С днем рождения дорогую синюю резинку! Всё будет хорошо отлично!
— А я говорю тебе, что нету у нас никаких морских дев. Так и забудь про это. И ступай, куда шёл, с божьей милостью! — огромный кулак жахнул по столу так, словно вколачивал невидимый гвоздь. От удара глухо зазвенели оловянные кружки, а тучный монах в коричневом одеянии, препоясанном верёвкой, сердито оглядел сидевших перед ним людей.
Его собеседник, чьё обветренное лицо с задубевшей кожей выдавало бывалого рыбака, вытер рукавом рот и вполголоса посоветовал:
— Хватит глотку драть, отче. Народ-то в округе беспокойный. Как бы не вышло непотребства какого.
— Что-о?! — взревел монах — помятая физиономия покрылась красными пятнами гнева, а в маленьких глазках появился недобрый блеск. Он привстал было с места, но ноги после двух бутылей вина не хотели держать, и он тут же тяжело рухнул обратно.
— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — встрял местный пьянчуга. — На то и рот даден, чтоб гутарить. Эй, хозяин, подлей-ка.
Корчмарь, разглядев в облаке дымного чада мелькнувшую мелкой рыбкой монету, поторопился наполнить кружки и проворчал:
— По крайности, две морские девы тут пока точно есть. На вывеске снаружи…
Шумная компания, что устроилась за столом у окна, одобрительно загалдела, и глазки монаха блеснули, как у затравленной крысы. Противостоять полудюжине здоровых мужиков он явно не собирался, а потому страдальчески вздохнул и молча потянулся к корочке хлеба.
День склонялся к закату. Но сквозь засиженные мухами окна корчмы свет внутрь почти не проникал — в «Рыбьих хвостах» было сумрачно и душно. Полумрак освещали дешёвые свечи в позеленевших от старости подсвечниках. По земляному полу бродили куры, а на столах громоздились грязные тарелки. Кисло воняло дешёвым пойлом, прогорклым оливковым маслом и крепким мужицким потом. И вонь стояла такая, что эти запахи умудрялись перебивать и аромат зажаренной до хрустящей корочки рыбы, и запечённой на вертеле баранины. Десятилетиями впитывались они в мебель, стены, полы и потолки. А, может, здесь так пахло и с самого дня основания.
«Рыбьи хвосты» редко пустовали, и в этот вечер корчма была полна народу. Тем, кто явился позже, пришлось тесниться на лавках вдоль стен, однако они не роптали. Как не роптал и хозяин, что не терял времени даром, заранее подсчитывая барыши. Но любой мало-мальски наблюдательный человек заметил бы, что почтенного корчмаря что-то тревожило, ибо из его горла порой вырывались тяжкие вздохи. Впрочем, наблюдательных здесь не находилось, на хозяина внимание обращали лишь тогда, когда случалась нужда потребовать очередную бутыль: с самого утра по всему побережью богобоязненные христиане на широкую ногу справляли Вознесенье — день, когда «отверзались двери райские и разрешались узы» геенны огненной .
Не обошёл праздник и деревню Подгора, что вот уже добрую сотню лет ютилась под сенью горного хребта. Поселение, сбегавшее узкими каменными улочками к Адриатике, искони числилось рыбацким, однако с недавних пор стало пользоваться недоброй славой, ибо, хоть рыбу по старинке и продолжали ловить, но делали это не особо-то рьяно, предпочитая иной промысел.
Здесь нашли свой приют сбившиеся с пути истинного — трудно оставаться мирной деревушкой, когда выпала сомнительная честь жить в пограничье между Серениссимой и Блистательной Портой . Как и соседняя Макарска, Подгора часто подвергалась нападениям с моря и с суши. Не добавляли в этом земном аду спокойствия и ускоки, что живо подхватили упавшее было знамя местных омишских пиратов и шастали по взморью: изредка, чтобы охранять своих, а чаще — грабить, не боясь ни гнева Божьего, ни людских проклятий.
