***
Замок Химэдзи (1), великолепный образчик самурайской военной архитектуры, похожий на готовую взлететь в голубое небо белоснежную птицу, и огромный, разбитый в виде витиеватого лабиринта, пахнувший весной сад были переполнены туристами, нагрянувшими сюда со всего мира на ханами (2). Опиравшийся на трость пожилой мужчина, отрешенно стоя в текущей ему навстречу людской реке, смотрел на чистейшей белизны стены, окантованные изящными разделительными линиями ярусов, и любовался плавно изогнутыми крышами. Затем перевел взгляд на розоватые своды цветущих деревьев. Под ними, недалеко от него, расположилась на пикник группа молодых японцев в деловых костюмах. На огромном синем полиэтиленовом полотнище были разложены коробочки с закусками, одноразовые стаканчики, початые глиняные бутылки с саке. Кто-то одиноко пялился в телефон, кто-то негромко переговаривался с соседом. Несколько человек восхищенно глядели на раскинувшееся над ними дерево, окутанное облаком розовато-белых цветов. До сегодняшнего дня про сакуру мужчина знал только, что это красиво, и что из нее не делают варенье. И вот теперь он стоял на чудном бледно-розовом ковре под деревом, покрытом от корней до самых кончиков голых веток гроздьями нежных соцветий, и задумчиво наблюдал, как легкое дуновение апрельского ветерка осыпало его невесомыми, словно первый снег, лепестками. Внезапно с неба донеслось приглушённое курлыканье журавля, и он невольно залюбовался широким размахом крыльев кружившей в небе длинноногой птицы. Гул сотен голосов, говорящих на разных языках, вливался в уши, однако досадная разноголосица толпы не шла ни в какое сравнение с путаницей невеселых мыслей в его голове. Он давно мечтал о поездке в Страну Восходящего Солнца, но решение приехать было чисто импульсивным. Просто приятель, проживший здесь несколько лет, в их последнюю встречу так увлекательно рассказывал про Японию, что он, повинуясь внезапному порыву, взял билет на самолет и рванул сюда. Отговаривать было некому, никто не сказал ему «нет»: дети давно вылетели из родительского гнезда, а вторая половина никогда по-настоящему и не интересовалась его личными планами. Он вздохнул, невольно вспомнив свою чрезмерно энергичную супругу. Пока он мог играть в футбол, она создавала иллюзию семейной идиллии. Но, как и всякая другая иллюзия, эта развеялась быстро, словно дым, после того, как тяжелейшая травма поставила жирный крест на карьере. Как ни странно, он не ощутил при этом никакой обиды, но только легкую, словно запах полыни, горечь. Просто-напросто, с той поры он разлюбил создавать воздушные замки, сохранив в глубине души лишь один, да и то постоянно принимал отчаянные меры, чтобы заглядывать туда как можно реже. И в этом замке не было места для его близких. Там жили воспоминания, слишком драгоценные, чтобы доставать их оттуда ежедневно — воспоминания о человеке, с которым он бок о бок провел лучшие годы своей жизни, но которому так и не смог признаться в своей любви. Но колдовские чары сакуры проникли в душу, и он разрешил себе сегодня вспоминать. Как всегда, при мысли о нём сердце привычно кольнуло. — И ведь как глупо всё вышло, — в тысячный раз подумал он, вспомнив тот, самый тяжелый и самый важный победный матч за сборную, большие, с легкой сумасшедшинкой, глаза, в которых давно тонул без остатка, и горячие губы, прошептавшие «Мой. Люблю…» и прижавшиеся к мокрой от пота шее. — Я испугался направленных на нас камер… В последующие несколько недель он ходил сам не свой, воскрешая в памяти крепко сжатый рот и ставший непроницаемым взгляд человека,Печальный мир! Даже когда расцветают вишни… Даже тогда…
