Поиграем в города... (пейзажное порно)

      Яростный звон стали разрезал тишину холодной августовской ночи.       — Помогите! Убивают! — за окном раздался такой отчаянный вопль, что Лука, дремавший в высоком, обтянутом кожей, кресле у камина, вздрогнул и прислушался.       — Помогите же кто-нибудь! По-о… — вопль внезапно перешёл в предсмертный хрип.       Он подскочил к окну, едва не запутавшись в длинном подоле ночной сорочки, осторожно отодвинул холщовую занавеску и выглянул наружу.       Прямо под окнами дома, медленно, словно в странном танце, кружили несколько человек, ожидая, кто нападёт первым. Призрачный лунный свет мягко освещал тесную улочку, и Лука невольно залюбовался изяществом, с которым передвигался обороняющийся — высокий стройный юноша, отражая атаку сразу шестерых головорезов.       Зрелище было поистине завораживающим: казалось, что молниеносно вращалась, выписывая рапирой замысловатые фигуры, лишь узкая мальчишеская кисть, полускрытая белым кружевом. Вот юноша сделал обманный выпад, стараясь ударить в грудь ближайшего к нему противника, и тот не успел отступить, рухнув плашмя на землю.       Оставшиеся враги разом бешено взревели, кинувшись на него с удвоенной яростью. Тот попытался уклониться, но споткнулся об ещё одного мертвеца, застывшего позади него в неестественно изогнутой позе с ножом в горле, и кинжал одного из нападавших скользнул вдоль его руки. Он дёрнулся, схватился за плечо, отступив к стене.       Лука, сжав кулаки, рванул вниз по лестнице, на бегу впрыгнул в деревянные башмаки, даже не успев додумать, а стоит ли вообще рисковать собой ради неизвестного. Прихватив стоявший у порога колченогий табурет, на котором любил еще сидеть дедушка, он распахнул дверь и с закрытыми от страха глазами ринулся в драку, чудом умудрившись ударить одного врага по голове.       Остальные попятились, не зная, как отражать сокрушительную атаку неожиданного противника в белом, словно саван, одеянии и с ночным колпаком на голове. Вскоре упал ещё один, исхитрившись при падении схватить его за щиколотку.       Лука пинком отшвырнул эту руку и злорадно усмехнулся, услышав хруст ломающейся кости.       Вдруг где-то вдалеке раздался пронзительный свист и громкий крик:       — Стража!       Разбойники, переглянувшись, попятились, и, не желая искушать судьбу, бросились врассыпную.       Отбросив табурет подальше в сторону, он подхватил юношу, уже начавшего сползать по стене.       — Не выдавай меня… — в последний момент прошептал тот, почти теряя сознание.       Лука едва успел захлопнуть дверь ногой и втолкнуть беспомощное тело в темный чулан.       Через несколько мгновений с улицы донёсся цокот лошадиных копыт по мощеной булыжником мостовой, затем дверь заходила под ударами кулаков так, что чуть не слетела с петель.       — Именем короля (1), открывайте! — проревело одновременно несколько голосов.       Лука, стараясь не скрипеть половицами, на цыпочках поднялся на второй этаж, прихватил там тоненькую свечку, а потом, нарочито громко топая, спустился по лестнице и отбросил щеколду с маленького смотрового оконца.       — Кого вы ищете? — робко поинтересовался он, разглядывая всадников через ажурную решетку.       Видимо, испуганный вид полусонного бюргера в ночном колпаке с кисточкой сумел убедить стражников в невиновности, потому что они уже более вежливым тоном поинтересовались тем, что произошло у его порога.       — А разве там что-то приключилось? — удивленно поморгал в ответ Лука, выглянул через оконце и вполне правдоподобно ахнул, окончательно усыпив бдительность королевских слуг.       Они отсалютовали ему, подцепили поводьями мертвецов за ноги и отбыли прочь.       