Есть ли худшие невзгоды, Хуже зла и смерти боле, Чем остаться без свободы И душою жить в неволе… (1)
Потом нетерпеливо пролистал страницы, и замер, превратился, подобно жене Лота, в соляной столб. С книжной миниатюры на него смотрели надменные зелёные глаза. — Ишь вылупился… — внезапно раздалось за его спиной. — Лука, кто это? Уж больно он похож на нашего жупана (2), Сатана его забери! Катарина, стоя за его спиной, пристально разглядывала портрет. — Это Осман Второй, турецкий султан (3) … — Чего это ты вспыхнул как маков цвет? — подозрительно уставилась она на него. Несколько мгновений они мерили друг друга взглядами, пока Лука первым не отвёл глаза в сторону. — Чем это тебе наш жупан не угодил? — хрипло спросил он. Катарина беззвучно пошевелила губами. Теперь в выражении её лица проявилась откровенная враждебность. Глаза прищурились, а губы сжались в нитку. Она словно готовилась к атаке. — Дьявольскими глазами, которыми смотрит прямо в душу… — наконец сварливо промолвила она. — Никогда на службу не приходил, пока священником был старик Будимир. А тут, ишь, повадился. Сам бледный, глаза зеленые… Ровно стригой! Интересно, может ли нежить в Дом Божий входить?! Люди говорят, что это можно проверить, надо только всем находящимся в церкви предложить чеснок. Запах его, словно ладан или святая вода, гонит прочь нечистую силу. Святой отец, — она с жаром заглянула ему в глаза, — тебе его надо беречься. — Прекрати болтать всякую ерунду, — отрезал Лука, немного приходя в себя. — Вот прознает он, что ты сплетни распускаешь. И не вздумай прихожанам чеснок предлагать. С тебя станет… Я же помню, как ты однажды облила святой водой старуху Даворку, приняв её за ведьму. — Подумаешь, старая чертовка искупалась! — не испытывая угрызений совести, Катарина лишь презрительно фыркнула и резко перебила его, возвращаясь к прерванной работе. — Я же не дура. Но всё равно, с ним что-то нечисто. Притягательные насмешливые глаза… Лука, тяжело вздохнув, провёл пальцами по шершавой странице, припомнив, как увидел их впервые полгода назад. Торжественные звуки органа наполняли церковь, теряясь во тьме под стрельчатыми сводами, которую не могли рассеять даже десятки трепещущих свечей. Лука, закусив губу от восхищения, в последний раз рассматривал убранство главного городского храма. Несмотря на порой накатывающее на него чувство благоговейной любви к красоте этого места, он был уверен в правильности своего выбора. Накануне ректор духовной семинарии сделал очередную попытку удержать одного из своих лучших учеников в Пуле (4), но снова получил отказ. Оставаться в шумном портовом городе ему не хотелось: сонная деревушка, окутанная сейчас душистым бело-розовым морем цветущего миндаля, манила его к себе не меньше, чем наполненные простыми домашними новостями редкие письма от матери, написанные под её диктовку дрожащим старческим почерком приходского священника и исправно доставляемые работниками Турн-и-Таксис (5) — Что же, сын мой, — отец Иероним, пытаясь скрыть разочарование, напоследок крепко обнял его, — ты сам выбрал свой путь… Надеюсь, он окажется правильным. Лука купил самую дорогую свечу чистого воска, поставил её перед статуей Девы Марии, постоял на коленях перед распятием, затем, поправив заплечный мешок, с лёгким сердцем оставив за собой суету и лабиринты пропахших помоями грязных улиц, вышел через восточные ворота за город, направляясь к ждущей его матушке. Проселочная дорога, заросшая посредине травой, пересекала цветущую долину. Лука шел бодрым шагом, изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться цветами. Путь вёл его