Приятный голос с легким акцентом, на прекрасном английском продекламировавший над ухом стихи, вырвал его из невесёлых раздумий, заставив вздрогнуть и поднять глаза. Перед ним стоял тот самый буддийский монах, приятного вида японец средних лет, с гладковыбритой головой, и странным, всепонимающим взглядом. — Прошу прощения, что нарушил ваше уединение, — сложив ладони вместе на груди, монах низко поклонился, — но во всём парке нет больше ни одной свободной скамьи, а я прибыл сюда издалека и очень устал. Вы позволите? Не дожидаясь ответа, он бесцеремонно уселся рядом. Яркое, апельсинового цвета, одеяние резануло по глазам, заставив невольно поморщиться, но все-таки смолчать и немного подвинуться, уступив место.«До чего же нелепа Жизнь», — подумал, остановившись У вишни цветущей…
Монах снова заговорил медленно, словно нараспев, и, встретив направленный на него удивленный взгляд, пояснил: — Это стихи известного японского поэта Кобаяси Исса, посвященные празднику ханами. Человека со сложной судьбой… Он в четырнадцать лет не побоялся сбежать из дома, полуголодным странствовать по стране, похоронил бабушку, отца, любимую жену и своих детей, перенёс инсульт. И, несмотря ни на что, не сдался, не опустил рук… Пожилой мужчина еле ощутимо напрягся: почему-то показалось, что последние слова монаха были обращены к нему. Однако он тут же послал своё воображение к чёрту. Откуда этот незнакомый человек мог знать про то, что тревожило его целый день… — Но стихи, которые Вы сейчас прочитали, вряд ли можно назвать оптимистичными, — осторожно заметил он. — Вы абсолютно правы, — легко согласился с ним его собеседник. — С точки зрения европейца, привыкшего грустить осенью, и радоваться приходу весны, оптимизма в них действительно маловато. Но для японца сезон цветения сакуры — торжественный, опьяняющий, и трагически быстротечный — наглядное напоминание о бренности жизни и хрупкости бытия. А в поэзии он ассоциируется с ушедшей юностью и потерянной любовью. Мимолетность и ускользающее очарование, — вот что такое цветение сакуры… — И тоскливое ожидание конца… — Простите? Мужчина, опустив голову, с грустью посмотрел на ковер из осыпавшихся лепестков, потом закрыл лицо руками и тихо повторил: — Цветущая сакура подчёркивает тоскливое ожидание конца. Я только сейчас понял это. Что всё счастье осталось в прошлом, и о нём ныне остаётся только сожалеть. А впереди пугающая пустота… Он вздрогнул, почувствовав, как плеча, успокаивающе сжимая, коснулась большая, неожиданно крепкая рука, поднял голову и встретился с карими проницательными глазами. — Позвольте развлечь Вас чайной церемонией, — учтиво проговорил монах, потом улыбнулся. — Не уверен, правда, что вспомню весь ритуал. Но думаю, что чай Вам сейчас точно не повредит. Пойдёмте! — он кивнул в сторону старинного чайного домика, полускрытого цветущими ветвями. — Тем более, собирается дождь… Очарованный приветливым голосом, мужчина медленно поднялся и последовал за своим неожиданным собеседником. Они прошли через деревянный мостик мимо сонного пруда, на матовой поверхности которого лениво качались бело-розовые лепестки. Низко нависающие ветви сакуры бесшумно сомкнулись за их спинами, отрезав их от шумной толчеи. Чайный домик с тонкими бумажными стенами, стоящий в глубине сада, был покрыт простой соломенной крышей. Ведущая к нему дорожка, выложенная крупным камнем, затейливо петляла между самшитовых кустов и причудливых древних валунов, поросших ярко-зеленым мхом. — Вы заметили, — нарушил молчание монах, — что дорожки в саду замка запутаны, там часто встречаются острые камни, резкие повороты и тупики? Всё это символизирует жизнь, трудности, которые мы встречаем на своем пути, но преодолеваем их, и двигаемся дальше… Он, не торопясь, полил гостю на руки из изящного медного ковшика, подал белое хрустящее полотенце, затем, низко поклонившись, отступил в сторону, приглашая зайти первым. Мужчине, сбросившему обувь у входа, пришлось нагнуться, чтобы попасть внутрь, и над низкой дверью мелодично зазвенели потревоженные колокольчики. Он с любопытством огляделся. В небольшой комнатенке, кроме низкого столика с жаровней и нескольких разбросанных по татами мягких подушек, не было никакой мебели. Лишь напротив двери, в нише дымилась курильница, да притягивал внимание черно-белый свиток с каллиграфической надписью, на который падал тусклый свет из единственного приоткрытого окна. — А кто хозяин этого домика? Мы пришли сюда без приглашения… Монах, вошедший следом, подбросил в дымящуюся курильницу пригоршню сушеной травы, и пожал плечами:Чужих меж нами нет! Мы все друг другу братья Под вишнями в цвету…