Дверь чулана, скрипнув, приоткрылась, и возникший на пороге юноша через силу попытался улыбнуться своему заступнику.       — Благодарю Вас, господин! Я был застигнут врасплох грабителями, и если бы не Ваша помощь. Извините меня, но, кажется я… — он замолчал, закусив губу, бессильно привалился к дверному косяку и вдруг медленно осел на пол.       — Вот дьявол! — выругался Лука, глядя на разрезанный и пропитанный кровью светло-зелёный рукав. — Что же мне с тобой делать-то?!       Затем перевёл взгляд на бледное лицо незнакомца.       Высокий, по-юношески худой, с трогательно выпирающим кадыком на длинной шее, красивым контуром узких губ, неожиданно пушистыми ресницами, отбрасывающими тени на впалые щеки, тонким, горбинкой, носом, юноша, несмотря на несомненную красоту, выглядел сейчас скверно. Светло-молочная кожа приобрела землисто-серый оттенок, на закушенной от боли губе выступила кровь, золотистые волосы слиплись сосульками.       Лука, слегка нахмурившись, вгляделся пристальнее, даже поднёс свечу поближе, и на его лице проступило сначала удовлетворение от узнавания, а потом удивление.       — Какого чёрта тебя занесло сюда, господин хороший?       Ибо перед ним был не кто иной, как младший сын нового хорватского подбана (2)— Иван Ракитич, о котором по городу уже ходили неясные сплетни.       Лука сграбастал его в охапку, почти выбиваясь из сил, ибо юноша был выше и крупнее, с трудом дотащил по лестнице до спальни, стянул с него бархатный джеркин, разрезал шнуровку украшенного изящной вышивкой дублета, и осторожно разорвал расцвеченный кровавыми пятнами рукав белоснежной рубашки. Вся одежда была настолько дорогой, что Лука пожал плечами, как бы говоря, что не увидел ничего странного в том, что на него напали грабители. Его удивило только одно: что забыл этот богач в их Градеце в такое позднее время.       Оглядев тело, Лука с облегчением увидел, что раны, пусть и разной длины, были резаными.       Он обмыл их теплой водой, сходил на кухню за бутылкой крепкой ракии, щедро полил ею порезы, заставив несчастного оскалиться от дикой боли и вновь потерять сознание, достал из шкатулки иголку с шелковой нитью, быстро, несколькими стежками, сцепил рассечённую кожу, разорвал на полосы старую льняную простынь, сложил в несколько слоев, и туго перебинтовал, неловко похлопал по руке:       — Жить будешь…       Он провёл полночи, меняя, словно заботливая сиделка, ледяные компрессы на пылающем лбу Ивана, пока не вспомнил совет матушки — Царствие ей небесное! — и не растёр его с ног до головы всё той же ракией. Потом закутал больного в теплое одеяло, забрался в кресло, повертелся с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее, и задремал.       Неяркое предрассветное утро пробилось через прямоугольную сетку небольшого слюдяного окна.       Почувствовав озноб, Лука дёрнулся всем телом и открыл глаза. От зыбкого полусна в неудобном кресле затекли ноги. Он зевнул во весь рот, потянулся, разминая мышцы, бросил быстрый взгляд на кровать. На него вдруг напал страх от того, что нежданный ночной гость умер во сне.       Но Иван крепко спал, лежа на спине и смешно посапывая. Лука провёл рукой по влажному от пота лбу и понял, что лихорадка отступила: сквозь светлую щетину на бледных щеках проглянул здоровый румянец.       — Жар спал. Это очень хорошо… — задумчиво пробормотал он под нос, ловя себя на мысли, что ресницы молодого дворянина длиннее и гуще ресниц его бывшей невесты.       Затем машинально поправил одеяло, нечаянно коснулся крепкой теплой руки, тут же резко отдёрнул. В горле внезапно пересохло от желания дотронуться еще, проверить гладкость упругой кожи.       