Того парня звали Иван…
Сегодня весь день накрапывал нудный осенний дождь. С прохудившегося неба падали холодные капли. Противная морось закутала улицы в мрачное туманное покрывало. Единственным ярким пятном была реклама, зазывающая посетить местную арт-галерею. Как видно, мэр всё-таки решился выполнить приказ Белграда и пытался взбодрить оставшихся без хлеба людей хотя бы зрелищами. «Уважаемые дамы и господа! Впервые в арт-галерее города проходит выставка художника Ивана Вучечича, которая познакомит вас…» Неужели ему сегодня повезёт? Ведь бывало же так, что люди, пережив войну, не желали вспоминать о ней. Не собирались тащить в новый мир непосильный груз пережитых страданий. Вступали в него, придумывая для себя новые имена. Лука с замиранием сердца уставился на огромный рекламный щит: каких-то абсолютно невообразимых цветов — жёлтых, красных, оранжевых, синих, — он словно попал в их сонный городок из другой реальности, той, которой крах Уолл-стрит в 1929 году положил конец и бесповоротно изменил судьбу целого поколения.Его имя Лука помнил очень хорошо…
Ещё вчера мир, торопливо наверстывая упущенное, жил на полную катушку: яростно бурлил и громыхал новенькими сияющими автомобилями, бойко танцевал фокстрот и чарльстон, напропалую целовался под томные укачивающие звуки «Creole Love Call» Дюка Эллингтона, влюблялся без оглядки в Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса, смеялся до слёз над фильмами Чарли Чаплина и Бастера Китона, истерично рыдал на похоронах Рудольфо Валентино, аккуратно расклеивал на стенах квартир фотографии Мэри Астор, Бебе Дэниелс и Бесси Лав и на премьере «Певца из джаза» с удовольствием наблюдал закат «великого немого». После Большой войны люди с беззаботной невинностью спешили жить, наслаждались жизнью всласть, будто догадывались, что видимое благополучие скоро даст трещину, а их хрупкое счастье вновь окажется на пороге гибели. Великая депрессия, начавшаяся по ту сторону океана, добравшись до Югославии (1), заставила Луку, как и тысячи других рабочих, лишившихся средств к существованию, покинуть голодный мегаполис, и всеми правдами и неправдами прибиться к тихой пристани в провинции. Последовавшее вместе с этим безденежье вынудило его супругу снять маленькое чёрное платье, стереть с губ красную помаду, спрятать отросшие волосы под косынкой и заняться домашним хозяйством и воспитанием сына и дочки, а его самого — вернуться к работе на земле. Небольшой родительский домик на окраине Задара, с облупившейся краской на стенах и покосившимися от старости окнами стал для семьи спасительной обителью среди бурных волн тревожного житейского моря. Окружавшие его старые постройки были заселены такими же бедолагами, внезапно настигнутыми мировым кризисом. По вечерам, уложив детей и жён, они собирались на лавочках под старыми липами со стаканами дешёвого пойла в натруженных руках, и — кто-то с искренней надеждой, а кое-кто, хмурясь и морща носы, с откровенной неприязнью — пытались заглянуть в будущее. Недавнее прошлое вспоминали гораздо реже, и горькие улыбки кривили их скорбные лица, потому что все они прекрасно понимали, что сумасшедшие двадцатые с их беспечным отношением к жизни навсегда остались позади. Зловещая тень грядущих баталий уже выползла на свет божий и начала разгуливать по Европе. Положение на родине также становилось всё более отчаянным: в стране подняли голову националисты. Усташи, возглавляемые Анте Павеличем (2), развязали террор против власти: устраивали взрывы на железных дорогах, убивали чиновников и полицейских, а их лозунг «За дом — готовы!» нередко звучал на городских улицах. Лука слушал эти разговоры и чаще отмалчивался. Но каждый раз, ложась в кровать после таких посиделок, он беспокойно ворочался с боку на бок и долго не мог уснуть. Он предчувствовал новые баталии с интуицией того, кто умеет рисковать, но не желает снова мёрзнуть и голодать в окопах. А ещё всегда, думая о прошедшей войне, Лука вспоминал человека, который однажды дал ему больше, чем он заслуживал. Больше, чем он мог просить. Человека, спасшего его никчёмную жизнь.…Он безо всяких усилий мог в любой момент вспомнить его лицо…
Буквально позавчера Лука краем уха услышал беседу, которую вели между собой две соседки — местные интеллектуалки и старые девы. Они обсуждали современную живопись и сошлись во мнении, что новая выставка организована ничуть не хуже позапрошлогодней. И он сразу же, как только выдалось свободное время, помчался сюда. Притормозил на несколько минут отдышаться, пригладил волосы и только тогда потянул на себя стеклянную дверь. Глаза быстро скользнули по присутствующим: немногочисленные поклонники искусства, медленно бродившие по просторному светлому залу, явно зашли сюда в надежде переждать дождь. Потом он взглянул на развешанные по стенам картины… и замер, как громом поражённый. На небольшом холсте ослепительно ярко синело небо, а в золоте колосьев запутались лазоревые васильки (*)…вспомнить рыжеватую щетину на подбородке… Горбинку носа… Настороженное выражение усталых глаз…