то вдоль травяного ковра, на котором пёстрыми пятнами рассыпались мелкие звездочки примул, завораживающие буйством оттенков; то мимо озёр с мутноватой водой, в которой, как в зеркале, отражались бегущие по небу светлые облака, а в зарослях мелькали узкие головы длинноклювых цапель. Внезапно поднявшийся ветер ударил ему в лицо знакомым солоноватым запахом, взъерошил и без того лохматую голову. Дорога раздвоилась: одна, широкая, поворачивала вправо, к темнеющему на горизонте гребню соснового леса. Вторая вела прямиком к огромным каменным глыбам, сплошь увитым стелющимися по ним длинными, светло-зелёными, словно покрытыми воском, ветками, усеянными розоватыми цветочными бутонами. Аккуратно обойдя острые выступы, Лука легко взобрался между камнями наверх гряды и замер в восторге перед раскинувшимся перед ним пустынным спокойным морем. Лучи послеполуденного солнца весёлыми зайчиками прыгали по волнам, слепили глаза, заставляя счастливо жмуриться. Море завлекало прозрачной лазурью, и Лука быстро скинул с себя одежду, и шагнул в манящую прохладу. Соленая вода ласково приняла его в свои объятия. Он, перевернувшись на спину и раскинув ноги и руки, застыл, тихо качаясь на волнах. Потом, на берегу, дрожа посиневшими губами, он обсох, наскоро перекусил куском ржаного хлеба и луковицей, запил скудную трапезу пивом из запечатанного глиняного кувшина и отправился дальше. Начинало вечереть, сгущались, лиловели на глазах прозрачные майские сумерки. Солнце, словно торопясь куда-то, уже коснулось горизонта. Звенящая хрустальная тишина, не нарушаемая ничем — ни пением соловьев, ни уханьем сов, ни комариным писком, ни треском цикад — обволакивала долину. Из-за неподвижного тёмного леса на дымчато-синее небо нехотя выкатилась огромная серебристая луна. На отлогом холме, заросшем мягкой травой, виднелся четко очерченный силуэт покосившегося придорожного креста. И Лука обрадовано шагнул к нему, радуясь найденному месту для ночлега. Сбросил с себя плащ, расстелил его на земле, затем прислонился к нагретому за день камню, устало закрыв глаза. Была еще одна причина, гнавшая его прочь из города. Он с отвращением передёрнул плечами, вспомнив, как поддавшись на уговоры своего приятеля, отправился с ним в дешёвый портовый бордель. При виде размалёванных шлюх, окруживших его, он сначала растерянно замер, а потом позорно сбежал, обрадовавшись про себя, что не испытал при этом ни малейшего возбуждения. И тут же, на узкой улице старинного квартала, он увидел тех двоих: стонущего рослого матроса, и юношу, опустившегося на колени и самозабвенно, с причмокиванием, отсасывающего у него. Лука, заворожённый открывшейся картиной, тогда кончил, даже не притронувшись к себе. Ночью, уже лежа на неудобной жёсткой кровати, он снова припомнил закрытые от удовольствия глаза того мужчины, сжал ладонью изнывавший от возбуждения член, и сделав несколько рваных движений, выплеснулся себе на живот. На следующее утро, лишь только солнце поднялось над городом, Лука почти бегом отправился на исповедь. В успокаивающей темноте деревянной кабинки ему почти не пришлось делать над собой усилие, слова лились сами собой. Сначала путано, а потом все больше смелея, Лука рассказывал невидимому собеседнику про мирские утехи, соблюдение целибата, про содомитов, падших женщин… — Почему Он искушал меня? Как могу я носить сутану, если вчера я совершил грех рукоблудия, и мне понравилось?! В ответ из-за резной решётки исповедальни раздался глуховатый голос священника: — В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью (6)… — Как могу я направлять людей к Богу, если и