Затем, словно рассердившись на самого себя, отвернулся от Ивана. Оказывается, он даже и не подозревал, насколько его тело изголодалось за месяцы воздержания, если он сейчас так откровенно любовался парнем, и эта мысль почти не пугала. Это всё работа в пекарне виновата, отнимающая, особенно после смерти деда, силы. Времени на девчонок просто не хватало, да и, честно сказать, ни одна честная незамужняя горожанка не легла бы в постель просто так, без надежды на венчание в главном соборе города, а ввязываться в блуд с мужней женой по примеру приятелей ему не хотелось.       — Да, друг мой Лука, — пробормотал он себе под нос, — придется тебе все-таки сходить в бордель!       В спальне царил полумрак, в камине дотлевали угли, на решетке скопилась куча легкого серого пепла. Лука подбросил пару поленьев, хотя обычно не позволял себе такой роскоши. Вскоре дрова в камине затрещали от жара, и несколько минут спустя уже вовсю горели.       Часы на городской ратуше пробили четыре раза. Лука наскоро пробормотал короткую молитву и спустился в пекарню.       Здесь он всегда чувствовал себя как рыба в воде. На серых стенах пекарни висели закопченные котелки; глиняные и металлические формы, дожидаясь своего часа, стояли на открытых полках шкафов.       Он вдохнул поглубже ароматы пряностей, висевших на балках. Эти травы, любовно собранные им в окрестностях города или купленные на городском рынке, коими Лука щедро приправлял свою выпечку — фиолетовый базилик, отдающий анисом фенхель, белевший звездочками тмин, немного похожий на полынь эстрагон, розмарин, пахнувший весенним морем, любимая лаванда, пажитник, майоран, шалфей, венки из вечнозелёного лавра, а еще в холщовых мешочках золотисто-желтый шафран, благоухавшая мускусом кора сандалового дерева и корицы, горошки перца — составляли предмет его особой гордости.       Лука разгрёб присыпанные золой угли, положил на них тонкие лучинки, охнул, по привычке занозив палец, сунул его в рот, слизнул выступившую капельку крови, растопил печь.       — Ну, что же, — пробормотал вполголоса, — пора приниматься за работу…       Поставленная с вечера опара поднялась на зависть, собираясь перевалиться через край, из деревянной кадки тянула дрожжевым сладковатым ароматом. Лука быстро накрошил репчатого лука, не жалея масла, обжарил его до золотистой корочки. Вскоре над открытым огнем в медном котелке тихо забулькали яйца, а из второго котелка, в котором всю ночь томились яблоки, заблагоухало осенним садом.       Лука распахнул окно, впуская в пекарню прохладный бодрящий воздух, снял котелок с яблоками, и поставил на подоконник остужаться. Затем насыпал на стол горку муки, вывалил пышный, прилипающий к ладоням ком, разделил его на небольшие кусочки. Он делал это так часто, практически всю свою жизнь, когда еще начинал работать подмастерьем у своего деда, что справился бы и с закрытыми глазами.       Владелец небольшой пекарни, сын, внук и правнук загребских хлебопеков, Лука к двадцати пяти годам потерял всю свою семью. Раньше всех умерла матушка, потом погиб батюшка, сражаясь бок о бок с Миклошем Зриньи в Сигетварской битве (3), а дед после смерти единственного сына тихо угас на смертном одре аккурат на прошлую Пасху, и, по мнению всех соседей, заслуженно отправился прямиком в рай.       Жил Лука с тех пор один-одинешенек, хотя на примете у него была одна девушка из приличной семьи, с которой они давным-давно сговорились. Но её отец, принадлежавший к верхушке загребского бюргерства, заартачился, говоря, что он рискует потерять Ваню навсегда, если не докажет, что достоин того, чтобы получить в жены любимую дочь известного на всю округу ростовщика, чьи предки два века назад бежали с берегов Босны, спасаясь от турок-османов. Он ненавязчиво намекнул, что слово «достоин» следует понимать как «разбогател», но вот как это сделать, Лука не представлял.       