***
Лука попал в окружение в августе 1917 года. Всю неделю до начала сражения при Лангемарке (3) шли затяжные ливни. И было непонятно, откуда ждать нападения в первую очередь. Враги наступали со всех сторон, зажимая их в стальные тиски. Вязкое фландрское болото под ногами чавкало с каждым днем все сильнее, при любом неосторожном движении норовя затащить в ад. Ибо часто бывало, что три пуда амуниции мигом без следа утягивали людей под воду. Всю неделю они не спали. Чтобы хоть как-то устоять на поверхности, измождённые солдаты, кряхтя от напряжения, кашляя и выплёвывая грязь, сутками мостили деревянные дорожки. Единственный отдых, что они могли позволить себе, так это закрыть глаза и отключиться на мгновение, чтобы очнуться от яростной брани таких же выжатых как лимон офицеров. Лука ежечасно ощущал себя дурно пахнувшим и абсолютно вымотанным, хоть и старался держать себя в руках. Лангемарк оставался в руках немецкого гарнизона, в котором тогда служил Лука, три дня. Однако британцы, беспрестанно поливая огнём всё в округе, выбили оттуда солдат и зажали в кольцо. Изрядно поредевший отряд вышел из полностью разрушенной деревни с чувством невероятного облегчения, восприняв плен как удачу, ибо к тому времени многим было понятно, что Центральные державы неизбежно потерпят поражение. Шлепая ногами по размытой почве, Лука в ярости стискивал зубы, борясь с тошнотой: дорога, по которой они шли, была усеяна мертвецами и пропитана кровью и вонью их распотрошённых внутренностей. Они провели три недели в пересыльном лагере под Остенде. В начале сентября, когда, наконец-то, прекратились дожди, и солнце высушило размокшие дороги, пленных переправили во Францию, долго перегоняли с места на место, пока, в конце концов, не разместили в центре страны, в местечке под названием Нуарлак (4). Это было старинное цистерцианское аббатство, величественное и монументальное, спешно приспособленное под лагерь для военнопленных. Впрочем, долго рассматривать местные красоты не было сил. Неблизкий путь от железнодорожной станции усталые пленники проделали пешком и мечтали лишь об одном — быстрее принять горизонтальное положение и хотя бы немного отдохнуть. От долгого перехода болело всё тело, и Лука мог поклясться, что слышал, как кровь пульсировала в голове. — В могиле отоспимся, — хмуро бросил мрачный тип по имени Марио, с которым они за время лагерных мытарств более менее сошлись в характере. Назвать их отношения дружбой было сложно. Лука подозревал, что Марио выбрал его в приятели по одной-единственной причине: он сам, как и Лука, не любил раскрывать рот попусту. На деле всё оказалось не так уж плохо. Вместо привычных сумрачных бараков их разместили в бывшем дормитории на грубо сколоченных деревянных кроватях. Призрачный холодный свет луны струился сквозь тёмные стекла и рисовал на ветхих тюфяках решётчатые узоры. И пусть тянуло сыростью, и не было ни подушек, ни одеял, но всё-таки, это была самая взаправдашняя постель, на которой Лука не спал с начала войны. Поэтому, наплевав на храп и стоны соседей, на осенний холод и пустой желудок, он закутался в шинель и провалился в сон. И надо сказать, знатно выспался. Проснулся Лука от звуков, похожих на звук рвущейся ткани: на соседней кровати раскашлялся Марио. Его лицо, заросшее короткой бородкой, было бледным, под глазами чернели круги, и выглядел он невыспавшимся. Заметив, что Лука уже не спит, он чуть заметно кивнул, потом пригладил волосы и снова зашёлся в надрывном кашле. — Всё нормально? — нахмурился Лука. Конечно, он не был медиком, но годы, проведённые на войне, кое-чему научили. Сухой лающий звук одышки ему не понравился совершенно. Марио тяжело сглотнул, одарил его равнодушным взглядом и отвернулся. — Ну, и чёрт с тобой, — пробормотал Лука себе под нос и посмотрел в окно. Солнце недавно встало, но светило сквозь разноцветные витражи довольно ярко. Снаружи виднелись верхушки холмов, покрытых желтеющими заброшенными виноградниками. Дверь со скрипом распахнулась. На пороге появился голубоглазый худощавый офицер в сопровождении двух громил, одетых в серо-голубую солдатскую форму. Оглядев пленных, он оскалился, кинул что-то весёлое. Один из его