сам не могу справиться с желаниями? — не унимался Лука. Священник немного помедлил, подбирая слова: — Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его (6). А теперь ступай выполнять свой долг перед Ним, и старайся прилежно соблюдать положенные нашему сану лишения. И помни, что дух тверд, а плоть немощна… — Дух немощен, а вот плоть куда как тверда, — стиснув зубы, с отчаянием подумал он, чувствуя невольно нарастающее томление в паху от этих воспоминаний, наскоро пробормотал молитву. Откуда не возьмись, налетел прохладный ветерок, пахнул в лицо росистыми травами, остудив запылавшее лицо. Он втянул носом пряный аромат ночных цветов, и вдруг замер, прислушавшись. Невдалеке весело звякнула лошадиная сбруя. Вскоре серебристый лунный свет высветил силуэты двух всадников. Увидев его, они остановились, и ехавший первым, высокомерно поинтересовался: — Кто ты? И куда идешь? Лука оглядел мужчину, успев заметить и горделивую осанку, и дорогое оружие за поясом, и справедливо рассудив, что у того есть полное право допрашивать таким тоном, тихо пробормотал, что он бывший семинарист и возвращается после учебы домой, в деревушку Кринга. — Школяр, значит? — насмешливо хмыкнул всадник. Он натянул поводья, твёрдой рукой усмиряя породистого коня, надменно взглянув на Луку. — Мы направляемся туда же. Садись ко мне за спину. — Ваше сиятельство, позвольте мне… — раздался почтительный голос его попутчика. — Мой конь выносливее, Ален, — неожиданно мягко ответил первый всадник, потом с нетерпением произнёс, обращаясь к Луке. — Ну, быстрее! Чего же ты ждёшь? Он наклонился, блеснув глазами в неясном свете луны, протянул руку и помог взобраться на коня. Лука робко прикоснулся к его талии, и всадник, коротко хохотнув, приказал держаться изо всех сил, если он не собирается тут же свалиться под копыта. Пришлось ухватиться руками покрепче и поневоле уткнуться носом в плащ. От мягкой ткани едва ощутимо пахло тонким ароматом вербены, и сильнее — лошадиным потом, под ладонями перекатывались напряжённые мускулы. И тело словно налилось обморочной негой, послав по позвоночнику мелкую дрожь. Лука, обмирая, неосознанно вжался сильнее в широкую спину, вздрогнул, когда хрипловатый голос поинтересовался, не замёрз ли он. Пытаясь отвлечься от мысли о горячих пальцах незнакомца, сжавших его ладонь, он только и смог в ответ буркнуть что-то невнятное. Впрочем, к рассвету он уже не мог думать ни о чём, кроме напрочь отбитой задницы. Казалось, что болела каждая косточка, нещадно ныла спина, и когда впереди показались полуразрушенные стены родной деревни, он измученно подумал, что вряд ли сможет ходить ближайшие несколько дней. Всадники, встреченные неистовым лаем уличных собак, остановились у покосившейся калитки, с трудом стащили его с коня. Задеревеневшие ноги отказывались держать усталое тело, и, поставленный на твёрдую землю, он покачнулся, невольно жалобно застонав, и непременно бы упал, если бы его не успели подхватить сильные руки. — Беба, замолчи, — прикрикнул он на огромного, радостно повизгивающего пса, и перевёл взгляд на незнакомца, все еще державшего его в своих объятиях. — Малыш?! — на дне невероятных глаз плеснулась ничем не прикрытая усмешка. — Матушка так назвала, — смущенно промямлил Лука, с жадным восхищением рассматривая склонившееся к нему бледное лицо. Незнакомец был гораздо моложе, чем ему показалось ночью, и, несомненно, красив: зелень глаз, нос с небольшой горбинкой, высокий лоб с намечающимися залысинами в длинных светлых волосах, перехваченных черной лентой. Немного портили впечатление надменно изогнутые губы, которые сейчас