***
Новость о том, что завтра будет банный день, взбудоражила весь лагерь. До этого они мылись лишь на Страстной неделе. Нет, с наступлением тепла подчас удавалось искупаться в быстрых водах местной речушки неподалёку от аббатства, но соблюдать гигиену, несмотря на все усилия, было трудно. Вши — неизменные спутники человеческих страданий — ползали по телу и одежде, которую не было возможности сменить, и несчастные расчёсывали кожу до крови. Перишич, однажды прощупывая пальцами швы, под громкий смех сравнил разведение этих ползучих гадов с новой отраслью местного скотоводства. Из уст в уста понеслись слухи о тотальной дезинфекции, о новых комплектах нижнего белья, о мыле (почему-то, именно лавандовом), и об одеялах от «Красного Креста». Услышав последние слова, Марио царапнул щетину на подбородке и проворчал: — Если будут одеяла, то можете называть меня просто Марией. Одеял и лавандового мыла и впрямь не нашлось. Но всё остальное было правдой. Французы пригнали в лагерь грохочущего монстра на колесах — паровой дезинфектор (12). Ранним субботним утром под бодрое покрикивание охраны были вытащены на свет божий тюфяки, выпотрошены, прожарены на пару и заново набиты пахучим хрустким сеном. В огромных котлах чудо-машины одежду обдали раскалённым жаром. Казарму тщательно вымели, и, плотно закрыв окна и двери, обрызгали вонючей жидкостью. Потом пришла очередь людей: их побрили (некоторых насильно, как, например, чуть ли не до глаз заросшего неопрятной рыжей бородой Штрауба), облили раствором лизола, и, выдав новые комплекты белья, загнали в баню. Вечером перед сном, сидя на кровати, Лука обвёл глазами помещение и невольно улыбнулся: лагерь, лишившись растительности на лице, за сутки заметно помолодел, многие старички на поверку оказались молодыми парнями. — Эх, и высплюсь же я, — развалившийся на свежем тюфяке Домагой довольно жмурился от удовольствия. Лука подумал о том же самом. Он втянул носом воздух. Пахло летним лугом. И прошлой счастливой жизнью. Хотелось уснуть, и ни о чём не думать. Но вот Иван уже привычно поелозил под боком, зарылся холодным носом между плечом и шеей и засопел. Густой запах дегтярного мыла шёл от его тела, и сон сняло как рукой. Засыпать рядом с Иваном становилось непосильной задачей. От мерного посапывания под ухом член дёрнулся. Лука резко открыл глаза. Странные, подзабытые ощущения его поразили (очень долго не случалось подобного), а вслед за тем привели в ужас. Тяжёлая работа, усталость, постоянный голод сделали своё дело — он так давно не испытывал физического влечения, однако сейчас возбудился от близости горячего тела и простого прикосновения. И всё бы ничего, но это было мужское прикосновение. От этого перехватывало в горле, и пугало сильнее, чем самые реалистичные ночные кошмары. Меж тем, желание нарастало, проникало в каждую клеточку тела, мешая связно мыслить. Напряжение требовало разрядки. Лука прислушался — казарма разноголосо кряхтела, храпела, вздыхала во сне — и решился: рука сама скользнула под резинку штанов, потрогала член, дыхание участилось, дрожь предвкушения пробежала мурашками по позвоночнику. Он постарается сделать всё быстро. Никто его не услышит… Узкая ладонь ощутимой тяжестью легла на пах. Он вздрогнул, попытался отстраниться. Разумеется, он должен был оттолкнуть чужую руку и сбежать. Но не смог. Лишь сердце затарабанило по рёбрам. Несмело повернул голову, встретился с лихорадочно блестевшими глазами Ивана, пробормотал еле слышно: — Не делай того, о чём пожалеешь. — Не пожалею, — рвано, с неожиданной хрипотцой, выдохнул Иван. — Разреши мне, прошу. Он был натянут подобно струне, и не отводил от Луки глаз. В них светилось, нет, прожигало насквозь нечто запредельное, такое, что тронь неосторожно — порвётся. — Пожалуйста, это… неправильно… — шепнул Лука, уже понимая, что врёт. Ему захотелось коснуться Ивана, огладить ладонью худое лицо. Неужели он так отчаянно жаждал мужских ласк? Значит, он тоже по этой части? Или это долгое воздержание сыграло с ним злую шутку? — Тсс… — Иван мягко остановил его, приложив палец к губам. — Я не думаю, что это неправильно. Я попросту хочу, чтобы тебе было хорошо. Лука хотел ещё что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Иван, видимо, расценил молчание как призыв к действию, прижался горячим со сна телом, провёл рукой по всей длине, ласково сжал его яйца. Кровь зашумела в ушах, подобно прибою. Луку выгнуло дугой. Он впился зубами в нижнюю губу, чтобы не застонать, чувствуя, что взорвётся от напряжения… Когда всё кончилось, Лука почувствовал смущение, но руки Ивана робко обняли его, и он перевёл дух и уткнулся ему в грудь, борясь с искушением броситься прочь. Он чувствовал себя странно. Под щекой, громко и гулко, билось чужое сердце, и почему-то хотелось слушать этот стук. От него на душе делалось славно и покойно.***