спутников выступил вперед и, немилосердно коверкая немецкий язык, скомандовал построиться на плацу. На прямоугольном пятачке метров в тридцать в длину между сводчатыми стенами клуатра плотно выстроились несколько сотен человек. Лука отстранённо подумал, что в мирное время здесь должно было быть красиво. Строгая геометрия и сдержанное великолепие простого, без украшений, белого камня, лозы дикого винограда, оплётшего стены, потрескавшаяся от камнеломки брусчатка — всё призвано было навевать мысли о благочестии, добродетелях и душевной чистоте. Но осень уже вступила в свои права, пейзаж был уныл и мрачен, являя собой разительный контраст с ясным и холодным октябрьским небом. Живые изгороди разрослись без присмотра, трава усыпана битым стеклом и мусором, вытоптана сотнями ног, обутых в солдатские ботинки (земля была испещрена отпечатками гвоздиков, расположенных в форме полукруга) и до блеска отполированные офицерские сапоги. Его взгляд зацепился за видневшуюся вдали черепичную крышу собора, возвышавшегося на фоне розовых утренних облаков. И Лука слегка поморщился, вспомнив, что не молился с тех пор, как чуть ли ни в первый месяц войны похоронил Матео — своего названного братишку, закрывшего его собственным телом от пули. Люди, стоявшие тогда возле распахнутой братской могилы, говорили ему, что жизнь продолжается, что всё утрясётся, что он должен благодарить Всевышнего за то, что сам остался жив. Луку же разговоры о боге приводили в ярость. Он думал, что отчего-то милосердный боженька не захотел спасти тех, кто нынче лежал без гробов в луже грязной воды на дне огромной ямы. И если Господь решит вдруг о нём позаботиться, то пусть лучше тоже сразу отправит его на тот свет. По крайней мере, это будет куда честнее. Как всегда, при воспоминании о тех событиях, перехватило дыхание. Он усилием воли подавил комок в горле и бросил взгляд по сторонам: пленные, голодные и оборванные, стояли молчаливой серой массой и были поглощены своими мыслями. В воздухе плавал запах подгоревшей готовящейся еды. Лука голодно сглотнул. Ему внезапно захотелось крепкого чёрного кофе со сливками вприкуску с неприлично огромным бутербродом. Равнодушно улыбающийся офицер долго и быстро говорил что-то. Переводчик, едва успевая, часто останавливался и переспрашивал. Но их почти никто не слушал. Всё, что они говорили, было давным-давно известно. Привычный распорядок дня. Туда не ходи, сюда не лезь, стой по стойке «смирно», и работай, работай, работай… И потянулись один за другим безрадостные и пустые дни, полные горечи, тревог и мучительного однообразия. Где-то шла война, там гремели взрывы, улицы городов дрожали от дружного громыхания сапог и лязга машин, там солдаты остро пахли потом и махоркой, копотью и порохом. А у них больше не было ничего, кроме тусклых серых будней с ежеминутным «mеmеntо mоri»: днём — монотонная работа на местном заводике, ночами — попытки согреться под истасканной шинелью на тюфяке, набитом старой соломой. Его всё чаще и чаще охватывало чувство, что всё самое главное давно осталось позади. И та прежняя жизнь казалась не такой уж и плохой. Лука вспоминал запах выгоревшей на солнце травы, небо, наполненное таким лучезарным сиянием, что больно было глядеть, горные тропы Велебита, тихий бег ручья среди камней, дом, стоявший на краю деревни, уже полузабытый и почти несуществующий, деда, важно шагающего во главе стада. Он понимал, что навеки потерял эту часть своего мира, несмотря на то, что память упорно цеплялась за прошлое, словно это могло помочь. Ведь даже когда война закончится, возврата назад не будет никогда. Человек приспосабливается ко всему, даже к неволе. И быстро находит новые пути, чтобы выжить. В первые недели плена Луку мучили голод и холод, но ещё больше страх перед неизвестным. Он не был трусом, нет. Мысль о смерти приводила его в ярость. И часто по вечерам он прислушивался к вольному шепоту ветра, долетавшему до него через колючую проволоку, и думал о побеге. Однако постепенно он привык, успокоился и смирился со своей судьбой. У него была относительная свобода передвижений по лагерю. Кормили их неплохо, хотя порции были ничтожно малы: на завтрак рис или суп из гороха, фасоли или капусты, изредка кофе, а чаще — чай, в обед — суп из конины и картошка в мундире, на ужин снова всё тот овощной суп с парой кусочков хлеба. Еда съедалась очень быстро и без всяких церемоний. Можно было получать посылки из дома, и некоторые счастливчики разнообразили свой рацион галетами, консервами и сухарями. Лука к таковым не относился: просить что-то у родителей было стыдно, да и не имело смысла, так как семья