Поиграем в города... (пейзажное порно)

Дорогую синюю резинку с днём рождения!

      — Никого, кроме тебя…       Следует признать, что эта фраза — единственное, что вертится на языке Ивана за всё время, проведённое здесь бок о бок с Лукой. Пробегает перед внутренним взором, словно в караоке. Незамысловатой мелодией гулко стучит в висках и… будит его бабочек.       Кстати, к слову о бабочках… До встречи с Лукой думалось, что это — всего лишь устойчивое выражение, к тому же, неимоверно дурацкое. Но теперь Ивану достаточно одной только застенчивой улыбки, трогающей уголки губ Луки, чтобы сотни маленьких крылатых созданий, поселившихся внутри, немедленно просыпались и начинали взволнованно взмахивать многоцветными крылышками, поднимая привычную волну нежности.       Они — Иван, Лука и… бабочки — уже несколько лет вместе. Правда, он не представляет, за какие такие заслуги, но по-прежнему ежедневно — каждую секунду, каждую минуту — благодарит тех неведомых богов, которые ниспослали ему эту невероятную, невозможную любовь к маленькому хорватскому капитану… И ворох бабочек впридачу…       Вот и сегодня, полдня неаккуратно шлепая по местным лужам в размокших кроссовках, он с любопытством думает: «Неужели так можно? До сих пор можно? Столько лет? Словно в омут с головой… Полностью терять контроль над собой — над телом, мыслями, голосом — растворяться, позволять делать с собой всё, что угодно… Только стонами отвечать на касания губ…» И сам себе отвечает: «Да…»       Они стоят у подножия горы, у первой из множества храмовых построек на пути к Золотой Вершине (1). Пеший подъём на неё занимает два-три дня. Лука виновато разводит руками: нет, ему не хочется терять время на восхождение. Вместо этого он тянет Ивана за куртку в сторону смотровой площадки.       Вид отсюда открывается изумительный: синеющие вдали склоны гор, сплошь в непролазных дебрях столетних деревьев, подёрнуты стелющейся белоснежной дымкой тумана. Из тёмно-зелёного полога леса выглядывают многоярусные крыши буддийских храмов. Идея Луки затеряться среди тысяч разноцветных зонтов, вероятно, не такая уж и безумная (2). Укрываясь под ними, люди беззаботно поднимаются по намокшему деревянному настилу к небу и не обращают на двух вжавшихся друг в друга парней никакого внимания.       Зато их обступают обезьяны — настоящие мохнатые бандиты, — протягивают к ним лапы и бесцеремонно выпрашивают еду. Иван вспоминает, как учили гиды, и поднимает открытые ладони. Разочарованно присвистнув, воинственная шайка убирается прочь искать новые жертвы. Лука запрокидывает голову назад — карие глаза тепло сияют, волосы встрёпаны, — и обезоруживающе смеётся. У него потрясающий смех. Хрипловатый, негромкий. Смех, от которого руки дрожат, как у школьника, слабеют колени и заходится в стуке сердце. Иван длинно выдыхает, бездумно зависая и жадно пожирая глазами самое красивое на свете лицо. Лука так хорош, что больно на него смотреть. Это делает Ивана совершенно беззащитным.       Из приоткрытых губ снова вырывается тихий смешок. Лука щекой трётся о щёку, успокаивающе дышит в шею, спрашивает о чём-то. Иван молча кивает, не доверяя голосу, хватает ртом воздух и… вновь лишается способности говорить. Но он давно к этому привык. И это его уже не пугает. По крайней мере, так, как пугало когда-то…       По большому счёту, люди многое теряют за свою жизнь. Некоторые теряют вещи. Безусловно, самые распространенные потери — это кошельки, сумки, зонтики, перчатки, ключи от машины и телефоны… Достаточно обратиться в любое Бюро находок, чтобы в этом убедиться. Многие теряют работу, здоровье, родину, контроль над своими эмоциями, фигуру, прибыль, надежду… Этот список можно продолжать бесконечно!       