Луку грубо вернули к действительности громкие голоса. — Замёрзли, голубки? — он распахнул глаза: над ним, нехорошо улыбаясь, нависал Штрауб. — Вон оно что! Оказывается, ты такой же сраный педик, как и твой дружок. Топтавшиеся рядом клевреты издевательски загоготали, когда немец пошлепал губами, изображая поцелуй. — Завидуешь? — процедил Лука, скинул с себя обнимавшую его руку Ивана и вскочил, тяжело дыша. Никого из приятелей вблизи не оказалось. Скорее всего, они уже стояли в очереди на завтрак. Он был один, без оружия (нож лежал под матрасом). Да и что он мог сделать против толпы? — Мне есть чему завидовать?! — искренне изумился Штрауб. — По крайней мере, моё очко не болит. — Он перевёл взгляд на Ивана и снова растянул губы в ухмылке: — Вот интересно, кто из вас снизу, а кто — сверху? Лука непроизвольно обернулся назад — Иван смотрел на них странно остановившимися глазами — и это привело его в чувство. Если он даст слабину, их растопчут как букашек. Поэтому он насмешливо кинул: — Зачем ты интересуешься? Хочешь присоединиться? Веселье Штрауба как ветром сдуло. В глазах вспыхнула ненависть, скула дёрнулась, рожа побагровела от злости. — Тю, какой храбрый воробушек! — он сплюнул под ноги Луке, потянулся за ножом к голенищу. — Поцелуй меня в зад. — Мой кулак тебе сейчас харю поцелует, — огрызнулся Лука. Перевес был не на его стороне, но он не собирался сдаваться. Эти негодяи могли убить и его, и Ивана. Их надо было как-то остановить. Но как? Времени на размышление не оставалось… — Что это вы надумали? — знакомый голос показался Луке райской музыкой. Марио стоял в проёме двери, прислонившись плечом к косяку. На его губах играла ленивая ухмылка. За его спиной мрачной тучей маячил Ведран. Лица обеих были одинаково неприветливы. Переглянувшись, неприятели отступили от Луки на несколько шагов, и Штрауб коротко выругался. — Ладно, пока ваша взяла, — проворчал он сквозь зубы и направился к выходу. — Пошли, ребята. Лука упал на кровать и только тогда ощутил, как у него дрожат руки. — Ты всё ещё считаешь, что тебе не нужен нож? — Марио пристально оглядел Ивана. Тот, прежде чем ответить, посмотрел на Луку и неуверенно пожал плечами. Лука поёжился. Теперь, когда опасность миновала, его охватило смятение. Взгляд Ивана давил на него, не давая вздохнуть, и когда Лука набрался храбрости и встретился с ним глазами, мелькнувшая по бледному лицу беспомощность больно ударила по сердцу. Но времени перекинуться с Иваном пусть даже парой слов у него не нашлось. Сначала в казарму влетел Домагой с вопросом: «Уж не заснули ли они тут?», потому как их очередь уже подошла к заветной кухонной двери. Позже, несмотря на праздник, Лука, Чорлука и Перишич решили пойти работать. Хотя, сколько бы он не пытался обмануть себя, это было похоже больше на паническое бегство. Июль был в разгаре. Стоявшее месяц пекло превратило землю в растрескавшееся стекло. Солнце заливало мир так ярко, словно кто-то там наверху специально включил огромный прожектор. Жара спокойствия тоже не добавляла. Потная, промокшая насквозь рубаха неприятно липла к телу. И с каждой минутой на душе становилось всё паршивее. Конечно же, Луке было бы легче, если бы такую бурю чувств вызвала в нём какая-нибудь женщина. Но, увы, все мысли всецело занимал Иван, и он не мог сосредоточиться на привычных делах. Напрасно Ведран старался отвлечь его шуточками, Лука вряд ли слышал хоть слово. Он с остервенением обрывал плети ежевики, цеплявшиеся колючками за что ни попадя, вспоминал сбившееся дыхание, тихий шёпот, огненную ладонь, забравшуюся под резинку штанов… и злился, что не мог выкинуть Ивана из головы. Правда, чем больше он злился, тем больше осознавал, что Иван не заслуживал злости. Понимание этого усугубляло и без того подавленное состояние. — Ну, что я говорил?! — донеслось до него. — А вы мне не верили! Лука повернул голову: Перишич самодовольно показал на небо. Над горизонтом появилась сначала едва заметная, а немного погодя, всё более отчётливая полоса иссиня-чёрного цвета. Поднялся ветер, промчался над землёй, сбивая пыль. Гулко проворчал гром. Тучи потемнели, наваливаясь со всех сторон и тяжелея на глазах. Он вздрогнул от дурного предчувствия. В душу закралось ощущение грядущей беды. Лука попробовал отделаться от этого чувства, но оно становилось всё сильнее. Наконец он не выдержал, сумбурно попрощался с приятелями, и, повинуясь какому-то непонятному порыву, сорвался с места и кинулся бежать. Ведран крикнул что-то вслед, но слова затерялись в раскате