Оттого-то и завертелся за столом у окна разговор про морскую нежить. Ежели ни Бог, ни власти не торопились вмешиваться в дела человеческие, оставалось лишь уповать на волшбу. Ибо знали на взморье, что всю седмицу, начиная с Вознесеньева дня, морские девы пребывают в земном мире, и достаточно споймать пусть хотя бы одну — обретешь небывалую силу и богатство. Могла-де она заставить рыбу в сети идти, наслать так нужный селянам дождь, жемчугом, золотом да каменьями одарить, али даже бессмертием. А коли выкрасть у неё какую-никакую безделку, она готова была выполнить любое желание, абы вернуть её обратно. Но что при всём при том, таких везунчиков было очень мало (пальцев одной руки хватало пересчитать), знали тоже: шибко существа с рыбьими хвостами любили море, дабы вечно жить с людьми в мире и согласии. И рано ли, поздно ли исчезали в нём безвозвратно.
— О прошлом годе, бабы на ярмарке баили, подле Генуи выловили морского человека, — пыхнул трубкой бритоголовый верзила с вислыми усами и уродливым шрамом на щеке, пересекавшим лицо от виска до подбородка. — Его пытались накормить-напоить, а он отбивался и жалобно плакал…
— В Сестри, — уточнил бородач, поигрывая массивной цепью.
— Точно-точно! — обрадовался бритоголовый. — Сестрица мне сказывала, что эта тварь из моря теперь живет при храме Божием…
— А я слыхивал, что помер вскоре…
Глазки монаха беспокойно забегали туда-сюда, губы беззвучно зашевелились. Видно было, что ему хотелось что-то сказать, но он никак не мог решиться.
— Ить, брешут же ведьмы, — наконец он издал презрительный смешок. — Песка морского им в рот, чтоб никого не смущали.
Тяжёлая дубовая дверь распахнулась, не ударившись привычно о стену, как будто стала легче пуха. По ногам выпивох прошёлся сквозняк. На мгновение воцарилась тишина, и враз стало слышно, как шумит и разбивается о берег Адриатика.
— Ой, ли?! Так уж и песка?
Головы разом повернулись на голос. Язычок свечи затрепетал, осветив худую фигуру говорившего. Его лицо скрывала широкополая шляпа, так что можно было рассмотреть лишь растрепанную бородку и рот. Верхняя губа была изогнута, как туго натянутый лук, и над ней поблескивали бисеринки пота. Напряжённое молчание прервалось едва слышным всхлипом корчмаря:
— Проглядел!
И выпивохи, притихшие было, неуверенно зашевелились, переглядываясь друг с другом: чужак в висевшей точно с чужого плеча одежде вряд ли напугал местное почтенное общество — оборванцем выглядел здесь каждый второй. Нет, озадачило их иное. Хотя последний дождь лил третьёводни, ни на откинутом назад плаще из грубой шерсти, ни на короткой тунике и штанах из домотканого сукна, кои давным-давно вышли из моды, не осталось сухого места. Вода стекала с него ручьями и капала на пол. Однако, судя по всему, незнакомца это нисколечко не смущало. Словно предугадывая их недовольство, он усмехнулся, обнажив чуть кривые зубы. Усмешка не была недоброй, только усталой и насмешливой, но и в ней чудилось что-то нечеловеческое, будто чужак много повидал на своем веку. Чересчур много для того, кому судьбой отмерен короткий век.
Он со вздохом стянул с головы мокрую бесформенную шляпу, и взору присутствующих предстало лицо — не молодое, не старое, бледное, с по-совиному круглыми глазами и похожим на клюв носом, затем сложил руки на груди и глянул на корчмаря. Улыбка его стала чуть шире:
— Отменный вечер для вина и сказок, хозяин.
Корчмарь недолго буравил его взглядом, потом хмыкнул:
— Плати…
Незнакомец швырнул на стол монеты. Они так чисто и звонко запрыгали по выщербленным доскам, что не надобно было проверять их на зуб — серебро сияло столь безупречно, точно монеты отчеканили день назад.
Бородач, заглядевшийся на их весёлый танец, вдруг придирчиво, с нажимом осведомился:
— Банский динар?!
Все столпились вокруг, с удивлением рассматривая древний символ когда-то независимого государства — бегущую под звездой куницу, а бородач требовательным тоном продолжил:
— Это же старинные монеты . Откуда они у тебя, человече?