А вот Иван теряет дар речи во время дождя. Абсолютно беспричинно! Ни с того ни с сего!       …Первый раз это случается 12 сентября 2007 года в 20:45. Нет! В 20:47, если уж быть совсем точным. Мокрая от пота футболка в руках… Обнажённое по пояс тело не замечает нудной противной мороси. Он разгорячён игрой, первым голом за сборную, поздравлениями товарищей, одобрительной улыбкой Билича…       — Заболеешь! — чьи-то руки накидывают ему на плечи тёплую куртку, мягко сжимают в объятиях. Он оглядывается на чуть хрипловатый голос Модрича, но не может в ответ выдавить из себя ни слова. Иван, чего греха таить, тогда ужасно пугается. Нет-нет, не Луки. А своей немоты… А ещё тогда он впервые чувствует неясное трепетание в животе…       И ладно бы, если бы эта внезапная онемелость случилась один-единственный раз. Но она возникает всё чаще и чаще.       …За окном ливень стеной, то и дело вспыхивают молнии. Врач просит не беспокоить пострадавшего разговорами, потом сердито машет рукой: серое небо сотрясает раскат грома такой силы, что всё равно ничего не слышно.       Иван внимательно смотрит на Луку и спрашивает глазами:       — Как ты?       Лука хлопает ладонью по кровати рядом с собой, и Иван аккуратно (и бабочки вместе с ним!) присаживается на край.       Мертвенно-бледное, с заострившимся носом, — синяк под глазом, широкая ссадина, залепленная пластырем, пересекает щёку, — лицо их капитана сейчас белее, чем больничная подушка. И руки почему-то кажутся тонкими и слабыми. Они безвольно лежат поверх одеяла.       Сердце невольно щемит от этого. Странно видеть Луку в таком беспомощном состоянии. Иван нервно облизывает губы, неуверенно проводит кончиками пальцев по его запястью, потом поднимает голову. Карие глаза следят за ним с каким-то напряжённым вниманием. Потом, сморгнув, Лука улыбается. Иван просто не может не улыбнуться (ах да, не говоря ни слова!) в ответ…       Впрочем, с каждым разом Иван паникует всё меньше и меньше. А однажды у него (наконец-то!) получается связать причину и следствие — дождь и потерю голоса.       …Происходит это неожиданно. Из-за непогоды тренировка отменена. Лука ловит его в мигом опустевшей раздевалке «Максимира». Сначала ласково накрывает ладонью затылок, стискивает в объятиях чуть крепче, чем обычно, а потом, резко выдохнув, прижимает к стене своим телом, впивается в губы и целует так, словно он гибнет, а губы Ивана — единственное спасение. То, что не даст ему умереть. Сердце Ивана с грохотом падает вниз. К ногам Луки…       Он с готовностью откликается… Разговаривать он всё равно не состоянии. Значит, будет целоваться.       …После рождественского дождя в Гельзенкирхене бабочки распоясываются окончательно…       Небо ещё с утра заволокло серой пеленой. Целый день ровно и неутомимо моросит дождик. Китайцы называют его сливовым, потому что он начинается ранней весной, когда зацветает дикая слива, и идёт до конца июля, пока на землю не упадут сочные жёлтые плоды (3). Он вымывает наружу всё скрытое, стирает въевшееся под кожу переутомление после трудного сезона, усталость с души, уносит с собой ненужные обрывки прошлого, тяжелые мысли, непонятные печали, неясные тревоги.       