грома. На улице стало свежо. Пахло близким дождём. Сладкий густой аромат роз сплетался с мокрым запахом прибитой пыли. Радуясь желанной прохладе, люди высыпали из душной казармы наружу, лениво развалились на пожухлой траве. Кто-то играл на губной гармошке, кто-то резался в карты. Некоторые разговаривали, дремали или сидели молча в ожидании нескорого обеда. Ивана среди них не было. Лука влетел в сумрачное полупустое помещение раскрасневшийся, с него ручьём лил пот, а ноги гудели от напряжения. Замер на пороге. В первые секунды он не мог увидеть ничего, кроме путаницы пятен. Но когда его глаза привыкли к полумраку, он разглядел мирно дремлющих Марио и Домагоя, и тотчас почувствовал неприятный холодок в животе: Ивана в казарме не было тоже. — Где он? — Лука, не помня себя, потряс Марио, впиваясь пальцами в руку. — Суки, если вы его проморгали… Он не договорил, в глазах вскипели злые слезы. — Домо, подъём, — Марио, на ходу натягивая ботинки, одним прыжком оказался рядом с ним. Вида осоловело моргнул, но увидев нависшего над ним приятеля, мгновенно вскочил на ноги. Война приучила их всех чувствовать опасность раньше, чем она появлялась. — Идём, и… успокойся, — Марио хорошенько встряхнул Луку и подтолкнул к двери. Выбравшись на улицу, он торопливо окликнул какого-то парня, устроившегося невдалеке от входа, негромко спросил что-то. Тот, чуть подумав, неопределённо махнул в сторону платановой аллеи, которая вела к хозяйственным постройкам. Приятели встревоженно переглянулись — им было знакомо это место, куда они изредка ходили с Иваном за углём для рисования — и рванули под сень старых деревьев, чьи ветви сплошным пологом сходились над тропой. Там, в конце аллеи, прямо за трапезной, начинались развалины сгоревшей кладовой. Заброшенный, всегда безлюдный уголок, где рос лишь бурьян, да кривыми зубьями торчали из земли обломки стен из желтоватого, покрытого копотью, камня. Марио, бегущий впереди, остановился как вкопанный и предупреждающе вскинул руку. Лука со всего размаху врезался в него. Сердце заколотилось в груди в предвестии нехорошего. Он насторожился. Сначала из-за безумного стука в ушах ничего не было слышно, но вот раздался болезненный вскрик. До ужаса короткий. Будто бы некто зажал кричавшему рот. И Лука, зло задышав, отпихнул Марио и первым перебрался через полуразрушенную стену. Картина, представшая перед ним, заставила сердце пропустить удар. Иван в разодранной рубашке стоял на коленях. Губы были искусаны так, что можно было заметить тонкую полоску крови. На лбу краснела внушительная шишка, а в глазах горел болезненный огонёк. Создавалось впечатление, что он делает над собой какие-то нечеловеческие усилия, чтобы сдержать рвущийся из него стон. Двое мужчин удерживали его за плечи, вынуждая оставаться в этой неудобной позе. А Штрауб со спущенными штанами водил рукой по своему полувставшему члену. Лука выругался. Иван поднял лицо, бледное, как у покойника, вскрикнул, попытался вырваться из лап мучителей, но один из негодяев с силой надавил ему на затылок. Ладонь другого легла ему на горло, короткие толстые пальцы стали сжиматься, перекрывая дыхание и превращая крик в сдавленный полустон. — А! Твои пидорские дружки пришли, чтобы помочь тебе? Как мило с их стороны. Или они мечтают принять участие в представлении? — съехидничал Штрауб. Но голос прозвучал как-то неубедительно, хотя он изо всех сил старался выглядеть невозмутимым. Он демонстративно медленно подтянул штаны, заправил рубаху, упорно желая казаться хозяином положения. — Отпустите его, — отрывисто бросил Марио. — С хуя ли? — мерзко хихикнул Штрауб, обнажив крупные зубы, затем крепко сжал пальцами иванов подбородок. — Мы его ещё не отъебали. Раскалённая волна жгучей ненависти шевельнулась в груди Луки, лютая злоба затуманила мозг, оставляя место лишь примитивным инстинктам: разорвать на части, убить, уничтожить. Он прыгнул вперед, с размаху заехал в живот, заставив Штрауба скривиться от боли. Неприятель был в разы сильнее и крупнее его, но это сейчас не играло роли. Лука сбил его наземь, мигом оседлал, не разбирая, замолотил кулаками, сбивая костяшки пальцев и с мстительным удовольствием слушая жалобный скулёж. Штрауб попробовал было вывернуться, но Лука крепко вцепился в него и вжал в землю. Он и не заметил, как в его руках очутился нож. Рукоятка легла как влитая. Ярость душила его, и он, не помня себя, полоснул немца остриём по шее. Что-то горячее брызнуло ему прямо в лицо. И только тогда он разжал пальцы и провёл ладонью по щеке, размазывая кровь. Труп врага лежал перед ним с распоротым от уха до уха горлом. Лука оглянулся по сторонам — два бугая также валялись в нелепых позах, с неестественно