Нет, он прекрасно понимал, что судьба человека во многом зависит не столько от случая, сколько от умения держать нос по ветру. Как, например, это получилось у их городского старейшины Здравко Мамича, который в юности рискнул отправиться в загадочную Бразилию, и вернулся оттуда, по слухам, с сундуками, полными золота и серебра, и привез заграничную диковинку — темнокожего телохранителя, которого звали то ли Дуду, то ли Силва (4).       Можно было пойти к богатству другим путем — сделать настоящий шедевр. Но какой?       Хвала Создателю, прежние цеховые правила остались в прошлом (5). Лука смахнул муку с носа, вспомнив, как отметил дед отмену жёстких законов, разрешавших булочникам выпекать хлеб только из определенного сорта муки.       На следующее же утро около их пекарни толпился народ. Кумушки отчаянно переругивались, размахивая руками, оттирая от большого сводчатого окна своих неповоротливых товарок, а дед добродушно посмеивался в усы, уверяя покупательниц, что всем всего хватит.       На широком деревянном подоконнике, покрытом белоснежным, расшитым красными птицами рушником, лежало несколько «выставочных» образцов. В глубине же помещения корзины, сплетенные Лукой из ивовых прутьев, были доверху набиты штруклями из тончайшего теста, внутри которого скрывалось огромное количество соленого творога, рулетами-поветицей с грецкими орехами и маком, сладкими пирогами-гибаницей из слоеного теста с начинкой из мака, яблок и орехов. А кроме этого, на деревянных лотках лежал пшеничный хлеб, ноздреватый, пышный, со светло-золотистой корочкой и тающим во рту мякишем, круглые булочки с изюмом, посыпанные сахарной пудрой плюшки, маленькие продолговатые пирожки с разнообразной начинкой.       После смерти деда он сумел удержаться на плаву, усовершенствовал старинные семейные рецепты, стал выпекать пироги в новых формах для выпечки, которые ему сделал его приятель, кузнец Матео, придумал для них новые начинки. Но золотые горы впереди по-прежнему не маячили, хоть пекарня и приносила небольшой доход.       В конце концов, он вытер слезы несостоявшейся невесте, и махнул рукой, сказав со вздохом: «Не под дождём — подождём».       Город за стенами дома постепенно просыпался. Тусклое солнце, на мгновение выскользнувшее из-за облаков, рассеянно позолотило черепичные крыши домов, блеснуло по шпилю церкви Святого Марка, колокола которого недавно отзвонили Ангелус. Звонко лаяли собаки, провожая прохожих. Скрипели неуклюжие телеги, медленно тащившие на находящуюся неподалёку рыночную площадь свежие деревенские продукты. Застучали молотки, запели пилы на Поповской башне. Лука усмехнулся: их преосвященства, епископы Загребские, опасаясь турецкого вторжения, уже полсотни лет строили укрепления вокруг своей резиденции.       Озябнув, он поёжился, захлопнул окно, раскатав тесто, стал раскладывать яблочную начинку, усиленно размышляя над тем, чем же можно еще удивить свою немногочисленную клиентуру…       — … отблагодарить?       Задумавшись, Лука не сразу понял, что к нему обращаются. С трудом вынырнув из воспоминаний, он с удивлением обнаружил в кухне Ивана.       Не удосужившись даже набросить куртку, одетый лишь в штаны, плотно обтягивающие стройные ноги, тот присел на высокий табурет, с интересом огляделся по сторонам, улыбнулся обезоруживающей улыбкой, повторив:       — Чем мне тебя отблагодарить?       — Ничем… — буркнул в ответ Лука. — Если ты не знаешь только какого-нибудь потрясающего рецепта.       — Рецепта?! — светлые брови Ивана взлетели вверх, а глаза удивленно округлились. Несколько долгих секунд они смотрели друг на друга.       «Ну и глазищи у него, прозрачные, по-кошачьи раскосые, и зеленые, словно бутылочное стекло…» — мелькнуло в голове у Луки.       