шевельнулись, что-то спрашивая. Лука сморгнул, разгоняя колдовской морок, непонимающе уставился на говорящего. — Как тебя зовут? — тот нетерпеливо повторил свой вопрос. — Лука, сыночек, — послышался за спиной дрожащий женский голос. — Вернулся наконец-то… — Лу-ка… — словно смакуя его имя на вкус, медленно повторил незнакомец. По его узким губам вдруг скользнула едва уловимая улыбка, и Лука зарделся ещё больше, поняв, что рассматривал мужчину слишком уж бесцеремонно. — Тебе никогда не говорили, что смотреть на людей с открытым ртом просто невоспитанно? — промурлыкал тот. Его запутавшаяся в волосах Луки рука больно дёрнула одну прядку, затем быстрым ласкающим движением огладила полыхающую жаром щеку. — Ваше сиятельство, нам пора, — бесстрастно окликнул мужчину Ален, уже усевшись в седло. Незнакомец непринужденно раскланялся с застывшей у приоткрытой калитки женщиной, иронично кивнул Луке, ударил шпорами по бокам взвившегося на дыбы коня, и всадники умчались прочь. — Кто это такой, Катарина? — все еще смотревший им вслед Лука, не дождавшись ответа, повернулся, испуганно наткнулся взглядом на траурный чепец соседки. Женщина всхлипнула, притянув его к мягкой груди, и не сдержавшись, зарыдала во весь голос. Торопиться было не к кому… Вскоре скончался и старый священник Будимир, перед смертью успевший замолвить за него перед епископом словечко, подкреплённое лестным отзывом ректора Иеронима. Лука, взваливший на свои тощие плечи старенькую церквушку с дырявой крышей, поначалу не вспоминал своего попутчика. Лишь изредка в памяти всплывала узкая горячая ладонь, сжимавшая ему пальцы, да по-кошачьи раскосые глаза. Иван Ракитич, оказавшийся племянником и единственным наследником умершего бездетным владельца Тиньянского замка, появился в деревенской церкви через месяц. Надменно неся светловолосую голову, не оглядываясь по сторонам, не обращая ни малейшего внимания на удивленные перешёптывания, он прошёл между храмовыми скамьями и преспокойно уселся на место сельского старосты Михо Радетича, заставив того, в тот вечер немного припозднившегося, молча проглотить негодование и занять другую скамью. И вот с того, самого первого, посещения ранее спокойная жизнь молодого священника покатилась прямиком в геенну огненную. С той поры, как Иван с завидной регулярностью стал наведываться в Крингу, садиться теперь, правда, уже в последнем ряду, слушать воскресные проповеди, раздавать щедрую милостыню беднякам, вера Луки стала давать сбой. Иван никогда не задерживался в церкви дольше положенного, не искал встреч наедине, но смотрел на Луку своими невозможными глазами, словно голодный зверь, так, что тому часто во время службы приходилось, оттягивая белый воротничок, отворачиваться из-за опасения выдать себя невольным румянцем на щеках. Казалось, что сам Сатана являлся в церковь в человеческом обличии, рождая в его голове тёмные похотливые мысли. Ибо этот хищный пожирающий взгляд, взгляд искусителя, очаровывал его, сметал все устои, наполнял истомой безвольное тело. И стены церкви, которые должны были бы дарить ему покой и спасение, превращались в присутствии Ивана в ловушку, наполненную плотскими желаниями… Решившись впервые заговорить, они некоторое время стояли друг против друга, не зная с чего начать. — Почему Вы так часто… — тихим голосом начал Лука, но, смутившись, замолчал на полуслове. Иван прислонился спиной к колонне, странно улыбнулся. — Ты заинтересовал меня, — не делая ни малейшей попытки приблизиться, ответил он. — Чем? — изумлённо выдавил Лука, а Иван лишь усмехнулся в ответ, скользнув быстрым взглядом по его белому