вывернутыми шеями — прислушался к ощущениям и с облегчением отметил, что совершенно спокоен. Он не забыл главное военное правило: «Сначала убивай врага, а лишь потом разбирайся». — Благодарю, — прошептал Иван, и его вывернуло наизнанку прямо у ног мертвеца. С трудом поднявшись, он пошатнулся, но сумел удержать равновесие. — Они сделали тебе больно? — нерешительно поинтересовался Лука, изучая его измученное, почти неузнаваемое лицо с наливающимся синяком на скуле, и, ни с того ни с сего произнёс. — Я бежал сюда, как ненормальный. В голову лезло чёрт знает что… Никогда не думал, что так захочу убить кого-то. — Со мной всё в порядке. Но, — Иван запнулся, заставив Луку закатить глаза, — я жалею, что пошёл сюда. Останься я в казарме, они были бы живы… — Тебе жалко их? — Марио отчётливо выделил последнее слово, подчёркивая абсурдность вопроса. — Но они сами выбрали свой путь. — Нет, — выдохнул Иван. — Вас. Он выглядел как человек, который проснулся от страшного сна. Но вот на щеках у него выступил слабый румянец, а робкая улыбка тронула губы. Иван вскинул на Луку глаза, в них промелькнуло странное выражение — то ли надежды, то ли нежности. Лука отвернулся в смущении. Обстановку нечаянно разрядил Домагой. — Вивисектором, говоришь, быть хотел?! — протянул он, проведя рукой по горлу, и вдруг от души расхохотался. Веселье его было столь заразительно, что все они не выдержали и рассмеялись тоже. Он же затем справедливо рассудил, что ни Ивану, ни Луке с разбитыми физиономиями на людях появляться негоже. Поэтому они, предварительно стянув с покойников одежду, закидали их битым кирпичом и какими-то трухлявыми обломками вперемешку с землёй и кусками штукатурки. Иван молча покосился на рубаху, перекинутую через руку Виды, но не проронил ни слова: его собственная одежда, как, впрочем, и Луки, была непригодна. Домагой поймал этот взгляд, криво усмехнулся и сказал, что отстирает всё так основательно, что на ней не останется ни пятнышка. Потом он и Марио ушли, пообещав вернуться, принести шинели, а также решить, что делать дальше. Оставаться в лагере было нельзя. Исчезновение сразу трех человек не могло остаться незамеченным. И сегодняшняя же вечерняя поверка это обнаружит. А благодаря синякам да ссадинам виновные будут найдены в одночасье. Дождь хлынул как из ведра. В чёрном небе сверкали молнии, и было такое ощущение, что небо прогибалось под ударами грома. Спрятавшись за остатками стены — там, где было посуше — Лука и Иван опасливо прижимались друг к другу в попытке согреться и смотрели в дождливую темноту. Говорить не хотелось. Все слова казались бессмысленными и ничего не значащими. Хотелось лечь и забыться. Хотя бы ненадолго… Первым нарушил тишину Иван: — М-да, не жарко… Со стороны он походил на взъерошенного птенца, трогательного и забавного. Вон и острые лопатки выпирали из-под изношенной рубахи будто крылья. Лука всмотрелся в него чуть внимательнее. Он понял, что не знает, сколько Ивану лет. — Как ты смог уцелеть на войне? — неожиданно даже для самого себя он произнёс это вслух. — Я ежедневно молился, — откликнулся Иван и шёпотом добавил, вызвав короткий смешок у Луки. — С другой стороны, вероятно, это чистая случайность. Увидев, что Лука внимательно смотрит на него, он нарочито жизнерадостно улыбнулся синюшными от холода губами, но тут же зябко поёжился, пробормотал тоскливо: — Когда уже это всё закончится-то? Лука поморщился (не хватало Ивану ещё заболеть!), обнял его за плечи, уложил головой к себе на колени и обхватил руками в попытке согреть. Бритый затылок, мальчишески-трогательный, оказался чересчур близко. Он глубоко вздохнул, подавляя опасный соблазн ткнуться носом в шейные позвонки, ответил глухо: — Скоро… Ничто не длится вечно. Иван в объятиях затих, не делая попыток отстраниться, лишь всё тело его свело мелкой дрожью, которая практически болью отдалась в душе Луки. «Беды не приходят по одной, — подумал он. — Вот и ещё одна уютно устроилась на моих коленях». И что делать с этой проблемой он не знал. В мыслях царил сумбур и полнейший раздрай, этакий запутанный клубок нерешённых вопросов и противоречивых эмоций к сидевшему рядом человеку, который не удавалось распутать до конца. Почему нельзя просто взять и перестать ломать голову? Почему сердце охвачено таким смятением? Вопросов было множество, а вот ответов, увы… Луке же хотелось ясности и определённости. Он любил, чтобы всё в жизни было понятно и чётко разложено по полочкам. А нынче не понимал сам себя. Его с некоторых пор удивляли и даже злили собственные чувства к Ивану — странная смесь недоумения, любопытства, досады и восхищения, а ещё желание оберегать и защищать, точно младшего брата. Для