— Снова Кобаяси? Увидев согласный кивок, мужчина с трудом уселся на мягкую подушку перед низким столиком, вдохнул горьковатый аромат благовоний: — Что это? Лаванда? Немного нетипично для Японии, не находите? — Во время церемонии аромат подбирают под каждый конкретный случай. Поэтому, да, вы угадали… Мужчина кинул на него хмурый взгляд, немного помолчав, глухо поинтересовался: — Откуда Вы узнали про мой любимый запах? Монах удобно устроился на подушках напротив: — Лаванда на языке цветов означает одиночество и сомнение. Вы показались мне таким неприкаянным под цветущей сакурой. Я сразу понял, что тут виновата несчастная любовь. И это благовоние должно подстегнуть Вашу память… — А надо ли её подстёгивать? Не проще ли забыть? Монах вопросительно взглянул на него. — Бывали ли Вы когда-нибудь на чайной церемонии? Нет? Впрочем, я так и думал… — он кивнул в сторону висящего на стене свитка. — Это какэмоно (5). Который, как и благовоние, всегда подбирается с особой тщательностью, как непременный атрибут обсуждения… Мужчина бросил быстрый взгляд на стену, затем перевёл глаза на собеседника: — И что же там написано? Что-то, типа «У каждого свой ад в душе, а называется он память»? Мгновение поколебавшись, монах из старинного растрескавшегося ящичка стал доставать и раскладывать на столике простую чайную утварь, аккуратно протирать незатейливые глиняные чашки. Потом налил воду в большой чугунный чайник, поставил кипятиться на горящие угли жаровни. Мужчина, наблюдавший за его неспешными размеренными движениями, с нетерпением побарабанил пальцами по столику: — Вы опять не ответили на мой вопрос… Монах усмехнулся: — Всему свое время. Вы, европейцы, слишком торопливы. Прелесть же чайной церемонии состоит в том, чтобы насладиться тишиной и покоем, оставить за дверью негативные мысли, набраться сил. Попробуйте вслушаться в звуки огня, закипающей воды, к шуму дождя за стеной… Он подошёл к закрытому окну, отодвинул легкие ставни, позволив прозрачной свежести ворваться в комнату. Апрельский дождь легко прошуршал по крыше, крадучись, прошёлся по острым иглам сосен, даря им дрожащие жемчужные дождинки, по переплетенным в причудливые узоры ветвям клена, затем, словно набравшись сил, зашумел настойчивее. Монах мягкими порхающими движениями методично взбивал мелко истолченный чай в зеленую пену. Мерный стук бамбукового венчика о глиняную чашу успокаивал растревоженную память, приятный аромат зеленого чая, неуловимо отдающего мятой и лимоном, щекотал нос, заставляя вспомнить родительский дом. Мужчина невольно умолк, глядя на поднимающиеся вверх от чайника тонкие струйки пара, и тут же тающие на фоне туманно-дождливой рамки окна. Монах с поклоном передал ему чашку, и он вдохнул поглубже, наслаждаясь упоительным благоуханием свежезаваренного чая, сделал небольшой глоток, провёл языком по нёбу, стирая послевкусие терпкой горчинки: — Очень необычно, но, пожалуй, вкусно. Я не буду спрашивать, как Вы это делаете, — не сдержавшись, подколол он собеседника, — боюсь снова не дождаться ответа… Тот, откинув голову назад, добродушно рассмеялся: — Нет, почему же. Я расскажу…Чай — это просто. Воду согрей, Брось в неё чай Листьям дай настояться, Выпей в тиши. Вот и всё. (6)