Незнакомец не спешил ответить. Улыбка слетела с лица — как будто судорогой свело скулы, но только на мгновение. Вот она появилась снова, и голос стал мягче — густой бархатный басок потёк, точно августовский мёд по жёлобу:
— Хозяин, чего застыл истуканом? Неси вина благородным господам…
Корчмарь гулко сглотнул и поторопился, смахнув монеты в карман, скрыться за стойкой. Глаза остальных же, казалось, затуманило сладким мороком. И мокрая одежда незнакомца, и невесть откуда взявшиеся монеты — всё было забыто в один миг.
— Прошу за наш стол! Повечеряем вместе, — сказавши эти слова, бородач сделал приглашающий жест рукой, будто бы и не он только что требовал у чужака ответа.
Тот согласно кивнул и уселся насупротив монаха. Принесшего запылённые бутыли и снедь корчмаря встретили довольными криками, ибо расстарался тот на славу: молодой барашек, местный сыр и колбаски, щедро сдобренные чесноком и приправленные ароматными травами, рыбная похлёбка и соленые анчоусы — яства на столе были столь отменны, что к незнакомцу все сей же час потеряли интерес. Тот, в свою очередь, погрузился в думы, постукивая по краю так и не тронутой кружки, и вид у него сделался слегка рассеянный.
Корчма зашумела вновь, а за столом у окна разговор вернулся в старую колею. На этот раз его завёл голубоглазый парень, до того молча крутивший головой по сторонам. Он взволнованно повернулся к сидевшему рядом рыбаку.
— А я морских дев видел так же, как сейчас вижу тебя, дядечка, егда шли на Шолту! Волосы у них длинные, светлые, а сами неземной красы, бледные, что лунный свет, и морская вода течёт меж их пальцев. Сидят на камнях и поют, да так сладко, что хотелось броситься на их зов. Нас увидели и все как один попрыгали в воду… — он откашлялся и, краснея ушами, продолжил чуть приглушённым голосом. — Вот бы глянуть ещё раз хоть одним глазком.
И он с почти детским ртом и по-детски же пухлыми щеками выглядел столь юным и наивным, когда это произносил, что лица собеседников — даже молчавшего незнакомца — дрогнули улыбками.
— Благодарение Богу, что не допели до конца, а не то быть тебе в покойниках… — проворчал под нос корчмарь, но ворчание его пропустили мимо ушей, поелику сказано это было вполголоса.
Монах же, залпом осушив свою чашу, подцепил пальцами колбаску и недовольно крякнул:
— Что ты за чепуху городишь? И на кой ляд оно тебе?
— Как на кой?! — всплеснул руками парень. — Дабы жить с ней, вестимо.
Монах исподлобья сумрачно посмотрел на парня, голос его стал угрожающим:
— Рече нам Господь: «И в мыслях не прелюбодействуй».
— Ты потише бы с ним! Лучше поосторожничать, чем попасть к святошам да и пропасть навек, — предостерег паренька борода. — Вона, как вызверился отче, так и жжёт глазами.
Парень смутился и опустил голову. Собеседники переглянулись. Напряжение, с каждым мигом становясь всё ощутимее, вновь заискрило в воздухе. Ещё одно слово, и оно, вероятно, выплеснулось бы наружу, но обстановку невольно разрядил местный пьянчуга. Со словами «Дева Мария, у меня опять горит во рту!» он опорожнил до дна кружку и, смачно сплюнув на пол, вскричал:
— Ить, у неё хвост! Как ебстись-то?
Все, кроме монаха, облегчённо расхохотались, лишь незнакомец закатил глаза, а парень нахмурился и засопел:
— Я к венцу с ней пойти хочу, а не токмо прелюбодействовать.
— Ха! С рыбиной?!
— С девой морской, — грубо отрезал парень, но заметно было, как зарозовели его щеки.
— Ты, главное, сам в воду не лезь, — весело подмигнул бритоголовый. — И тогда уж всё будет как в сказке.
— Да в своём ли ты уме, сыне? — монах снова не выдержал. Кровь ударила ему в голову, он побагровел, сжал кулак с явным намерением пустить в ход. — Любиться с нечистью морской?!
— Сядь…
— Она же тварь!