него было необычно так о ком-то беспокоиться, но он ничего не мог с собой поделать. Однако сегодняшний липкий страх, почти переходящий в ужас, вряд ли можно было объяснить только заботой о ближнем. И это новое испугало своей неправильностью. Потому как, увидев Ивана, бессильно стоящего на коленях перед Штраубом, Лука наконец-то уяснил, что испытывает к нему нечто большее. — Нам надо бежать, — Иван неохотно выпутался из рук и уставился на Луку. Выражение иванова лица было нечитаемым. Но уже по одному тому, как дрогнули у него губы, было ясно, что Иван ждал встречной реакции. Любой. Но Лука не знал, что сказать. Он молчал, и молчание становилось всё более неловким. — Я так домой хочу… — наступившую паузу Иван воспринял по-своему. Голос его прозвучал виновато и немного по-детски. Надо было что-то ответить, и Лука, в конце концов, отозвался: — Конечно, да, и как можно скорее. Но вот как ты это представляешь? Без денег, без документов, без карты, без знания языка… — Я накопил чуток. Да и язык знаю… — Шестерым далеко не уйти. Шестерым намного труднее. Иван, сидевший, обхватив руками колени, пошевелился и прикрыл глаза. Некоторое время он сидел так молча, потом повернулся к нему: — Я говорю о нас двоих. О тебе и обо мне. Лука проглотил подступивший к горлу комок: — Но остальные… Лицо Ивана напряглось, однако он торопливо продолжил, точно не слыша: — На неделе я разговаривал с Мишелем. Побег запланирован на сегодняшнюю ночь. Мои деньги у него. Он же принесет еды, компас и маленькую карту: пообещал скопировать её с настоящей. Нам надо добраться до Швейцарии. Идти до границы дней десять — это при хорошем раскладе. У нас… — Почему? — перебил Лука. Иван поперхнулся на полуслове: — Что «почему»? — Почему ты хотел сбежать в одиночку? Ведь я явно не входил в твои планы до настоящего дня… — Лука с трудом сохранил на лице полную бесстрастность, но в груди что-то гулко забилось. Вот, значит, как?! Пока он мучил себя сомнениями, Иван преспокойно обдумывал, как бы половчее улизнуть. И всё же Иван в очередной раз удивил его. — Я боялся. Не за себя, нет. Мне было страшно за вас. Вы были так добры ко мне. Но защищая меня, могли пострадать сами — погибнуть от рук этих подонков или быть наказаны за убийство. Я же хотел, чтобы с вами было всё в порядке, — едва слышным, потерявшим всякую окраску, голосом откликнулся он, мельком взглянул на Луку и спрятал лицо в ладони. — С тобой всё в порядке… Наверное, всё это неправильно, но я предпочёл бы умереть сам, чем подвергать опасности вас… тебя… — Да ничего бы с нами не случилось, — Лука огненно вспыхнул от стыда. Как он мог, живя с Иваном бок о бок, деля одну кровать на двоих, так ошибиться? Ведь Иван ни разу не давал повода усомниться в себе. Он был прост и честен как сама правда. Подождав, пока румянец спадёт окончательно, Лука постарался быстро перевести разговор: — Ладно, допустим, неплохо. Хотя есть парочка «но»… Ты говоришь, что побег назначен на ночь. А как же перекличка? Мы не можем появиться там с такими рожами. Да и о самом Мишеле надо бы подумать. Знаешь же, что ему за это будет… Иван несмело коснулся его руки: — Согласен, риск есть. Но, сегодня же праздник. Мишель рассказывал, что в прошлом году охранники уже к ужину напились так, что только чудом никто не разбежался. Так что, если у нас получится, особого шума они точно поднимать не будут, чтобы не подставлять себя. Ну, так ты со мной? Он не должен отпускать Ивана. Нет, не так. Он не сможет его отпустить. Тот не протянет долго на воле. Один, в чужой стране… И уж точно не выживет, если его поймают. Конвенция конвенцией, но наказывали за побеги чертовски сурово. Было ещё свежо в памяти, когда по весне несколько заключенных пытались сбежать. Расправа вышла по-средневековому жестокой: их привязали за стянутые за спиной руки к вбитому в землю столбу так, что их ноги едва-едва касались земли, и оставили в таком положении часа на два. Луку передёрнуло от воспоминания, как у несчастных изо рта, носа и ушей текла кровь, превращая их лица в жуткие маски (13). — Да, с тобой, — времени на раздумье не было. Представить Ивана висящим на дыбе Лука не мог…***