— Действительно, ничего сложного… — невольно усмехнулся в ответ мужчина. — Японцы вообще стараются, там, где можно, избегать сложных ситуаций… — Но при этом они настоящие кудесники намёков и недомолвок… — …вслушиваются в несказанное, всматриваются, любуясь, в невидимое — подхватил монах, остро взглянув на него из-под полуопущенных век. — Не случайно, в японском языке есть слово югэн, которое только приблизительно можно перевести как «прелесть недосказанности»… Солнце заходит за холм, покрытый цветами… Лодка исчезает из виду за далекими островами… Вы поняли, о чём я говорю? Немного поразмыслив, мужчина кивнул головой. — Наверное, понял. Гол в ворота соперника на последней минуте… Или след от бутсы на сыром газоне, но тебя уже унесли с поля на носилках… Или поцелуй в шею, а потом вы друг другу никто, чужие… Хотя, два последних примера вряд ли можно считать — как Вы это назвали? — он тоскливо обхватил себя руками и зябко поежился. — Югэн… И это тоже называется югэн… — монах спокойно отхлебнул из чашки, с явным удовольствием смакуя напиток. — А нет ли в Вашем языке слова для обозначения безнадёжности, такой унылой и беспросветной, что от неё рвётся сердце? Такой, что внутри, там, где должна быть горячая душа, только посыпанные пеплом угли… — мужчина перевёл взгляд на окно, прислушиваясь к звукам дождя — крупные капли грузно шлепались на землю, выстукивая какую-то мелодию — потом продолжил. — Знаете, ведь я утонул в нём практически с нашей первой встречи. И всё это время мы могли жить в нашем маленьком мире, существующем только для нас, часами болтать ни о чём, заниматься любовью, пить по утрам кофе, играть друг против друга и играть друг с другом. У меня был один-единственный шанс стать счастливым! Но я его не использовал… Монах долго молчал, словно вслушивался в ровный монотонный шелест капель с соломенной крыши, да в уютное бормотание чайника на остывающей жаровне, которая мерцала последними догорающими сквозь серый пепел раскаленными угольками, потом вздохнул и неожиданно улыбнулся: — Я хочу напомнить Вам одну притчу. Напомнить, потому что, скорее всего, Вы ее слышали. В этой жизни ничто не является случайным. По всему вашему телу течёт кровь, которая, добираясь до каждой клеточки, дарует Вам жизнь. Но у неё есть особенный путь — от сердца к мизинцу. Так вот, оттуда вытекает невидимая красная нить, которая связывает Вас с нитями других людей. Нить может запутываться, растягиваться, но она никогда не порвётся. А это означает, что те, кто связан этой нитью, связаны самой Судьбой, вне зависимости от того, что их сейчас разделяет… Вы спросили, что написано на свитке. Так вот, там очень мудрое изречение: «Изменить жизнь никогда не поздно». Монах сделал последний глоток, бережно отставил чашку, поднялся с колен: — Извините, чайная церемония подошла к концу. Но, прежде чем расстаться, я хотел бы сделать Вам подарок… — Подарок? — Не спрашивайте, почему я это делаю. Считайте, что это моя прихоть. Одно Ваше желание исполнится, если Вы наберетесь смелости и, наконец-то, признаетесь тому, единственному человеку, что Вы его любите всю жизнь. Только постарайтесь формулировать свои мысли предельно чётко. И ещё… Номер «4»… Знаете ли, у японцев перед этим числом иррациональный страх, потому что произношение иероглифа почти такое же, как и у слова «смерть». Разница лишь в интонации. Поэтому, поспешите… Мужчина испуганно дёрнулся, но монах ободряюще шепнул: — О, Вы успеете, если поторопитесь… В полном молчании они вернулись той же дорогой на аллею. Исполнение желания? Любого? Прямо как в детской сказке? Губы мужчины сложились в недоверчивую улыбку. Капли недавнего дождя сыпались с ветвей на каменную дорожку, мокрые листья мягко касались его разгорячённого лица. В воздухе, напоённом влагой, стоял дымный, смолистый аромат молодой хвои, который дурманяще кружил голову, заставляя поверить в невозможное. — Помните только, — снова раздался голос за спиной, — Ваше желание не исполнится, если оно нереально. Воскресить умершего Вам не удастся. А вот постараться вернуть утраченную любовь вполне возможно… — Кто Вы такой? Вопрос, конечно, слегка запоздал, но… — резко остановившись и обернувшись, мужчина чуть не врезался в молоденькую японку. — Я?! — Нет, не Вы… — мужчина растерянно осмотрелся по сторонам, но его недавний собеседник бесследно исчез. — Здесь, рядом со мной, только что был буддийский монах. Мы пили с ним чай во-он там, — он протянул было руку, но тут же опустил: домика не было и в помине. — Извините, — запнулся он. — Видимо, я немного не в себе… Сверху вдруг протяжным эхом снова донёсся