— Сядь…
Повторено это было негромко, меж тем гуляки замерли на местах. Голос незнакомца всё так же обволакивал их слух, но теперь ничем уж не напоминал мёд — холодными нотками в нём тихо плескалось море, навязывая успокоение. По его лицу скользнула тень, однако при взгляде на парня круглые глаза потеплели:
— Любиться можно, токмо чтоб обоюдно…
— Хорош брехать-то! Чему парня учишь, нехристь? — монах уже собирался встать, но бритоголовый и рыбак под фырканье бородача «передохни, отче» удержали его за плечи.
Парень не обратил на это никакого внимания. Взор был прикован к лицу незнакомца:
— Значица, сие возможно?
Незнакомец малость подумал и склонил набок голову:
— Пожалуй, поведаю я вам одну… быличку. Про морского жителя и человека. Много времени это не займёт, зато развлечёт всю компанию.
Он будто бы и не спрашивал, но ни у кого и мысли не появилось возразить. Обволакивающий ли голос незнакомца был тому виной или что ещё, токмо сидевшие за столом замерли в предвкушении чего-то диковинного. Даже угрюмо сопевший монах перестал бубнить под нос, хотя и едва заметно дёрнулся при слове «быличка».
— Давным-давно неподалёку жил-был один пастух. С восходом солнца отправлялся он в горы пасти стада, а вечером возвращался домой. Во время же дождей, сидя в хижине, мечтал об одном: снова увидеть то, во что влюбился сильнее всего на свете — море. С малых лет оставшись один как перст, он всегда думал, что смог бы жить в нём счастливо. Пронзительные крики чаек, шальной солёный ветер, синева и пена волн манили к себе. Единственным желанием было стать одним из морских чудищ и целыми днями вести жизнь, подобную их жизни — резвиться в таинственных глубинах, гоняться за рыбами и избегать людей. И вот однажды он не выдержал и сказал сам себе: «Я хочу забыть, как выглядит бренный мир». Пустынный берег встретил его неприветливо — летели холодные брызги, ветер рвал с плеч мокрый плащ, белые гребни волн, сизые грозовые тучи и тёмные силуэты далеких гор сливались в одно целое. Но пастуху не было дела до непогоды. Покорённый стихией, он, забыв обо всём на свете, взмолился богам, и они услышали мольбу. Чудовищная волна сбила его с ног. В рот хлынула солёная вода, горло свело судорогой. Сначала пастух испугался, не помня себя, попытался бороться, но волна всё несла его прочь от берега в открытое море. Он не знал, до коих пор продолжалось это безумие, а когда пришёл в себя, то понял…
Незнакомец умолк, и слушатели переглянулись, но не решились прервать молчание: странным сделалось у него лицо — и так бледное, оно стало, растеряв последние краски, совсем прозрачным, и лишь глаза жили какой-то одной им ведомой жизнью. Наконец парень не выдержал, налил в кружку вина и протянул его рассказчику. Тот повертел головой, приходя в себя, сделал глоток и улыбнулся.
— Мир изменился. Бывший пастух… — он с насмешкой поклонился в сторону притихшего монаха, — превратился в морскую тварь.
Монах что-то пробормотал, а бородач нахмурился:
— Что ты имеешь в виду, чужак?
— Только то, что потеряв душу, он взамен получил вечную жизнь. В новом теле он стал своего рода божеством, и были времена, когда ему даже поклонялись как полубогу. Местная нечисть, понятно, поначалу отнеслась несколько настороженно, однако, оценив его силу, не стала испытывать судьбу и приняла в свой круг. Но морскую тварь не интересовало их общество ровно так же, как и общество людей. Века шли за веками, одни боги сменяли других, люди старели и умирали, а она так и оставалась равнодушной к любой из происходящих вокруг перемен. До тех самых пор, пока не встретила своего человека… — в голосе незнакомца нежданно послышались мягкие нотки нежности, сразу изменив весь его облик: глаза затуманились, возле них собрались лучистые морщинки, а губы раздвинулись в улыбке, которая заставила корчмаря, неотрывно за ним наблюдавшего, отчего-то охнуть и опуститься на лавку. Такие же улыбки невольно озарили и лица за столом.
— И как же они знакомство свели? — подал голос чуть ли не весь вечер молчавший рыбак. Он задумчиво сидел, опершись одной ладонью о щеку, и во взгляде сквозило откровенное любопытство. Остальные тоже оживились в ожидании ответа.