воротничку. Лука быстро облизал губы в попытке собраться с мыслями, заметил, как тут же сбилось дыхание у стоявшего напротив, и испуганно отшатнулся из опасения поддаться искушению. — Почему у тебя дрожат руки? — голос Ивана был спокоен, но у Луки мурашки побежали по всему телу. Ему показалось, что воздух между ними мгновенно накалился и потяжелел. В груди кольнуло. Он опустил глаза, поняв, что способность здраво мыслить начала испаряться. Лука простоял тогда на коленях перед распятием всю ночь, безуспешно умоляя Бога избавить его от порочных мыслей. Рядом с этим мужчиной он терял не только волю, но, кажется, даже и веру. Часа через полтора Лука отложил книгу, потянулся, с удовольствием разминая затекшую спину, встал, прошёл по проходу к двери. Катарина дремала, подсунув под щёку ладонь, на узкой скамье. В тишине церкви сапоги глухо стучали о каменный пол, отдаваясь эхом под потемневшим от копоти потолком. Он с трудом распахнул окованную дверь. С улицы потянуло сыростью, смешавшую в себе запах опавших листьев и влажность промокшей насквозь земли. Ветер стих, но косые струи дождя хлестали по крышам домов, размывая дорогу. Вряд ли его прихожане придут в такую погоду на вечернюю службу, уныло подумал Лука, страшась признаться себе, что он, если честно, будет разочарован отсутствием лишь одного. Десять вёрст верхом на коне по немощёной разбитой дороге под проливным дождем— Синьор, я вечно думаю о Вас, И к Вам летит мое любое слово; Моя судьба (о, как она сурова!) Влечет меня и кружит каждый час…
Лука покраснел, с вызовом вскинул голову и вышел из палатки под негромкий смех. Иван нагнал его, когда Лука сел передохнуть на пожухлую листву, щедро засыпавшую обочину порыжелой тропинки. Позади него круто поднимался склон заросшего молодыми дубками холма. В синеватой осенней дымке кружились золотистые листья, словно капельки крови, багровели в густых зарослях ягоды шиповника. Лучи солнца пробились сквозь спутанные ветки дикой груши, скользнули по его лицу, заставив невольно зажмуриться. Перед закрытыми глазами волнующим видением скользнуло дьявольски прекрасное лицо… — Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? — Лука скрипнул зубами, затем опустился на колени и на мгновение задумался. Господь здесь не причём. Во всём виноват он сам, и похоть, которой он не способен управлять. Это только его ошибка, его грех, его вина. Горьковатый на вкус, несмелый ветерок и опавшие коричневые листья, изрезанные медными прожилками, смягчили стук копыт. И он невольно вздрогнул при виде появившегося из-за поворота всадника. — Я довезу тебя до деревни, — миролюбиво предложил Иван. Лука рвано дёрнулся, упрямо качнул головой: — Сам дойду… На тонких губах Ивана заиграла кривая усмешка, он быстро, не давая Луке опомниться, наклонился, подхватил его под мышки, одним резким движением усадив боком впереди себя. Лука протестующе вскрикнул, но тут же умолк, почувствовав, как сильные руки сжали тело. Он мельком взглянул на Ивана, коротко вздохнул и скромно опустил глаза долу, и поэтому не заметил, как насмешливое выражение в глазах напротив сменилось неприкрытым желанием. Иван аккуратно отвел русую прядь, с неожиданной нежностью коснулся горячими губами его виска, и хрипло прошептал в ставшее чувствительным ухо:— Кудрей льняных сияющая грива Ему ложилась на плечи красиво, И чист был ровный и прямой пробор, А серых глаз неотразим был взор, И рядом с ними меркли свечи, тухли…