Затем он перевёл взгляд на плечо Ивана и тихо выругался. Повязка, слава Гонорию Амьенскому (6), что только одна, намокла и потемнела.       — Я запачкал твою постель кровью… — виноватым голосом произнес Иван, проследив его взгляд, потом фыркнул, и в его глазах заплясали смешинки. — Если бы у нас с тобой вчера была первая брачная ночь, ты мог бы сегодня гордо размахивать простыней как флагом…       — Не болтай ерунду, — проворчал Лука, чувствуя, как внутри что-то ёкнуло от этих слов. — Давай, я перевяжу тебя заново…       Он быстро сбегал в спальню за остатками простыни, взглянув на кровавые пятна, мимоходом подумал, что надо будет придумать какое-то подходящее объяснение для прачки, вернулся на кухню.       Иван осторожно отдирал от руки повязку, чуть шипя от боли. Сцепленная стежками рана по-прежнему кровила, но не выглядела воспаленной.       — О, ты не только хлебопёк, но еще и портной… — усмехнулся он, втянув воздух сквозь зубы, пока Лука заливал рану ракией.       Они стояли слишком близко друг к другу, настолько близко, что Лука совершенно неожиданно для себя подул на рану, заставив Ивана удивленно выдохнуть. Затем дрожащими пальцами быстро наложил повязку, и отвернулся к печи, снял со сковороды тяжелую крышку, аккуратно перемешал содержимое, приходя в себя.       Не оборачиваясь, поинтересовался:       — Как ты себя чувствуешь?       — Рука немного ноет, когда я её поднимаю. Да, ничего страшного, заживёт… — сдержанно откликнулся за спиной Иван.       — Ночь — не самое лучшее время для прогулок по нашему району…       — Да, я это уже понял на собственной шкуре…       Внезапные насмешливые нотки в голосе заставили Луку обернуться и выдавить из себя ответную улыбку.       Горячий запах жареного лука стоял на кухне, и Иван невольно сглотнул голодную слюну:       — Знаешь, наш священник всегда повторяет, что употреблять пищу рано утром означает потакать телесным слабостям, и этот порок один из самых гнусных, но я бы не отказался согрешить… Хотя, — гнусавым голосом, явно кому-то подражая, продолжил он, — «обыденные грехи, совершённые без раскаяния, постепенно толкают к совершению тяжёлого греха…»       Лука, усмехнувшись, пожал плечами и повернулся к столу:       — Всегда можно сходить на исповедь…       — О, ты истинно верующий, — съехидничал Иван, затем немного помолчав, добавил. — Так ты накормишь меня?! У меня со вчерашнего обеда маковой росинки во рту не было, а у тебя здесь пахнет слишком вкусно…       — Накормлю. Сразу, как только поставлю пироги в печь. Может быть, у вас кушать по утрам считается смертельным грехом, но работные люди без завтрака протянут ноги…       Лука поджал губы, снял с огня котелок с яйцами, и, придерживая горячее донышко тряпкой, начал сливать воду в чан.       Иван наблюдал за ним, растянув уголки губ в едва заметной усмешке:       — Давай, я тебе помогу почистить их…       Лука с сомнением взглянул на него, но, немного поколебавшись, протянул ему котелок.       — Как жаль, что я не тренировался подобно Филоксену… — Иван осторожно подхватил горячее яйцо. — Ай! — всё же выронил его на стол, подул на обожженные пальцы, встретился с вопросительным взглядом Луки. — Да это один древний грек, который часами закалял свои пальцы в кипящей воде, чтобы первым доставать из общего горшка самые лакомые кусочки…       Он принялся чистить яйца, аккуратно снимая скорлупу:       — Но, если честно, грех обжорства не самый страшный их семи грехов… Скупость или зависть гораздо хуже, гнев — страшнее, а прелюбодеяние — гораздо приятнее… Да и отказывать себе в чём-то, разве это не значит тоже потакать своим слабостям?!       — Будь добр, съешь яйцо, помолчи хоть немного… — Лука, уставившийся на изящные запястья Ивана, недовольно цокнул языком.       