была бедна. Поэтому он ограничился письмами, в которых уверял их, что у него всё в порядке. Окружавший его мир всё чаще напоминал ему могилу, заваленную мёртвыми телами. Правда, эти мертвецы ели, пили, храпели во сне, по утрам под конвоем плелись на работу к ненавистным станкам, не ощущая разницы между земной юдолью и загробным миром. Так проходило время изо дня в день. И Лука, так же как и они, не думал о том, что его ждёт в будущем, и даже забыл о том, что раньше радовался каждому прожитому дню. Жизнь потеряла краски, превратившись в борьбу за выживание. Постепенно Лука начал узнавать своих соседей по несчастью, и даже вступать с ними в разговоры, хотя большая часть их бесед поначалу сводилась к тому, что они жаловались ему на существование и то и дело повторяли, что так и останутся тут навсегда. С такими он старался общаться пореже, справедливо считая, что пользы от них не больше, чем от снега летом. Вскоре около него сложился круг земляков-хорватов, которым довелось познакомиться уже в лагере: сын богатого осиекского торговца балагур и весельчак Домагой, признавшийся как-то, что предпочёл грядущей женитьбе ужасы войны (мол, одно другого стоит), улыбчивый, крепкий, хозяйственно мыслящий Иван и верзила Ведран, который за обаятельной внешностью скрывал стальной характер. Пятым был — не понять, то ли с ними, то ли сам по себе — Марио, сумевший в эту зиму каким-то чудом победить инфлюэнцу. По вечерам они слушали байки Домагоя, хвастались женщинами, гадали, когда закончится война. Лука, как и все они, о себе рассказывал мало, чаще отмалчивался и никак не мог понять, что же объединило этих абсолютно разных людей. Но, так или иначе, они неплохо поладили. К весне многое изменилось. Кое-что к лучшему, кое-что — нет. Обанкротился, за неимением ресурсов, местный заводик. Заключённых всё чаще начали отправлять на поля местных фермеров. Каждый стремился попасть на работу к крестьянину, где работы было много, но и еды вдоволь. Лука, соскучившись по земле, работал за троих, хотя по вечерам ныла спина, а ладони горели от мозолей. Однако возвращаться по вечерам в казарму не хотелось. Местный комендант, месье Антуан, соблюдал Гаагские Конвенции (5) и не разрешал своим солдатам особо издеваться над пленными, но поддержание дисциплины отдал на откуп негодяям. Те же, в свою очередь, потакали низменным инстинктам толпы: в лагере стали процветать воровство и игра в карты. За неимением денег играли на хлеб, ставя кто четвертинку, а кто и половинку суточной нормы. Несмотря на все запреты, появились спиртные напитки, и, как следствие, грызня и потасовки. Верховодил всем герр Штрауб (он предпочитал, чтобы его называли именно так) — с виду типичный висельник со самодовольной улыбочкой на пухлых губах, чудом избежавший петли и дослужившийся до фельдфебеля, и ненавидевший даже тех, кто стоял с ним по одну сторону баррикад. С их пятёркой он не связывался, довольствуясь негласным нейтралитетом. И неизвестно, сколько бы ещё продержалось это призрачное равновесие, если бы не вмешательство извне.***
— Куда прёшь, грёбаный педик? Лука с трудом разлепил глаза. В свете единственной лампочки он разглядел жалкую горстку пленных, мокрых от дождя, которые в замешательстве топтались на пороге. Жёлтые неровные сполохи света заставляли их подслеповато щуриться. Возглас Штрауба предназначался худосочному, почти бесплотному юноше, видимо, имевшему неосторожность как-то его потревожить. — Заткнись, бош! — грассируя, буркнул один из вошедших следом охранников, затем, обращаясь ко всем, скомандовал. — Сдвинуть кровати! Новичкам негде спать. На минуту воцарилось молчание, но обитатели казармы, недовольно переговариваясь, всё же выполнили приказ. Охранник чуточку покачался с пятки на носок, наблюдая за суетой, потом вышел вон. — Ах ты, мразь! Пшёл прочь! — Штрауб, явно недовольный тем, как с ним разговаривал охранник, вновь обратил свой гнев на того же злосчастного юношу, замешкавшегося в общей суматохе: наотмашь ударил кулаком, да так, что тот не удержался, упал на пол, попытался отползти, но, получив пинок по рёбрам, согнулся пополам и закашлялся. Лука вздохнул, подошел к нему, помог подняться, затем посмотрел в упор на Штрауба и негромко произнёс: — Только тронь его ещё раз… — А то что? — скривился Штрауб и огляделся вокруг, призывая к вниманию, вслед за этим шумно вдохнул носом воздух и насмешливо протянул под громкий смех. — Истинно говорю вам: «Попахивает педиками». Лука, почувствовав, как юноша напрягся, зло покосился на немца, но ответить не успел. Марио хрустнул пальцами и растянул губы в ухмылке: — Всё, что я чувствую в