Стараясь сохранить остатки самообладания, Лука отодвинулся, насколько это было возможно. — Тоже Петрарка? — храбрым голосом спросил он, пытаясь вести непринужденную светскую беседу с человеком, рука которого беззастенчиво гуляла по спине. Иван внимательно посмотрел в его глаза, затем взгляд скользнул ниже, остановился на дрожащих губах. Он иронично улыбнулся: — Нет, Джеффри Чосер… Впрочем, маленьким католическим священникам знать о нём не положено (9)… Усилием воли Лука затолкал это воспоминание подальше внутрь, наткнулся на недобрый взгляд Катарины, и помотал головой, приходя в себя. — Примите мои соболезнования, — произнёс негромко, обращаясь к родне покойной, затем отошёл прочь. Заголосили старухи, односельчане один за другим потянулись к могиле. Первые комки влажной земли упали на грубо сколоченную крышку гроба. — Святой отец, могу я поговорить с Вами? — раздался позади тихий голос. Плотно закутанная в старый плащ с низко надвинутым на лицо капюшоном, перед Лукой стояла вдова Юре Грандо и тоскливо смотрела на него. Он прищурился: уродливый багровый синяк расползся под правым глазом бедной женщины. Синяк был как от удара кулаком. Вдова выглядела так, словно её муж был еще жив. — Дева Мария! Божена, кто это с тобой такое сотворил? — ошарашенно выдохнул Лука. На её глаза навернулись слёзы, и она еле слышно всхлипнула: — Юре… Он в изумлении уставился на неё: — Но его отпели больше месяца назад. Как такое возможно? — Он почти каждую ночь приходит ко мне. Вчера я разозлила его и он набросился на меня прямо с порога, избил, и… — сдавленное рыдание вырвалось из ее груди. Она закусила губу, пытаясь успокоиться. — … изнасиловал меня… Лука шагнул к вдове, успокаивающе положил руку на плечо: -Ну-ну, перестань плакать. Помнишь, как-то на исповеди ты рассказывала, что раньше часто ходила во сне. Наверное, снова что-то приснилось и… Вдова скорбно поджала губы: — Вы не верите мне, святой отец! Но я не вру… — Как он выглядел? — Лука осторожно отодвинулся, взглянул ей в глаза, пытаясь разглядеть там признаки начинающегося безумия, но Божена ничем не напоминала сумасшедшую. — Как обычно. Он был очень доволен, улыбался… А его рот! Он алел на лице, как свежая рана. А ещё он задыхался, как будто ему не хватало воздуха… — Это длится месяц, но ты говоришь мне про это только сейчас. Она быстро размазала слёзы по лицу. Потянувшиеся с кладбища люди разделили их, деревенский староста подхватил его под руку, желая переговорить «об очень важном деле», и, уже уходя, Лука услышал, как она крикнула вслед: — Святой отец, поверьте мне, прошу Вас! Кое-как отделавшись от Михо Радетича, всю дорогу до церкви убеждавшего его в существовании стригоев, Лука скрылся за дверью и перевел дух. Колдуны… Стригои… Ожившие мертвецы… Да с ума они что ли все посходили?! На дворе середина семнадцатого века. Его Святейшество (10) пишет философские стихи, покровительствует науке и искусству. В Венеции, пусть из-под полы, но печатаются научные труды европейских ученых. Он хмыкнул, припомнив, как во время учебы, пользуясь тем, что был на хорошем счету, он сумел получить доступ в закрытую для прочих семинаристов секцию, и прочитал там знаменитый «Диалог» Галилея… — Никаких стригоев не существует, — громко сказал Лука. Они бы еще поверили в существование вил! Но в памяти невольно всплыл пристальный взгляд зелёных глаз, сердце предсказуемо ухнуло вниз, и он тут же растерянно подумал, что в существование уж этих-то созданий он готов уверовать и сам. К вечеру дождь прекратился, холодный северный ветер прогнал хмурые тучи. Из-за дальнего леса выплыл сияющий кроваво-красным краешек огромной луны. Перед вечерней службой они снова разругались с Катариной. Вне себя от злости, с раскрасневшимся от гнева лицом, она кричала, чтобы