— В первую их встречу тварь и представить себе не могла, что будет испытывать такие сильные чувства, — усмехнулся незнакомец. — Она качалась на волнах, чувствуя спиной приятную прохладу. Её кожа пахла солью и солнцем. В теле ощущалась лёгкость. Недавняя буря пронеслась почти бесследно, море успокоилось, и оранжевый диск сползавшего за горизонт светила лениво раскрашивал небо и волны золотым и сиреневым. Тварь грезила наяву, наслаждаясь одиночеством и покоем. Твари нравилось быть живой. Она не замечала — не хотела замечать — разбухшие трупы тех, кто так бессмысленно кинулся после недавнего кораблекрушения в море в отчаянной попытке спастись. Внезапно её внимание привлекло что-то вдалеке, мерно и неспешно колыхавшееся на воде. Кажется, доска. Или даже бревно. На таком расстоянии она не могла сказать наверняка. Первым порывом было повернуть назад. Но ей было скучно. И в несколько быстрых гребков она достигла цели. Да, это была доска, вся облепленная водорослями, к которой был намертво привязан человечий детёныш. Он лежал лицом к безразличному небу, губы обметало солью, некогда золотистые волосы потускнели от морской воды. Казалось, он так и уснул — окончательно и навсегда. Но когда тварь припала ухом к его груди, она отчётливо услышала редкие глухие удары маленького сердца — в этом тщедушном исхудалом тельце ещё теплилась слабая жизнь. И впервые за долгие годы её охватило чувство жалости к другому существу…
— И тварь его спасла, — прошептал с искренним восхищением парень. Во время рассказа он встревоженно вздыхал и не сводил с незнакомца взгляда, по-видимому, боясь пропустить хоть слово.
Незнакомец кивнул.
— Как она это сделала? Волшбой? — ни с того, ни с сего полюбопытствовал монах. Глаза его горели жадным блеском. Не отвечая на вопрос, незнакомец внимательно посмотрел на него и потянулся к кружке за ещё одним глотком.
Пауза затянулась, и монах нетерпеливо повторил:
— Как? Как это получилось?
Бородач насмешливо ткнул его локтем в бок и зашёлся хохотом:
— Иль мне мстится, иль наш отче поверил-таки в морских дев?
Монах испуганно отшатнулся. Его лицо снова стало хмурым.
— Ну их! Сказывай далее, — парень поёрзал по лавке, и остальные закивали.
— Море стало уже серебристо-белым от низко висящей луны. Но в её призрачном свете хорошо было видно рыбацкую деревушку, укрытую от морского ветра отвесной каменной стеной. Сюда-то тварь и дотащила человечьего детёныша и, повесив ему на шею самую лучшую жемчужину, оставила на галечном берегу. Тварь не вполне понимала причину своего интереса, но знала одно — что-то в его облике показалось смутно-родным, напомнившем ей о совсем далёком, давно уже забытом. И оттого-то с той поры она нет-нет да и наведывалась сюда, чтобы убедиться, что с детёнышем всё хорошо.
— И с ним и впрямь было всё хорошо? — спросил парень, и все посмотрели на незнакомца.
— Детёныша приняла в свой дом семья, чей ребенок умер при родах, ― ответил незнакомец. — И приняла радушно, насколько это было возможно при их бедности. Они были добропорядочными людьми — не тронули жемчуг (его подарок), вырастили как родного, выучили ремеслу рыбака. Детёныш был ещё зелёным юнцом, но ловил рыбу наравне со старшими, и ни разу его сети не были пусты…
— Как рыбака?! — воскликнул парень.
Прерванный на половине фразы незнакомец вопросительно поднял бровь. Тот помялся, смущённо кашлянул в кулак:
— Но, постой-ка, разве не сказывал ты спервоначалу, что быличка твоя будет про любовь морской девы и человека?
— Не было такого, — пожал плечами незнакомец. — Я обещал вам рассказать про человека и обитателя морских глубин или, говоря словами святого отца, тварь…
На последнем слове он сделал упор, выделив особенной интонацией. Парень покраснел и оглянулся на окружающих в поисках поддержки. Лишь упомянутый незнакомцем монах сохранял ледяное молчание. Остальные же едва сдерживались, чтобы не рассмеяться.
— Вот так раз! — выпалил бритоголовый и даже оттянул себе ус. — Быличка-то твоя, чужак, становится всё увлекательнее. Отродясь такую не слыхивал.