этой вонючей дыре, дурья ты башка, — это смрад от твоих протухших яиц и немытой задницы. — Сука! — взревел Штрауб, метнулся было вперед с кулаками, но вовремя остановился — откуда ни возьмись, в руках Марио мелькнула сталь — и окинул его злобным взглядом. Марио оскалился, нож исчез так же внезапно, как и появился. — Как ты? — подал голос Ведран. Юноша лишь мельком покосился на него и перевёл взгляд на Луку. Одна рука его прижалась к груди, как бы защищая сердце, а другой он машинально стёр со щеки кровь. Красивое, хоть и прескверно пепельно-бледное лицо на миг исказила гримаса боли. Он смотрел пустыми глазами, не мигая, и в душу Луки прокрался липкий страх. Какого чёрта?! Неужели сумасшедший? Этого ещё не хватало… — Эй, приятель… — он похлопал юношу по плечу. Тот смутился и неуверенно улыбнулся, и лицо его сразу стало симпатичным и открытым. — Меня зовут Иван, — негромко произнёс он по-хорватски. До этого разговор шёл на немецком. Голос у него был под стать внешности — звучный, с приятным грудным тембром. Лука немного удивился тому, как спокойно он звучал, словно ничего не произошло, взглянул на него, заметил, что улыбка стала чуть шире, и невольно усмехнулся в ответ, тут же злясь на себя за это. — Земляк, значит, и, вдобавок, тёзка, — хохотнул молчавший до этого Перишич, тоже переходя на родной язык. — Откуда ты родом? — Домагой с откровенным любопытством рассматривал новичка. Иван открыл рот, хотел что-то сказать, но смолк, услышав забористую ругань Штрауба. — Вот тут, пожалуй, я соглашусь с немчурой, — пробурчал Марио. — Спать пора. Завтра рано вставать. — Здесь ложись, — Лука показал на место рядом с собой. Ночью заметно похолодало. Полутёмные своды, закопчённые и неуютные, нависали над ним. Сон никак не желал приходить, неясные мысли бродили в голове, и Лука буравил взглядом невидимую в темноте стену и слушал надрывный храп соседей. Расслабиться мешало и прерывистое сопение за спиной — он был уверен, что Иван тоже не спал. Мысленно кляня себя последними словами за то, что вообще ввязался в эту историю, Лука обернулся и одними губами прошептал: — Чего не спишь? — Замёрз… Я теперь постоянно мёрзну, после тифа… Лука тяжело вздохнул, в каком-то нелепом порыве притянул его к себе, отметив мимоходом нездоровую костлявость, укрыл полой шинели. Иван, кажется, даже дышать перестал, потом нерешительно пробрался рукой за спину, благодарно ткнулся в шею холодным носом и замер. Дыхание, ещё минуту назад, неровное и частое, стало размеренным. Лука неловко положил ладонь ему на затылок, с досадой чувствуя, как в нём всколыхнулась жалость… Привычный колокольный звон, оповещавший о подъёме, и чей-то восторженный возглас выдернули его из сна: Иван сидел на кровати с широко распахнутыми глазами, в которых читалось благоговение. Было уже светло. Всё вокруг заливал солнечный свет: золотисто-красные и сине-зелёные лучи пронизывали дормиторий сквозь великолепнейшие витражи, рассыпаясь по полу пёстрыми пятнами и отбрасывая удивительно красивые тени на стены и колонны. Лука, ещё не вполне проснувшийся, недоумённо сморгнул: он был здесь уже полгода, хотя, кажется, только сейчас разглядел многоцветье высоких стрельчатых окон. Заметив его взгляд, Иван заправил за ухо прядку волос и застенчиво сказал: — Не удержался. Я же художник, и до сих пор не могу привыкнуть оставаться равнодушным к красоте всего, что нас окружает. — Художник от слова «худо»? — весело подмигнул Домагой, но получив ощутимый тычок от Ведрана, тотчас буркнул: — Извини. — Да не страшно. Мой папа так всегда говорит, — откликнулся Иван и тут же поправился: — Говорил… Лука обратил внимание на эту оговорку, и хотел было переспросить, но Иван посмотрел на него — их взгляды столкнулись всего на миг, — однако Лука успел заметить скользнувшую по лицу тень и промолчал. Расспрашивать не было нужды, он уже знал ответ на невысказанный вопрос.***
Иван действительно был художником. И нет, не от слова «худо», как предположил Домагой. Чтобы осознать, насколько он талантлив, Луке не потребовалось каких-то особых способностей, и выяснил он это совершенно случайно. Просто в один из дней он проснулся очень рано, задолго до рассвета. Место на кровати рядом с ним было пусто, и он испуганно затормошил спящего Перишича. Тот приподнялся, сонно всмотрелся в Луку, а потом, через его плечо, на храпевшего на своей кровати Штрауба, и успокаивающе похлопал по руке: — Тёзка-то? Отлить вышел, не иначе. Ничуть не успокоившись, Лука выскочил за дверь, заметался по клуатру, соображая, где искать Ивана. Туман сизой пеленой окутывал аббатство, делая его похожим на мрачный