крик журавля. Мужчина вскинул голову: грациозная птица сделала широкий круг над аллеей, коснулась серым крылом волос на его голове, словно прощаясь, затем стремительно взмыла вверх и исчезла в жемчужной дымке тумана. Рядом раздалось деликатное покашливание. — Монах, говорите? — девушка смотрела на него со странной смесью удивления, неверия и восхищения. — Моя бабушка рассказывала мне в детстве сказку про цуру — журавлей, умеющих превращаться в людей. Они, к сожалению, делают это очень редко, но когда обращаются, чаще всего принимают облик странствующего монаха, путешествующего в поисках нуждающегося в помощи. Его появление всегда предвещало что-то хорошее… Прежде чем уйти, она низко поклонилась ему: — Для меня большая честь встретить того, с кем разговаривал цуру… Через три дня мужчина стоял на тихой улочке Севильи перед коваными воротами старинного особняка. Он бросил последний взгляд на отъезжающее такси, немного сожалея, что отпустил машину. Взглянув в камеру видеонаблюдения, машинально пригладил волосы, на мгновение призадумался, имеет ли он право вторгаться в жизнь человека, которого когда-то оттолкнул. Затем неуверенно нажал кнопку вызова. Динамик домофона тотчас же отозвался знакомым, но основательно подзабытым голосом: — Убирайся! Тебе здесь нечего делать… Он судорожно выдохнул: — Ракель, послушай… — Нет, это ты послушай! Если не уйдешь отсюда сию же секунду, то я вызову полицию… Внутри у него всё неприятно сжалось, но он попытался взять себя в руки. — Какой душевный прием, Ракель. Такое чувство, что мы расстались с тобой только вчера, — иронично произнёс он. — Всё, что мне нужно, это поговорить с ним, и я не тронусь с места, пока не сделаю это… Он вцепился обеими руками в ажурную ручку, дернул в нелепой попытке открыть запертую калитку, уже решительнее вдавил кнопку звонка. В голове, правда, мелькнула мысль, что не стоит ломиться туда, где ему так откровенно не рады, но он легко затолкал её на задворки сознания. Иван не мог просто так выбросить его из своей жизни, не дав, пусть даже спустя столько лет, возможности объясниться. Тут что-то не так… В голове всплыло «…такое же, как и у слова «смерть». Неожиданно он с ужасом понял, что его охватывает паника. «Ничего страшного не случилось» — попытался уверить он себя, снова поднял руку, чтобы позвонить ещё раз… Внезапно раздались легкие шаги, калитка, едва скрипнув, распахнулась, и в первый миг показалось, что это до него снизошла Ракель, помолодевшая лет этак на двадцать пять. Шмыгавшая носом девушка провела рукой по лбу, откидывая назад длинные волнистые волосы, высморкалась в белоснежный платок, и тихо проговорила: — Скорее всего, Вы меня не помните. Я Адара… Увидев заплаканные глаза, он испуганно вздрогнул, почувствовав разлившийся в груди смертельный холод. «Опоздал» — тоскливо мелькнуло в голове. — Что с ним? — с трудом выговорил он, чувствуя легкую дурноту. — Инфаркт… У него потемнело в глазах, на секунду даже показалось, что он теряет сознание. — Нет-нет, он жив, — воскликнула Адара и неловко похлопала по руке. Он несколько раз глубоко вздохнул в попытке успокоиться: — Где же он сейчас? — В госпитале королевы Евгении. Там прекрасные врачи, которые уверили нас, что его жизнь вне опасности… — Я должен его увидеть… — он с мольбой сжал её ладонь. — Должен убедиться в этом сам… Адара внимательно посмотрела на него. Видимо, в его лице было что-то такое, что заставило её серьёзно кивнуть головой и неуверенно произнести: — Подождите немного, я отвезу Вас туда… Поездка заняла не более пятнадцати минут, во время которых он лихорадочно думал, что не мешало бы объяснить этой милой девушке, почему он появился в Севилье. Но когда он откашлялся и наконец-то решился заговорить, она, чуть порозовев, быстро перебила его: — Я знаю, кем Вы были для папы… Ему показалось, что голос её звучал сейчас более дружелюбно. Он открыл рот, но не найдя, что ответить, отвернулся к окну. Иван, белый как мел, лежал на спине с закрытыми глазами. В его по-прежнему изящное тонкое