— Не обессудьте! Какая уж есть, — незнакомец фыркнул. — И с вашего позволения, господа, я продолжу. Все дети быстро растут. Так и человечий детёныш делался всё больше и больше и, глядь, превратился в прекрасного юношу. И пускай прошло много времени, но тварь и спустя вечность помнила тот день, и смогла бы в мельчайших подробностях описать даже крошечную капельку воды на загорелой коже. Она помнила всё: и запах водорослей и рыбацких сетей, и белую морскую пену, высыхающую на склизких камнях, и вопли голодных чаек, выхватывающих из воды рыбёшку, и внезапный порыв ветра, влажно лизнувший лицо, и разноцветные пятна под зажмуренными от солнечных бликов веками, и истомлённую дневным жаром, подёрнутую призрачной дымкой морскую гладь. Но больше всего тварь запомнила торжествующую красоту юного тела: острые лопатки, скульптурно безупречные бёдра, изящную шею, выбеленные на солнце русые волосы, серо-зелёные с золотистыми искринками глаза на пол-лица, то задумчивые, то насмешливые, и улыбку, такую же искреннюю, как в детстве. Он сидел на берегу и тихо мурлыкал под нос незамысловатую песенку, а тварь, заставляя себя дышать глубоко и ровно, вглядывалась в него — и с ужасом осознавала, что может разглядывать его вечно. Внутри неё всё кричало о том, что нужно бежать как можно дальше, пока не поздно, но она не могла заставить себя уйти. С того дня, в одночасье потеряв покой, тварь — и прохладными туманными утрами, и тёмными фиолетовыми сумерками, и лунными ночами — кралась вдоль берега, словно собираясь на встречу с тайным возлюбленным. И с жадностью впитывала в себя каждое движение выросшего детёныша — взмах руки, походку, поворот головы. Однажды он ушёл в море один, умело грёб вёслами, под кожей перекатывались бугры мускулов, солнечные зайчики прыгали по волнам, взбирались ему на плечи. Стояла жара, и вся рыба ушла на глубину: тварь была бессильна заставить идти её, как обычно, в сети. Но он не расстроился, стянул себя штаны и нагим прыгнул в воду. Брызги полетели во все стороны, прохладная вода освежила его, заставив рассмеяться. Он начал лениво ласкать себя — солнце сверкало на загорелой коже, а волны омывали, ровно гладкий камень. Захотелось убрать со лба потемневшие от пота пряди, провести пальцами по щеке, прижаться к губам, что рвано выдыхали стоны. Тело отозвалось сладкой блаженной судорогой, и тварь заскулила от вожделения…
— Да! От такого зрелища не грех и концы отдать! — со смехом вскричал бородач и хлопнул парня по плечу. — Ай да сказку сказываешь ты нам, чужак! Хозяин, ещё вина! За неё надо выпить…
— Как выглядела та тварь? — перебил его парень, обращаясь к незнакомцу. Уши его горели огнём. — Люди бают, что они али чудо как хороши, али наоборот.
— Лучше и не спрашивай, — махнул тот рукой. — Знамо дело — наоборот. Кожа, которую не брало солнце…
— Хвост?
— Само собой! С прозрачными серебристыми чешуйками…
— И перепончатые руки?
Лоб незнакомца прорезала морщинка, он побарабанил пальцами по столу: длинными, изящными, несмотря на широкую, точно привыкшую к труду ладонь, а потом рассмеялся:
— Как у гуся!
Парень покусал губы и уставился в пол с такими алыми щеками, что корчмарь, аккуратно водрузивший на стол ещё пару бутылей, ненадолго задержал на нём взгляд, а затем перевёл его на незнакомца. Тот ответил ему так же пристально. Корчмарь сей же час дёрнул плечом, мол, ничего не знаю, и торопливо направился к другому столу. Никто из них не обратил внимания на мрачное лицо монаха, в заплывших глазках которого билась какая-то мысль, смутная догадка, пока неосознанная, но уже отчётливо заметная.