Лука не собирался благодарить господа, но, похоже, им действительно везло с самого начала. Самым сложным было отстоять на вечерней поверке. Однако дождь, зарядивший с обеда, не только не собирался прекращаться, но к вечеру пошёл ещё пуще. Набрякшие влагой сумерки сгущались. Проводить под дождём предписанную правилами перекличку, когда в дежурке тебя ждёт тепло и, пусть скромный, но праздничный ужин, — сомнительное удовольствие. Поэтому охрана решила, что усидеть на двух стульях невозможно, и загнала всех в казарму. Они без помех прошли через ворота под пьяное «Viva la France!». На прощание старина Мишель сунул им небольшие узелки, отечески обнял Ивана, быстро развернулся и скрылся в темноте. Иван и Лука остались одни. Было прохладно. Пахло мокрой землёй. Они немного постояли неподвижно, потом Иван негромко пробормотал: «С Богом!» — и скрылись в прибрежных кустах. Прячась днём в оврагах, лесочках, в заброшенных садах, пережидая опасность, они в обнимку засыпали на тёплой чужой земле (одна шинель — перина, вторая — одеяло), а ночами упрямо шли и шли вперед, утоляли жажду из родников, растягивали еду на смехотворные порции. На пути встречались деревушки и городки. Эне-ле-Шато, Сен-Бонне-Тронсе, Ла Ферно, Игранд, Форестьер… Лука смешно выговаривал эти названия, послушно повторяя их за Иваном. Карта подтверждала, что они на правильном пути. Уходила очередная ночь, наступало утро, дни смешивались в один бессвязный поток, граница была всё ближе. До них никому не было никакого дела. Казалось, страна замерла в странном ожидании чего-то важного. К концу недели скудные припасы подошли к концу. Сегодня на обед и ужин были лишь яблоки-дички да пара сухарей. Силы неумолимо таяли, и Иван, посасывая сухарь, лихорадочно блеснул глазами: — Завтра схожу в деревню за хлебом. Было бы смешно умереть от голода, когда есть деньги. И не смотри так на меня. Всё будет хорошо. Они сидели в старом, давно заброшенном, заваленном всяким барахлом сарае — единственной постройке, оставшейся от сгоревшей фермы. От главного же здания, некогда стоявшего чуть поодаль у реки, остались лишь печные трубы, торчавшие из земли. Воняло мышами, плесенью и старым рассохшимся деревом. Всё было покрыто толстым слоем пыли, крыша покосилась, а углы заросли паутиной. Но яркие лучи заката, бившие через дырявые стены, превращали развалюху в сверкающие покои. Именно так заявил Иван, и Лука не стал с ним спорить, ибо это была первая за неделю ночёвка под крышей. — Тебя надо побрить, — Лука оглядел мятую рубаху Ивана и невесело вздохнул. Он прекрасно осознавал, что рано или поздно, но вопрос: «Что мы будем есть?» прозвучит обязательно, хотя надеялся, что они успеют к тому времени придумать на него более безопасный ответ, чем тот, который сейчас предлагался. — Когда стемнеет, — согласно кивнул Иван. И усохший кусок мыла, и бритва (щедрый дар Марио) дождались нужного часа в кармане шинели. Ночь была тихой и ясной. Как бисер на тарелке, мерцали звезды. В низине завис серебристый туман. Всячески бережась и прислушиваясь, они по очереди вошли в него, искупались в реке, и, полунагие, уселись на пороге своего временного пристанища. В воздухе перемешивались запахи разнотравья, от воды тянуло прохладой и какой-то сладкой свежестью. Спать не хотелось. Иван нашёл его руку, их пальцы переплелись, и Лука на мгновение прикрыл глаза. Было так здорово, что хотелось сидеть, задумчиво глядеть на звёздное небо и ни о чём не думать. Ни о том, что где-то идёт война, ни о том, что всё это, и даже жизнь, в любой момент может закончиться… Днём, беспрестанно выглядывая в окошко, Лука проклял всё и всех на свете (и, в первую очередь, себя!) за то, что согласился отпустить Ивана в деревню. И сколько бы он не пытался сохранять спокойствие, ведь Иван показал себя способным на гораздо большее, чем можно было от него ожидать, внутри у Луки всё трепетало, и он понимал, что успокоится лишь тогда, когда увидит Ивана живым и невредимым. Но вот за дверью раздались лёгкие шаги. Негромкий стук оповестил, что Иван вернулся. И Лука на предательски подкосившихся ногах шагнул навстречу, со сдавленным возгласом вжался в него и пару минут стоял так, приходя в себя. Затем смутился, попятился назад, поднял глаза на напряжённо глядевшего на него Ивана. — Извини, — пробурчал он. — Это я с перепугу… Ну как, получилось? — А то, — Иван выдохнул сквозь стиснутые зубы и передал ему увесистый бумажный пакет, из которого тянуло чем-то вкусным. Пока Лука изучал содержимое пакета, Иван трещал без умолку, а губы его то и дело расплывались в улыбке. По его словам всё выходило легко и просто. Деревня была безлюдной, потому как «ну, ты же знаешь, что добропорядочные местные жители всегда обедают в кругу семьи». Вместо булочника за прилавком стояла его жена — «милейшая женщина, ужасно похожая на мою тётушку», которая сразу же прониклась к нему жалостью. Завела в каморку, велела обождать (в этот миг сердце в груди Луки сделало кульбит), принесла сыр, кусок грудинки, овощи с огорода, десяток яиц, поделилась хлебом и восхитительными сладкими булочками… — Я не удержался и по дороге съел одну. Она была такой вкусной, — виновато улыбнулся он. — Но там осталось ещё три… …и ни в какую не