Блестят омытые им перила. Горько пахнет прелым мхом, сырой землёй, свежей листвой, смолой, текущей по промокшему насквозь стволу кедра. Ветер бросает в них мельчайшую водяную морось, напитывает ею одежду, сыплет сосновыми иголками. Иван осторожно смахивает с любимого лица мокрую прядку — Лука перехватывает ладонь, на мгновение прижимает к губам, дыханием оставляя на коже влажный след, — сердце странно дёргается, пропуская удар, и тотчас пускается вскачь. Иван подмечает мелькнувшее в расширенных зрачках напротив предвкушение и от этого не в состоянии мыслить здраво.       Лука ловит взгляд, притягивает за талию. Иван по обыкновению устраивает голову у него на плече. Безупречно! Они совпадают как идеальные пазлы. Ямкой ключицы и подбородком… губами… изгибами бёдер… Да чего уж там, всеми изгибами и впадинками! Иван всякий раз думает, что пора бы на это перестать обращать внимание, но неизменно заново удивляется, чуть-чуть сомневается, немного даже — совсем капельку — не верит. Поэтому и проверяет при каждом удобном случае. Касается кончиками пальцев, трогает будто бы случайно, чтобы убедить себя, что всё это реально. В подтрибунке, на поле, в гостиничном номере. Или вот сейчас… А вот к этому?! Сможет ли он когда-нибудь привыкнуть вот к этому?! Иван подозревает, что никогда…       Крошечная капелька скользит по острой скуле любовника. Ещё одна стекает к губам. Иван подхватывает её ртом. На языке неожиданно, до одури, сладко. Его пробирает дрожь. Он задирает голову к небу, чтобы вернуть себя в реальность, хоть как-то удержаться на краю обрыва: над ними качаются большие снежно-белые цветы, с восковых лепестков которых то и дело скатываются прозрачными шариками крупные капли и разбиваются хрустальным звоном.       Небо обрушивается на землю сплошной стеной дождя. Они бегут, хохоча и перепрыгивая лужи, в своё временное пристанище — гостевой домик, скрытый среди деревьев от чужих глаз. Они промокли насквозь. Но им плевать. Плевать на прилипшие к лицу волосы, на одежду, в которой не осталось ни одной сухой нитки, на вымокшие, впору выжимать, кроссовки. Пальцы Луки дразняще соскальзывают к паху, чуть сжимают. Они пару секунд внимательно смотрят друг на друга, и… одежда моментально отправляется на пол грязной бесформенной грудой.       Надо бы в душ, согреться, привести себя в порядок, но тело требует объятий, скручивает желанием так, что Лука послушно стаскивает футболку, обвивает руками, точно оплетает восхитительно тёплым коконом, притирается кожей, невесомо касается лихорадочно пульсирующей жилки в ямке между ключиц.       Иван утыкается в потемневшую от влаги макушку. Ведёт носом. Горьковато-пряный аромат одеколона… И ещё что-то свежее… вроде бы, намокшая пыль, обильно напоённая земля. Он жадно втягивает воздух: с каждым новым вдохом голова кружится всё сильнее, а в горле встаёт комок. Лука пахнет дождем…       Их губы встречаются, раскрываясь навстречу друг другу. И первое прикосновение нерешительно, почти застенчиво, даже как будто безгрешно Лука окутывает его поцелуями щемящей нежности. От этого всё внутри замирает. От этого по коже бегут мурашки. Они целуются бесконечную вечность. Лука запускает руки ему в волосы. Медленно пропускает пряди между пальцами. Ладони беспорядочно оглаживают спину, ползут вниз по животу. Иван всхлипывает. Сердце бьётся так, словно он вколотил самый важный мяч. Бережные, осторожные движения — такие непохожие на те, что бывают обычно, — сводят его с ума.       Иван жмурится, сдавленно стонет, нетерпеливо вскидывает навстречу бёдра. Он хочет сказать, что можно и быстрее, и жёстче. Что его терпения хватит совсем ненадолго. Что на ногах давно поджимаются пальцы. Что его можно просто нагнуть и взять. Грязно. Грубо. Он не будет против.       