замок. Роса, выбелившая траву, холодила босые ноги. И запах стоял особенный — сырой и зябкий, от него становилось ещё тревожнее. По мощёной дорожке он рванул направо, перескочил заросли лопуха и резко остановился, услышав негромкий разговор на французском. Приглушённые туманом голоса звучали неразборчиво, но, кажется, миролюбиво. Один из говоривших рассмеялся, и он узнал Ивана. Лука пошёл на этот тёплый смех, не таясь, и выдохнул с облегчением, хотя сердце всё ещё ухало где-то в горле: Иван был со стариком Мишелем, одним из немногих тюремщиков, которые относились к пленным по-человечески. Поговаривали, что он до войны работал школьным учителем, но в подробности никто не вдавался. Широкое лицо и небольшая лысина делали его похожим на добропорядочного отца семейства. Иван свёл с ним дружбу так, как умел это делать только он — без малейших усилий и абсолютно естественно. — Вот ты где! — Лука разозлился на самого себя за то, что так испугался, поэтому вопрос прозвучал довольно резко. Улыбка медленно сползла с губ Ивана, он виновато втянул голову в плечи и отступил на шаг назад. И Лука замер, поражённый, всматриваясь в линии на грубо отштукатуренной стене, из которых вырисовывался дедушкин дом, наполовину скрытый зарослями подсолнухов, поднявших свои лохматые цветы к солнцу. В серой предрассветной дымке он выглядел таким настоящим, что Лука неверяще провёл пальцем по рисунку. На подушечке остался чёрный след стёршейся краски. Это был уголь! Обычный уголь из печи. — Откуда ты узнал об этом? — хрипло спросил он. — Откуда ты знаешь, как выглядит мой дом? Ответа не последовало, и он обернулся. Иван смотрел на него со странным, задумчивым выражением, от которого Луке стало не по себе, а потом улыбнулся: — Это дом моих родителей… Удивительным созданием оказался этот Иван — добрым, честным, непохожим на других, старавшимся подарить свою улыбку каждому, даже если у самого на душе скребли кошки. Он точно сиял изнутри каким-то чистым и сильным светом. Как и все они, смертельно уставший от войны, насилия, смерти, потерявший близких, Иван сумел сохранить веру в бога и людей, не озлобиться и не очерстветь. Глаза его улыбались, и от него исходила такая невероятная любовь к миру, что это вызывало у Луки, тайком наблюдавшему за ним, внутренний трепет: подобное поведение сбивало с толку, заставляя всё чаще закусывать до боли губу, ибо слишком долго Лука подавлял в себе всё человеческое, боялся вскрывать старые раны и обнажать свою слабость. Словом, Иван в ту дождливую майскую ночь вошёл в его жизнь без стука, вошёл как раз вовремя, чтобы помочь ему остаться человеком. — Почему ты такой? — однажды поинтересовался Лука. На миг ему померещилось, что он спросил что-то не то, потому что Иван посмотрел на него с некоторым недоумением и чуть помешкал, прежде чем ответить: — Жизнь — не картина. Её не переписать заново. Иван сразу же стал всеобщим любимцем. Его полюбили за покладистый характер, за добрый нрав, за умение грамотно составить письмо на родину, за внимание и сердечность, с которой он выслушивал неприятные и утомительные для других разговоры. Ненавидели Ивана лишь Штрауб и его прихвостни, как ненавидят тех, кто отличается от них. Тех, кто умнее, ярче, красивее. Тех, на кого они сами никогда не станут похожи. Они не упускали возможности побольнее задеть его небрежным тоном и оскорбительными намеками. Однако всегда держали ухо востро и предпочитали помалкивать, когда остальные хорваты были рядом. Никто из пятерки не верил им, полагая, что они лишь выжидают момент для нападения. Поэтому как-то перед отбоем Марио оглядел компанию: — Мы не можем позволить себе расслабиться, — потом вынул из-за пазухи нож и протянул Ивану. — Это тебе. Но постарайся без нужды не доставать его. Иван бесстрастно уставился на длинное узкое лезвие: — Нет. Если я возьму это, то буду не лучше, чем они. — Они убьют тебя, дурашка, и даже не поморщатся, — со смешком отозвался Ведран. Иван оглядел их сумрачные лица, потом снова отрицательно помотал головой: — Штрауба дома ждут сыновья… — Чёрт возьми! С врагами надо воевать, а не жалеть их! — рыкнул Марио, теряя самообладание. — Ты в бою-то вообще был? Лука увидел, как у Ивана дёрнулся уголок рта, но ответил он вполне миролюбиво: — Я почти не успел повоевать. Досрочный набор объявили весной, сразу после моего дня рождения. Так что, поучаствовал лишь в битве при Лисе (6). Да, как видите, неудачно. Потому как битву ту немцы выиграли, а я всё равно в плен попал. В голосе его появились виноватые нотки, и Лука не выдержал и потянул нож на себя: — Дай его мне. Марио прав, они должны быть готовы. А уж он, Лука, сможет позаботиться об Иване. . Иван порывисто схватил его за руку. На бледных щеках вспыхнул румянец: — Ты не должен этого делать! Лука пожал плечами и мягко разжал пальцы: — Да всё будет в порядке. Бережёного бог бережёт… Домагой, до этого молчаливо штопавший ветхую рубаху, поднял голову, и лицо его осветилось лукавой ухмылкой: — Каждой принцессе нужен рыцарь в сверкающих доспехах. Он пялился на них во все глаза с откровенным интересом, и Лука, к своему великому удивлению заметил, как вдруг густо покраснел Иван.***