хотела брать плату за еду, потому что её муж тоже в плену, у немцев, а единственный сын на фронте. Но он всё равно умудрился оставить деньги на прилавке, а ещё… — Стоп-стоп, ты хочешь сказать, что она догадалась, кто ты такой? — Наверное, — пожал плечами Иван и протянул Луке газету. — А ещё я прихватил вот это… Лука лишь развёл руками, словно говоря, что он всё равно ни черта не поймёт. Тогда Иван смешно наморщил нос и ответил, что ощущения их не обманули насчёт того, что они никому не нужны. Ибо на следующий после их побега день началось наступление немцев (он бросил беглый взгляд на страницу) на реке Марна около Парижа (14). — Нам надо уходить отсюда и быстрее… — перебил его Лука. — Здесь не следует оставаться. Это опасно. — Не опаснее, чем идти куда-то, — спокойно отозвался Иван и, помявшись, нехотя продолжил. — Если ты беспокоишься из-за этой женщины, то напрасно. Я не хотел тебе рассказывать, но… она обняла меня на прощание, заплакала, назвала сыночком и просила быть осторожнее. Да и сюда я возвращался не напрямки, а какими-то козьими тропами… — он подёргал ворот рубахи и попросил. — Давай останемся здесь до ночи. Я кое-что тебе покажу…***
— Красиво? — застенчиво спросил Иван, косясь на Луку, и пообещал. — Когда мы доберёмся до дома, я обязательно всё это нарисую… Лука совершенно искренне кивнул в ответ. Они лежали на маленькой, заросшей полянке, которую можно было отыскать, лишь наткнувшись на неё случайно. Старые развесистые каштаны, как часовые, возвышались по её краям и охраняли покой. Чуть видимая за ветвями, блестела под солнцем речка. Стояла такая тишина, что было слышно, как гудел шмель, и ветерок шаловливо трогал узорные листья, беззвучно перепрыгивая с одного дерева на другое. В густой траве сияли солнышками ромашки и скромно прятались вылинявшие до прозрачной синевы васильки. — Странно, — Иван тронул пальцем бахромчатый цветок, — всегда думал, что они растут только на хлебных полях. Он стянул с себя рубашку. Грудь и плечи блестели от пота: солнечные лучи гладили светлую кожу, придавая ей розоватый оттенок. Старательно отводя от Ивана взгляд, Лука приподнялся на локте и огляделся по сторонам: — Дед говорил, что если встретил где василёк, то здесь когда-то было или хлебное поле, или дорога, которая вела к нему. Ну вот, смотри… Он показал на несколько тонких светло-золотистых колосков с длинными густыми усиками. Иван, в попытке разглядеть, запрокинул голову так, что острый кадык дёрнулся на худой шее. И мир вокруг застыл, будто остановленный чьей-то невидимой рукой. Сердце Луки сжалось. Его снова привела в растерянность мысль, что он не в силах перестать смотреть на Ивана. Цепляясь за остатки благоразумия, он коротко глотнул воздух, но вдох вышел жалкий. Иван осунулся за эти дни. Под глазами легли синеватые тени, под цвет васильку, что качался у его виска. Да и исхудал ещё сильнее. Исхудал до того, что в боках проступили рёбра. Желая и страшась того, что может произойти дальше, Лука всё же мягко огладил их ладонью и буркнул: — Как стиральная доска… — О чём ты думаешь? — Иван медленно повернулся — дыхание его участилось, а зрачки расширились, — поймал руку Луки, провёл губами по костяшкам пальцев. Вытягивать ладони из плена чужих рук тотчас расхотелось. Это была самая странная зависимость в его жизни. Лука ничего не мог с собой поделать. Ничего. Но и ответить на элементарный вопрос он тоже не мог. Не так-то просто признаться, что его со страшной силой тянуло к Ивану, как к запретному плоду: отношения между мужчинами ему по-прежнему казались, по меньшей мере, непривычными. Иван пожевал губами, словно бы на что-то решаясь, потом криво усмехнулся: — Можно, я помогу тебе? Правда в том, что я тебе нравлюсь. Но тебе не хватает духа посмотреть этой правде в глаза. Скажу даже так — ты боишься. И, тем не менее, ты хочешь… — он притянул Луку к себе, тихо потёрся носом о щёку. — Ты хочешь этого так же, как и я. — Хочу… Я хочу от тебя слишком многого, и это меня чертовски пугает… — Лука задержал дыхание, прислушиваясь к ощущениям. Он слышал стук собственного сердца, и чувствовал сейчас лишь нестерпимое желание. Слова не имели никакого отношения к тому, что происходило между ними. Ощутив жадные, слегка солоноватые губы Ивана на своих пересохших губах, не желая сопротивляться, он охнул, нетерпеливо заёрзал и инстинктивно подался навстречу. Ему показалось, что он погружается всё глубже и глубже в пустоту, где нет времени и пространства, войны и плена, вообще ничего нет, кроме них двоих…***
…Его любовника звали Иван…
