно, но он послушался и затих. Элия, спотыкаясь, дотащила себя до стены с вентиляцией и ногтями впилась под шов между панелями — самое подходящее место для динамиков. Планка, разумеется, не поддалась ей; в дело был пущен острый канцелярский нож. Из-под лезвия посыпалась пластиковая стружка и чёрная мембранная ткань.       — Да за что?! — вскрикнула Элия. На её блузу капали с подбородка слёзы.       — Да, за что? — вторило сдавленное эхо.       Не имея больше ни физических, ни моральных сил, она метнулась в коридор и оттуда, ощупью — в уборную. Влага и какие-то чёрные искры застилали зрение, однако Элия не ощущала страха: вряд ли инсульт сделал бы ей хуже. Слёзы выворачивали её наизнанку, мышцы ломило так, что она застонала, широко распахивая веки, в самое вымытое, сияющее зеркало…       Он стоял — находился — за её спиной, напоминая одновременно облако и человеческую фигуру, но вовсе не господина Рика Андерхоффа.       Лицо Луи-Эммануэля, шевалье д’Иновиля, обезображенное (как и её лицо) отчаянным плачем, было чересчур другим в высоких скулах, впалых щеках, крупном изящном носе. Смоляные волосы резко выделяли болезненную бледность кожи и чистоту белого кафеля за ним. Весь его текучий облик, полупрозрачный, обнажённо-бесплотный, вызвал у Элии жгучую жалость. Мужчина своей эпохи, в нынешней он учился бы в выпускном классе.       Он мог бы называть госпожу профессоршу Элию Бертран мамой.       — Какая вы высокая. — Припухлые губы Луи-Эммануэля дрожали — не то истерически, не то вследствие паранормальности его материи. — А мне думалось почему-то, что вы маленькая и носите пенсне. На золотой цепочке.       Лишь в этот самый момент Элия поняла, что до него ничего не понимала. Для неё существовал голос Луи-Эммануэля, звук, колеблющаяся волна, тогда как Луи-Эммануэль — со своей стороны — существовал весь, включая некое тело. В его характер, воспоминания, эмоции она подспудно не верила, поскольку знаний недоставало, она отрицала их в том подлинном смысле, какой подарили человечеству философы-рационалисты. Но возненавидеть свои ошибки яростнее, чем уже, Элия не сумела. Сменяя всё гневное, что клокотало в нерациональном, её до кромок зубов, до остриев ресниц залил стыд.       — Ребёнок, бедный ребёнок… — прошептала она, не отрывая взгляда от юноши в зеркале. — Прости меня, иначе я погибла.       Мгновение Луи-Эммануэль молчал, а когда заговорил, в его надтреснутом голосе возмущение переплелось с состраданием:       — Как я откажу в прощении даме? Если вы просите, значит, ваш мир летит ко всем чертям…       — Да, — лаконично выдохнула Элия.       Холодной водой она смыла слёзы и гигиеническую пудру, мышление её понемногу обретало обычную чёткость. «Надо вернуть его в кабинет, забрать кассеты и пойти сказать госпоже Софии, что с меня довольно и что это всё бесполезно, опасно и антигуманно, — решила Элия про себя, вытирая неконтролируемо трясущиеся руки. — Сяду на поезд, вечером буду дома…»       — Госпожа Элия, возьмите меня с собой в Париж. Умоляю вас.       Видимо, последние слова она произнесла вслух.       — Это ещё зачем?       В зеркале, куда им обоим приходилось коситься, Луи-Эммануэль коснулся запястья потусторонней Элии. Посюсторонняя инстинктивно отдёрнулась, и пальцы анимы нервно сжались в кулак.       — Потому что вы единственное, что у меня есть.       — Это вы есть у меня, — поправила его Элия, — и вы на редкость капризное дитя, ей-богу! Я ведь не могу подчинить вам свою жизнь.       — А я, — его губы снова задрожали, — не могу даже сдохнуть. Сдохнуть и никого не пугать. Не тяготить капризами. Сдохнуть хотя бы как было!       У Элии само по себе вырвалось:       — Там что-то было?       — Возьмёте в Париж — расскажу, — съехидничал Луи-Эммануэль. На его щеках и скулах горел запальчивый румянец. — Я не имел в планах, между прочим, поселиться с вами или преследовать вас, не бойтесь. Но раньше я очень любил Париж и хотел бы вспомнить его. Вот и всё.       Она попыталась найти в зазеркалье его зрачки. Тщетно: на глазницах Луи-Эммануэля лежала, как бы клубясь, особо густая серая тень, под которой проблёскивали подвижные яблоки. В конце концов, не имело значения, лгал он или нет — по одной жалобе Элии анимисты изолировали бы его, бежать же ему было незачем и некуда.       Глаза, зеркало… Анима. Грандиознее, чем душа.       — Пожалуй, я уступлю вам. Один вечер! Ночью мы теми же поездами доберёмся в Берлин и сюда, в Лейпциг.       Вся его дымчатая оболочка торжествующе взвилась вместе с голосом:       — Вечер в Париже — это немало! — и тут же недоверчиво слиплась, обнимая свои бледные плечи: — Поездами? Что такое эти «поезда»?..       К счастью для Элии, вне научного центра Луи-Эммануэлю пришлось почти непрерывно молчать, чтобы себя не обнаружить. В купе парижского экспресса они по случайности остались одни, однако он ограничился кратким «я здесь» и дал ей подремать под гул скоростного магнитного движения. После этого поверхностного, зыбкого сна в Элии забеспокоилось функциональное, вбитое с детства — что она наделала? Но ни её сознание, ни её чувства не держали перед функцией отчёта. В голове её воцарился хаос.       Элия тронулась, и не час назад, не неделю, не месяц, а в архиве или университете, задолго до Луи-Эммануэля с его причудами. Он просто нажал на спусковой крючок заряженного пистолета.       Пассеистика боролась за прошлое по фактам, цельное, полезное прошлое без романтического бреда, который так ценили историки века, например, двадцатого. И что ж, получается, изъян глубже системы? Токсин мощнее антидота? Элия согласилась бы с врачом, сказавшим, что она отравлена. Ей, как отцу принца Гамлета, яд вероломно залили в ухо.       — Госпожа Элия! — прозвенел гибельный голос.       — Ах, что? — машинально озираясь, переспросила она.       Поезд замедлял ход сквозь сумеречные парижские предместья.       Луи-Эммануэль договорил тише и нежнее:       — Мы побываем в Пантеоне?       — Любой ваш каприз, шевалье, — подавляя рыдание, ответила Элия. — Я себе теперь не принадлежу.