запястье была вставлена капельница. — У сеньора Ракитича состояние стабильное, и жизни ничего не угрожает… — молоденькая медсестра мягко сжала ему плечо, намереваясь вежливо вывести из палаты. Лука повернулся к кардиомонитору, установленному над изголовьем кровати. На экране неровно скакала угловатая тонкая линия, отображая сердечный ритм. Он ласково провёл ладонью по холодной руке, огладил мизинец. «Она не красная, а зеленая…» — мелькнула в голове нелепая мысль. Мелькнула, и тут же пропала. Лука закусил губу, какое-то странное, щемящее чувство беспомощности действовало на нервы. Человек, неподвижно лежащий перед ним, давным-давно мог стать для него той нитью, из которой можно было соткать счастливое полотно их жизни. Но, что, если эта нить уже оборвалась?! Или и впрямь никогда не поздно всё исправить?! Он неловко опустился на колени перед кроватью. Покалеченная нога тут же дала о себе знать, но он крепко стиснул зубы, стараясь приглушить боль. Поднял на девушку угрюмые глаза: — Я никуда отсюда не уйду… Медсестра, робко переступая с ноги на ногу, замялась, не зная, как реагировать на такое отступление от правил. Потом выскочила за дверь, справедливо рассудив, что о нарушении закона пусть беспокоятся вышестоящие. Лука не обратил на это никакого внимания. Перед глазами неожиданно промелькнул завораживающий немигающий взгляд буддийского монаха. Знаете, у японцев есть одна восхитительная пословица… «Если тебя бросил один бог, то тебя подберёт и поможет другой». — Иванко, — он тихонько окликнул лежащего на кровати. — Иванко, проснись… Ни малейшей реакции. На мгновение ему снова стало страшно. Острый, царапающий ком в груди опять болезненно заворочался, сердце забилось, явно собравшись сегодня прорвать грудную клетку. Исполнится ли его желание, потому как странно всё это, слишком просто, что ли?! Никаких тебе заклинаний, колдовского действа и даже ничего взамен***
Он открыл глаза и тут же зажмурился от бьющих в лицо солнечных лучей, преспокойно перевернулся на другой бок и снова попытался заснуть. Даже внезапно распахнувшиеся под порывом ветра оконные створки не смогли заставить его вылезти из-под одеяла. — Ого! Вот это погодка намечается! Нас забрасывает птичьими перьями! — кто-то легонько, едва касаясь, пощекотал чем-то мягким кончик его носа, заставив невольно фыркнуть. — Проснись! Да, вставай уже! Мы опаздываем… Но он лишь проворчал что-то протестующее, сворачиваясь калачиком. — Ну, нет, соня ты этакая, так дело не пойдет! Одеяло было бесцеремонно сдёрнуто и сброшено на пол. — Какого чёрта?! — он недовольно зевнул, но через несколько мгновений, как ужаленный, подскочил на кровати. — Постой, но как? Как это возможно? Ты здесь, а не в больнице?! Мало того, что здоров, так еще и помолодел… А я… Он быстро провёл ладонями по лицу, затем, запутавшись ногами в простыне, подскочил к зеркалу. Вместо собственного отражения оттуда ошарашено смотрела его молодая копия. — Какое сегодня… число? — от волнения перехватило в горле. Иван, снова юный, с девчачьим румянцем на гладких щеках, небрежно крутящий в руках большое серое перо, мрачно отозвался: — Десятое сентября… А хотелось бы вечер восьмого… — А год? Какой сейчас год? Тот уставился на него, словно на сумасшедшего. — Две тысячи седьмой… Эй, ты чего? — Отлично… — Лука вдруг развеселился, чувствуя легкость во всём теле. У него всё получилось. Старый мир рухнул, исчез без следа. Он действительно вернулся к самому началу. Он быстро потянулся к сотовому, каким-то чудом умудряясь одновременно натянуть спортивные штаны: — Алло, я хотел бы извиниться перед тобой. Но, думаю, что нам с тобой надо расстаться. У меня другие планы на эту жизнь… Потом отбросил телефон на кровать, уставился на своего собеседника, чувствуя, как расползаются в счастливой улыбке губы: — Не бойся, я нормальный! Просто я… — Перепил вчера?! — на него исподлобья настороженно глянули любимые глаза. — Да, — поспешно согласился он. — Еще, к тому же, сон странный приснился. Дай мне немного времени, чтобы собраться…