Последнее военное лето выдалось небывало жарким и засушливым. Серебристый свет луны, падая сквозь окна, ложился узкими полосами на каменные плиты и обманчиво сулил прохладу, но даже толстые каменные стены не спасали от духоты. Где-то за горизонтом полыхала слабая багровая зарница, чуть подсвечивающая тёмное небо, и Луке, хоть и привыкшему с детства к средиземноморскому пеклу, казалось, что он попал в преисподнюю. Он опять лежал без сна и, нервно кусая губы, прислушивался к хриплому дыханию Ивана. Того угораздило заболеть в такую погоду, а началось всё с того, что он напился ледяной воды из колодца. Толстяк Базиль — местный фельдшер и по совместительству коновал, — даже не удосужился осмотреть больного, лишь пробубнил на плохом немецком, что der junge Körper selbst wird mit der Krankheit fertig (молодой организм сам справится с болезнью), и ретировался с поспешностью, удивительной для человека его телосложения. Иван надрывно раскашлялся, вытер рот ладонью, попытался улыбнуться, хоть и вышло это у него не очень хорошо. В серо-зелёных глазах его была такая тоска, что Лука почувствовал к нему к нему острую жалость, но взял себя в руки: — Ничего, справимся, — и повернулся к парням, толпившимся около кровати: — Надо бы спирт найти или, на крайний, уксус. Не прошло и получаса, как расторопный Перишич обменял на хлеб и яблочный уксус, и полстакана чистого спирта и даже чуть-чуть мёда — на лагерной барахолке при желании и возможностях можно было отыскать всё, что угодно. Лука, несмотря на вялое иваново сопротивление, уверенными движениями растёр горячее тело и закутал в шинели. Потом смешал спирт с мёдом и заставил выпить гремучую смесь без остатка. Домагой, внимательно наблюдавший за его действиями, ехидно поинтересовался, а не мечтал ли он в детстве стать врачом, на что Лука, хмыкнув, откликнулся под тихие смешки: — Ага, вивисектором. Иван задремал, смешно закутавшись в кучу тряпья, и то и дело вздрагивая. Болтовня в казарме постепенно стихла. Но Лука всё ещё не мог заснуть, обдумывая то, что сделал перед сном Иван. Что вообще на него нашло? И что же это всё-таки было? Конечно, он несколько раз замечал взгляды, которые тот бросал на него. Однако Иван ни разу не переступал через допустимые границы. Никаких лишних прикосновений или двусмысленностей. А сейчас кожа на виске Луки горела, точно её жгло огнём. Аккурат в том месте, где заполошно билась тонкая венка. В том месте, куда неуклюже ткнулись сухие губы Ивана. Наутро Лука разрывался между двумя желаниями: с одной стороны, ему необходимо было выйти на работу, а с другой — он понимал, что Ивана нельзя оставлять одного. Ивану стало хуже, он дрожал всем телом, как осиновый лист на ветру, зябко кутаясь в шинели. Температуру выдавали набухшие на лбу капли пота и тёмные синяки под запавшими глазами. Но кашля не было, и Лука, давно не молившийся, благодарно взглянул на небо. Его сомнения разрешил Штрауб, чей косой взгляд он поймал краем глаза. Это был тот самый взгляд убийцы, который не обещал ничего хорошего. Лука пристально взглянул на него, потом тряхнул головой, решительно отгоняя неприятные мысли. Он останется, потому что, если с Иваном что-то случится, он никогда себе не простит. В казарме после завтрака осталось всего десяток человек. Он убедился, что прихлебателей Штрауба среди них нет, раза два смотался на кухню за кипятком, затем — в фельдшерский пункт, пригрозил Базилю карой небесной и жалобой в «Красный Крест» (7), и выбил из него пару драгоценных пакетиков аспирина (8). Порошок вскоре подействовал, Иван забылся тяжёлым сном. Лука боязливо оглянулся по сторонам (мало ли, вдруг кто заметит), коснулся губами вспотевшего лба, отметив, что жар пошёл на убыль, и как-то невольно поймал себя на том, что боялся остаться с Иваном наедине. Вчерашнее не давало ему покоя. Украдкой поглядывая на осунувшееся лицо Ивана, он искал в нём объяснение тому, что произошло, и не находил ответа. «Грёбаный педик» — так назвал Ивана Штрауб. Неужели он попал в точку? Сразу сумел сложить дважды два и разглядеть то, что не заметили