Тот весело рассмеялся:       — Да ты бука… У тебя поэтому нет помощников? Как твое имя? Недрушвен? Суморан? (7) Мы ведь до сих пор не познакомились. Меня, кстати, зовут…       Лука, нахмурившись, поставил противень с подошедшими яблочными пирожками в печь:       — Мой помощник на Успение сломал ногу… — ополоснул руки, вытер их насухо. — И да, я знаю твое имя. А меня звать Лука…       Иван, исподтишка за ним наблюдавший, присвистнул:       — Ну, надо же! Нас с тобой назвали в честь апостолов, написавших канонические Евангелия?! Или все же тебя, — не сдержавшись, он снова фыркнул, — в честь маленькой сердитой луковички-севка?! И, кстати, откуда ты меня знаешь?       Лука закатил глаза, подвинул к себе тарелку с очищенными яйцами и разделочную доску, и стал сердито крошить их на мелкие кусочки:       — Слушай, ты умолкаешь когда-нибудь хотя бы на минутку? Не знаю, в честь кого назвали тебя, но я свое имя получил в честь дедушки…       — Ты не ответил еще, откуда ты знаешь мое имя? — с деланным равнодушием поинтересовался Иван.       — Разное про тебя говорят… — покрасневший Лука неловко повертел нож в руках.       Повисла еще одна длинная пауза, прерываемая потрескиванием поленьев в печи.       — Понятно… — Иван коротко хохотнул угрюмым смехом, надменно пожал плечами. — Ну что же, я, пожалуй, пойду. Спасибо тебе за христианское человеколюбие и за яйцо. Сдаётся мне, что здесь больше незачем оставаться…       С вызовом окинув своего собеседника с ног до головы, он медленно поднялся с табурета.       — Я не гоню тебя, — не отдавая себе отчёта, Лука рванулся к двери, загораживая ему выход. — Куда ты пойдешь в таком виде?! И…и… мне всё равно, — выпалил он, — что тебя считают содомитом…       — Это очень мило с твоей стороны, — спокойно ответил Иван, но Лука увидел, что он побледнел как полотно.       В печи вдруг что-то зашипело, оттуда потянуло горелым.       — О-о-ох!!! — Лука отскочил от Ивана, обжигая пальцы, отдёрнул полукруглую заслонку.       Так и есть, пироги пропали! Он ковырнул ножом чёрную обугленную корку, понюхал и досадливо сморщился.       С улицы донеслись громкие голоса, в большое закрытое окно в углу затарабанили крепкие кулаки.       — Лука, открывай!       — Хватит дрыхнуть!       — Ты там живой, хозяин?!       Лука распахнул внутренние ставни: у окна собралась большая шумная орава строителей, ремонтирующих по приказу бургомистра Кровавый мост, пострадавший после очередной стычки между обывателями Каптола и Градеца.       — Яблочные пироги сегодня сгорели, — горестно объявил он, глядя на возбужденную толпу.       Стоящие перед ним мужчины дружно воззрились на него с искренним недоумением.       — Точно, пахнет, словно горящими в аду грешниками… — старшина осторожно принюхался, потом махнул рукой. — Ну и ладно. Подавай их сюда. Горелыми корками наши животы не испугаешь. Значит, волков бояться не будем…       Один из строителей ехидно хмыкнул:       — Говорят, пироги подгорают, когда хозяйка долго с мужиком обнимается…       — Так он сам мужик, — тоненьким голоском протянул кто-то с задних рядов под громовой хохот всей честной компании.       Растерянно переводивший взгляд с одного смеющегося лица на другое, он вспыхнул вдруг до корней волос и невольно обернулся назад. Странное, хрупкое, еле ощутимое ожидание чего-то нового, безрассудного, неизбежного внезапно затеплилось в его груди, сердце вдруг забилось быстрее обычного от почти болезненного предчувствия перемен.       Иван с пирогом в руках беззвучно трясся от смеха, прислонясь к стене.       