он распахнул свои глаза пошире: даже мужчины боятся выходить после заката из дома, а охваченные страхом женщины в домах развесили чеснок всюду, где есть хотя бы одна маленькая щелочка. Потом она со всей силы громко хлопнула тяжёлой дверью, и Лука остался в церкви один. Ни один испуганный прихожанин не пришёл на мессу… — Господи, помилуй! — Лука опустился на ледяной пол перед распятым Христом и умолк, потерянно глядя в его безмятежный лик, ибо, стоя на коленях, он думал сейчас не о Боге. Привычные слова молитвы больше не успокаивали, дрожащее пламя свечей до боли резало глаза. Он медленно втянул в себя пропахший ладаном воздух, вспомнив внезапно весёлый треск сухих поленьев, потёртый домотканый коврик, давно отживший свой срок… и прекрасное лицо так близко, что можно было рассмотреть золотистые искорки в зелёных глазах. За окном сонно шелестели листья под осенним нудным дождём. Мерцали, переливаясь алым, тлеющие угли в камине. Иван сидел в любимом кресле его матушки, вытянув длинные ноги перед огнём, и не мигая, смотрел на него так, что перехватывало дыхание, и дрожал голос. — Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем (11)… — Лука, я хотел сказать тебе, что… — Иван замолчал, бросил на него странный взгляд, словно чуть не проговорился о чём-то важном. Потом насмешливо тряхнул головой. — Я никогда не думал, что чтение Ветхого Завета может так затягивать. Продолжай… Лука закрыл ладонями лицо, отчётливо поняв, что ни одна молитва не способна отныне спасти его от греховных мыслей. Он устал притворяться перед самим собой, что Иван ничего не значит для него. Ни слуху, ни духу уже второй месяц… Где же он, где? Казалось, само время остановилось. Лука не помнил, сколько пролежал на каменных плитах, не ощущая холода. В чувство привели торопливые шаги и испуганный голос, гулко заметавшийся в пустой церкви. Чьи-то сильные руки рывком подняли его с пола, прижимая к себе. Он медленно приоткрыл глаза и встретил измученный взгляд Ивана: — Святой отец, я грешен и хочу исповедаться… — Это я грешен, Господи! — обречённо вырвалось у Луки. Он невольно повёл плечом, словно прося свободы. Иван вздрогнул, выпуская его из объятий, отступил на шаг назад. В церкви снова повисла напряжённая тишина, прерываемая лишь их хриплым дыханием. Лука замер, не в силах оторвать от Ивана глаз. Хватило даже тусклого света тихо потрескивающих на сквозняке свечей, чтобы увидеть его безупречную красоту: стройную фигуру, изящно подчеркнутую синим бархатным дублетом, сильную красивую шею в кружевах кипенно-белой сорочки, длинные ноги в высоких ботфортах, светлые волосы, перехваченные лентой. Лука вдруг почувствовал легкое головокружение, его качнуло, но прежде, чем он успел упасть, надежные руки Ивана уверенно подхватили слабеющее тело. — Господи, помоги мне! — отстранённо подумал Лука, оказываясь в опасной близости от узких губ. — Я теряю контроль… Плоть предательски быстро среагировала на запах вербены (12), и он потупился, боясь, что тот, если прижмёт чуть крепче, сразу же почувствует его непрошеную эрекцию. — Посмотри на меня, — негромко приказал Иван, провёл пальцем по скуле, скользнул пальцами под впившуюся в кожу белую колоратку. Лука неосознанно откинул голову назад, давая больший доступ к шее. Он знал, что ему ни за что не отмолить этот грех, но сейчас вдруг всё стало маловажным — обида из-за его долгого отсутствия, жгучая ревность к Алену, страх перед Богом — всё отступило на задний план. Остались лишь руки, крепко сжимающие его тело да горячие губы, жадно впившиеся в беспомощно пульсирующую жилку на горле.Окончание следует…