остальные? Разумеется, Лука знал, кто такие гомосексуалисты. В довоенные времена он встречал их на Синем мосту — хорошо известном каждому представителю мужского пола Белграда районе-притоне с множеством запутанных улочек и тёмных аллей, этаком лабиринте подпольных борделей и убогих кабачков, предлагавших широкий выбор сомнительных развлечений и скверной еды. Он изредка захаживал туда и видел этих странных созданий, томных, порочных, не знающих никакого стыда: они сияли улыбками, кокетливо покачивали бёдрами, игриво шлепали друг друга по жилистым задницами и говорили с жеманным ехидством тонкими писклявыми голосками. Своим видом и поведением они ничего, кроме отвращения у Луки не вызывали. Иван же был… обычным. В самом прямом смысле этого слова. Да, красивым (его красоту не портили ни болезненная бледность, ни страшная худоба), умным и добрым, но ничем не отличающимся от остальных его приятелей… Задумавшись, Лука не сразу заметил, что Иван проснулся и смотрел на него, чуть нахмурившись и даже не моргая. Он от этого взгляда сжался — на миг ему почудилось, что Иван читает его мысли — откашлялся, пытаясь сохранить невозмутимый вид: — Как ты себя чувствуешь? — Есть хочу, — ответил Иван, — как всегда… — задумчиво пожевал нижнюю губу и неожиданно спросил: — Зачем ты со мной носишься? — Лишь покойник забот не имеет, — усмехнулся Лука, желая перевести беседу в шутливое русло, но тут же стушевался: худое заспанное лицо Ивана было в высшей степени бесстрастным. Даже голос его звучал ровно и невозмутимо. — Тебя что-то тревожит с утра, — тихо произнёс он. — Я это чувствую. Это всё из-за того, что я вчера поцеловал тебя? Лука смутился, вскочил, открыл рот, чтобы заговорить, и тотчас закрыл его, сел обратно на своё место. Поняв, что выглядит довольно глупо, рассердился на себя и вдруг брякнул: — Ты и впрямь педик? Иван побледнел, хотя, казалось, бледнеть ему было уже некуда — по лицу пробежала болезненная судорога, — однако глаз не отвёл: — Ты можешь ненавидеть меня за это. Но, да, я такой… Лука стыдливо нахохлился. К щекам прилила кровь. Ему сделалось неловко за свой вопрос, и он с трудом подавил приступ паники, мельком подумав, что лучше бы пули свистели у него над головой. Но Иван истолковал его молчание по-своему, потому как с какой-то лихорадочной поспешностью продолжил: — Представляешь ли ты, каково это — быть непохожим на прочих? Как ни крути, в глазах большинства мы парии, отверженные. Ещё в Библии сказано: «Кто с отроком спит, как с женой, те совершили грех…». Я ведь почему на фронт ушёл? В надежде сбежать, спрятаться, и… скрыть от других свои пристрастия. («Чтобы умереть» — неожиданно мелькнуло в голове у Луки). Потому как разумом понимаю, что грешен, но бороться с этим не хочу, ибо это сильнее меня. Знаю, что это было бы противно духу Божию, но горячо верю, что Бог не заметит моего греха, по милосердию ли или по рассеянности, — он раскраснелся, тяжело задышал, лицо его исказилось от гнева. — Знаешь ли ты хотя бы немного, как общество относится к таким, как я? В нашей благословенной стране гомосексуалистов ещё недавно пытались вылечить кастрацией. И до сих пор — электротерапией… — Чем? — испуганно вскинулся Лука. — Несчастному показывают фотографии обнажённых мужчин, и как только он возбуждается, бьют током, таким вот способом добиваясь, чтобы вид мужского тела вызывал неприязнь… Можешь ли ты хотя бы на минуту вообразить, что это такое?! (9) Наконец, силы оставили Ивана окончательно. Он замер, не договорив, глаза его закрылись сами собой. То, что Иван рассказал, привело Луку в замешательство, и он прикусил губу, размышляя, как себя вести, чтобы не обидеть его ещё больше. Лука был хреновым собеседником, и, если честно, вообще не любил говорить, так как считал, что все важные вопросы уже решены умными людьми, а в бессмысленном переливании из пустого в порожнее смысла меньше, чем мозгов у курицы. Разговоры никогда не считались его коньком, тем более на такие темы. По счастью, вспомнился их капрал, который любил повторять, что в жизни не всё зависит от людских желаний. И некоторые вещи надо уметь принимать такими, какие они есть. Впрочем, Лука тут же хмыкнул, так как этот бравый вояка вряд ли последовал бы собственному правилу, узнай он что-то подобное про своих подчинённых. А потому он, извиняясь, пожал плечами: — Я тебя не ненавижу. И мне нет никакого дела до того, с кем ты спишь. Иван кивнул. Лицо его стало спокойным. Повинуясь порыву, Лука накрыл тонкие пальцы своей ладонью: — И не бойся. Я никому не скажу. Иван смущённо отозвался, по-прежнему не открывая глаз: — Домагой уже знает.Окончание следует…