Не ушел… Остался…       Не взяв со строителей ни динара, но клятвенно пообещав накормить в обед всю артель свежими пирогами, Лука захлопнул окно и грубовато поинтересовался:       — Чего ты горелую корку жуёшь? Сказал же тебе, подожди немного…       Он принёс из кладовой кусок копченой грудинки с жемчужно-розовой мясной прослойкой, ароматный твердый сыр, выдернул из плетенки, висевшей на балке, несколько луковиц, нарезал большими ломтями вчерашний хлеб, налил в глиняную кружку сладкого вина.       — Спасибо тебе, — смущенно улыбнулся Иван.       Наблюдая, как он с жадностью поглощает еду, Лука спросил:       — Так куда ты вчера шёл, на ночь глядя?       Иван перестал жевать и отодвинул тарелку в сторону:       — Какая тебе разница?       — Извини, видимо, я лезу не в свое дело…       — Видимо, да, — согласно качнул головой Иван, бросив голодный взгляд на остатки еды.       Лука порывисто встал из-за стола, тихонько подтолкнул к нему тарелку:       — Ешь, давай! Я не собираюсь выведывать твои секреты в обмен на еду…       Коротко взглянул на него и снова вернулся к разделыванию теста. В наступившей тишине был только слышен стук ножа по дереву.       — Я шёл навестить свою кормилицу, фрау Ренату. Нёс ей деньги. Ей сейчас очень худо… — выдал вдруг Иван неожиданно охрипшим голосом. — Её сын погиб под стенами Сигетвара…       Что-то в этом тихих словах заставило Луку остановиться и замереть.       — Её сын, Марк… Я любил его… Он любил меня, и умер из-за меня…       — Это война, — осторожно сказал Лука. — На войне люди убивают людей, так принято. Там погиб и мой батюшка…       — Ты не понимаешь… — Иван вымученно улыбнулся. — Мой отец узнал о нас, настоял на том, чтобы Марк пошел воевать. И я напрасно умолял его… Ты прав, любая война ужасна, но знать, что в смерти… — он слегка запнулся, но твёрдо продолжил, — любимого человека виноват ты, ужасно вдвойне…       Лука вздрогнул, взглянув в потемневшие глаза напротив — Иван был молод, наверное, не старше двадцати, — но сейчас ему показалось, что из этих глаз на него глянула душа, почерневшая, словно выжженное поле.       — Прошло уже два года, — помолчав, ответил Лука тихо и вернулся к прерванному занятию.       Раскладывая тесто на противень, он вдруг с досадой подумал, что признание Ивана задело его больше, чем он мог предположить.       — Ты когда-нибудь любил кого-то?       — Что? — рассеянно отозвался занятый своими мыслями Лука, потом, моргнув, ответил. — У меня есть… нет, — тут же поправился он, — была невеста…       — Была? Она умерла?       — Пресвятая Дева Мария! Нет! Конечно же, нет… — Лука быстро перекрестился. –Просто отец хотел бы отдать её в жены богатому человеку. А я, сам видишь… — он обвёл рукой пекарню. — Вот если бы я создал какой-то шедевр. Поразил бы горожан в самое сердце…       Иван сосредоточенно сдвинул брови, замер, и по лицу его словно пробежала тень воспоминаний.       Через мгновение раскосые глаза торжествующе блеснули, и он расплылся в широкой улыбке:       — Сердце! Ну да, разумеется, ты прав. Госпожа Рената, когда в детстве мы с Марком озорничали, вместо того, чтобы ругать нас, давала нам пряники в виде сердечек. Обычно она раскрашивала их сахарной глазурью, а однажды, к нашему неописуемому восторгу, уж не знаю чем, но покрасила их красным.       — Пряники? — Лука недоверчиво посмотрел на Ивана.       — Красные, словно пламенные сердца… — мечтательно кивнул тот. — Если хочешь, пойдем со мной. Я думаю, она не откажется поделиться рецептом…       — Но, я же обещал артельным мужикам, что накормлю их в обед… — растерянно забормотал Лука, переводя взгляд со своих испачканных мукой рук на печь. — Я не могу сейчас…       — Чего ты засуетился? Так не терпится жениться? — насмешливо улыбнулся Иван. — Не беспокойся. Если я правильно помню, пряники делать очень долго. Так что, всё успеешь: и пироги испечь, и невесту обрадовать…

окончание следует…