— Вам плохо? Лука сморгнул с глаз предательскую влагу и обернулся: пожилой смотритель в форменном костюме смотрел на него с любопытством. А может быть, старичку просто хотелось поговорить. В конце концов (тут Лука горько усмехнулся), не каждый день посетители галереи проливают слёзы, глядя на полотна. Но, если уж на то пошло, Лука не собирался ему ничего рассказывать. Вместо этого он поинтересовался, а где сам художник. У смотрителя лицо тут же сделалось скучающе-важным. — Господин художник занят-с, — он смерил Луку надменным взглядом и щёлкнул крышкой карманных часов, — Впрочем, через полчаса он выйдет в зал подписать афишки. Лука сцепил руки, чтобы не дрожали, и отвернулся к картине. Какой же он дурак, Боже! Какой дурак! Он должен был узнать про Ивана всё, до мельчайших подробностей. Но ему было некогда… Все мысли целиком и полностью были заняты другим. Ему вдруг вспомнилось, как Иван неспешно поглаживал его по спине, шептал какие-то любовные глупости, а он с наслаждением подставлялся под пальцы.…Лука помнил иванов голос — тихий, чуть хрипловатый, который заставлял его сердце биться быстрее…
Их везение закончилось недалеко от границы. По всем расчётам выходило, что если идти всю ночь, то к утру они доберутся до приграничной зоны. До ночи они отсиживались в зарослях орешника. А потом пошёл дождь, который спутал все планы. Он шумел в листьях так, что ничего не было слышно. Ноги разъезжались на скользкой тропе. Мечталось лишь об одном — упасть, укрыться от пронизывающего ветра и уснуть хотя бы ненадолго. Однако они, упрямо стиснув зубы, шли вперед. Вскоре тропинка вывела их к подножию холма, где они ненадолго решили передохнуть.— Никогда бы не подумал, что можно столько целоваться…
— Не хочешь — не буду, — мрачно ответил Иван, заставив его рассмеяться…
Потеряв осторожность, совсем забыв о том, что идёт война, или внезапно поглупев от нахлынувших на них чувств, они напоролись на патруль. Солдат было всего пятеро, и можно было бы попробовать расправиться с ними. Но один из них вскинул винтовку, и Луку спасла лишь непостижимая реакция Ивана, который успел намертво вцепиться в неё обеими руками. Пуля ушла в воздух. Ивана тут же скрутили. Тогда он повернул бледное страшное лицо к Луке и проорал, срывая голос: — Беги! Ради меня — беги! Уже потом Лука понял, что действовал на инстинктах. Длинным прыжком он перескочил через какой-то куст, приземлился на четвереньки, вскочил и понёсся прочь, глотая непрошенные слёзы и бормоча на бегу: — Я выживу и буду искать тебя… Каждый день… Каждый день… Лука остановился лишь на миг, когда далеко позади себя услышал то ли раскат грома, то ли выстрел, который отозвался в груди пронзительной болью. Новая вспышка молнии разрезала небо пополам, и встревоженные птицы сорвались с веток. Ботинки словно весили тонны. Липкий пот полз по спине. Холодный воздух колол иглами лёгкие, но бешеная жажда свободы и ненависть упорно гнали его вперед… Лука искал Ивана, но все попытки были тщетны. Он не знал ничегошеньки о человеке, с которым провёл два самых лучших месяца жизни. Надежды на приятелей не было, ибо единственным человеком, которого спустя три года сумел разыскать Лука, стал Домагой. Вида в свой черёд ни малейшего понятия не имел ни об Иване, ни об остальных парнях. После Компьенского перемирия (15) их пути-дорожки сразу же разошлись в стороны, сам он вернулся в Осиек, таки женился и продолжил дело отца. Лука нагрянул к нему на Рождество. Они тогда проговорили всю ночь напролёт, но это ни на йоту не приблизило Луку к поискам. Но зато он выяснил ответ на мучивший его вопрос: — Как ты узнал, что Иван — гомосексуалист? Домагой почесал затылок и отозвался просто: — Взял да и спросил. Знаешь, он всегда так смотрел на тебя. В конце концов, Лука мало-помалу стал привыкать к настоящему, вернулся в Белград, встретил там будущую жену. У них родился сын, которого он назвал Иваном, затем — дочка. Приходилось заботиться о хлебе насущном: увеличившаяся семья требовала всё больше забот. На это уходила львиная доля семейного бюджета. Но и о высоком Лука не забывал. Правда, духовный голод, по мнению супруги, он утолял несколько однобоко, предпочитая всем развлечениям выставки современных художников. А от удивлённых вопросов отшучивался, отмалчивался, отнекивался, пресекал все разговоры на эту тему, переводя их в другое русло. Боль утраты со временем не то чтобы притупилась, но, не уйдя совсем, сгладилась, ослабла, лишь по ночам бередя душу воспоминаниями. Теми самыми, что не выжечь калёным железом, не смыть с себя, не стряхнуть, как перчатку, как бы он ни старался. Воспоминаниями о человеке, которого он целовал когда-то. И любил больше всех на свете. И вот сейчас он стоял перед картиной с васильками, и снова истово молился, желая лишь одного — чтобы Иван оказался жив и здоров…