Но затем рассматривает сосредоточенное лицо и… не произносит ни слова. «Пожалуйста, разреши мне… Так надо… Я так хочу…» — Лука склоняет голову набок, изучает со странной серьёзностью. В его потемневшем, откровенно восхищённом взгляде слишком много благоговения. Теплоты. Любви… У Ивана перехватывает дыхание: блестящие карие глаза напротив зеркалят его собственные эмоции. Он гладит кончиками пальцев спину. Этакое бессловесное «благодарю».        На скулах Луки выступают пятна горячечного румянца. Он неторопливо скользит пальцем внутрь. Расслабляя, смазывая, подготавливая, растягивая для себя. Ивана ощутимо потряхивает. Напряжённые мышцы начинают дрожать. От медленных, почти ленивых касаний он готов кончить немедля. Лука подхватывает языком капельку пота с его виска, и последние мысли улетают прочь.       Иван принимает его всего сразу. Обхватывает ногами. Сжимает коленями бока. Впивается ногтями. Наверное, до боли, но он даже не замечает этого. Выгибает спину. Дышит тяжело, часто-часто. Толкается в ласкающую ладонь, захлёбывается стоном, и разом слабеет, безвольно обмякая в сильных руках.       Лука горячий, как печка. Сейчас хочется быть к нему как можно ближе. Тот в ответ вкладывает свою руку в его ладонь. Иван несильно её сжимает, сплетая пальцы. Он готов оградить Луку от всего и вся, от всех проблем этого мира. Он никогда не решится сказать это вслух (нельзя, как бы ни хотелось!), чтобы не обидеть: Лука как-никак капитан сборной, а не наивная девчонка. Иван трётся носом о лопатки, целует позвонки признательно и бережно, вызывая довольный смешок, прижимается к спине, слушает, как колотится чужое сердце, и думает, что, впрочем, и говорить-то об этом не стоит. Главное — делать: защищать, поддерживать, заботиться. Он и делает — так же легко и просто, как дышит, не подозревая, что все его хитрости шиты белыми нитками.       По стеклу бегут струйки воды, похожие на серебряную канитель, то сплетаясь, то расплетаясь, исполняют волшебные замысловатые па. Ветер барабанит по окну блестящей бамбуковой веткой. А чуть дальше, сквозь молочную пелену тумана можно даже разглядеть смутные очертания гор. Но Ивану не нужно открывать глаза, чтобы это увидеть. Он и так знает, что там, за окном.       Поэтому он слушает музыку дождя с закрытыми глазами. Тихий перестук дождевых капель. Безумный стук сердец. Маленький собственный мир, в котором не обязательно разговаривать, чтобы понимать друг друга. Он верит, что признаваться в любви можно и без слов. Улыбкой, искренним взглядом, мимолётным касанием, молчаливым пожатием руки перед матчем, сумасшедшими стонами после проигрыша или победы. Нежно, глупо, сопливо, до банального просто и… правильно. Завтра! Они обо всём поговорят завтра…       Самолёт приземляется в Загребском аэропорту в полдень. Столица встречает их ослепительным солнцем. Лука включает телефон после многочасового перелёта: на экране (Иван заглядывает через плечо и негромко фыркает) штук пятнадцать сообщений. Спустя несколько минут, когда они уже сидят в машине, раздается звонок. Лука нажимает кнопку громкой связи. Кто-то из друзей — Иван вполуха прислушивается, но не узнаёт говорящего, — тараторит:       — Ух ты! Я слышал, гора входит в десятку самых дождливых мест мира… Ну, и что вы там видели?       — Ничего, кроме дождя… — Лука бросает телефон куда-то на заднее сиденье, улыбается неловко и… влюблённо — бабочки Ивана тут же расправляют трепещущие крылышки — тянется за поцелуем и почти беззвучно шепчет в нетерпеливо приоткрытые в ожидании губы, — … и никого, кроме тебя… (4)       Кажется, Иван снова не может говорить…       И кажется, погода здесь совершенно ни при чём…