Меж тем вино разлили, стукнулись кружками. И незнакомец вернулся к рассказу:
— Тварь видела — он был не такой, как другие. Не для этого мира и не для этой жизни. Ни деревня, ни горы не привлекали его. Для него не существовало ничего, кроме моря. Бывалоча, он вглядывался в него так, ровно искал али ждал кого-то. Но время шло своим чередом. Деревенские девки всё чаще посматривали на него. Ему прочили в жёны первых красавиц округи. Иногда тварь задумывалась: а что с ней будет, если она его потеряет? Но думать было страшно. Поэтому она старательно отгоняла от себя эту мысль. Знала — без него ей не прожить. Вскоре так оно и произошло…
— Так-таки он женился? — ахнул парень.
Незнакомец как-то криво улыбнулся:
— Нет, дитя, не женился. Он был в море, когда в их деревушку нагрянули венецианцы. Разозлённые тем, что местные пираты посмели напасть на их корабли, они решили отыграться на мирных жителях. Бой вышел коротким и неравным: перебили всех мужчин, а женщин и детей увели в рабство. Солнце алым сгустком света неспешно падало в море, когда он вернулся и обнаружил сожжённую деревню. Его била сильная дрожь. Тварь видела слезы, которые он пролил над пепелищем. А потом он уплыл прочь, даже не оглянувшись.
— Куда он уплыл?
— Венецианские ублюдки ушли безнаказанными?
Вопросы прозвучали одновременно. Незнакомец вежливо улыбнулся и развёл руками, показывая, что не знает, на какой из них следует ответить поначалу. Бритоголовый, что интересовался венецианцами, помрачнел, грубо выругался, и шрам на его щеке натянулся, сделав похожим на хищного зверя. Тогда незнакомец успокаивающе похлопал собеседника по плечу:
— Пусть запоздало, но тварь спела для них песню.
— Меня не оставляет предчувствие, что скоро мы услышим новую, — тихо пробормотал корчмарь.
А незнакомец оборотился к парню:
— На одного пирата в Омише стало больше.
— Но… — начал было парень, однако незнакомец не дал ему договорить.
— Быличка подходит к концу, — он неожиданно подмигнул, — надо успеть завершить её до того, как начнется другая. Так мне продолжать?
Ответом ему было согласное кивание голов.
— На недолгое время тварь потеряла его. Устье Цетины было наглухо перегорожено, и она не рискнула пересечь преграду — во время оно сгинул там подчистую венецианский флот — а лишь разъяренным зверем металась туда-сюда, раздумывая, а не спеть ли ей и для пиратов. И только опасение, что разрушительная ярость может погубить всех без исключения, удержало её от этого. А осенью на побережье налетел юго — ветер, зародившийся в пустынях Магриба, и принес первые капли дождя. Узкая полоса облаков на горизонте — предвестница юго — вскоре превратилась в мутно-серые тучи, которые на невидимых нитях низко раскачивались над длинными разбушевавшимися волнами. Обычно тварь пережидала бури на морском дне, но отчего-то нонче она осталась на поверхности. Как будто сердце шептало: «Так надо! Гляди в оба!». Юго крепчал с каждым мгновением. Воздух стал тяжёлым, душным. Тёмно-зелёное море недовольно заворчало, подалось ближе к берегу и обрушилось на него огромными белыми бурунами. И тварь вскрикнула, увидев, как разъярённые волны выбросили лёгкую, как стрела, сагитту на скалистый берег, и острые камни вмиг разорвали деревянное тело. Страх настиг тварь, ослепил и на миг лишил сил, но что-то внутри подсказало, что нужно поторопиться. И, поймав волну, она понеслась к берегу. Камни, на которые швырнул её ветер, содрали кожу с рук, но она этого не почувствовала. Задыхаясь от ужаса, она искала среди обломков своего возлюбленного. И нашла… с тёмным влажным пятном на затылке. Жизнь уходила из тела с каждой каплей. Было слишком поздно, на берегу уже стояла Смерть… — голос незнакомца, сейчас негромкий и глуховатый, звучал так, словно он обращался не к людям, сидевшим перед ним, а к прошлому, к тем дням, когда в его объятиях умирал тот, ради которого он жил.
— Так нельзя! — вскричал парень. — Вы должны были его спасти!
Незнакомец вздрогнул, будто его ударили, словно нехотя повернулся к нему и заглянул во взволнованное лицо. Но ответить не успел.
Монах, покачиваясь, поднялся на ноги, тяжело дыша, уставился на незнакомца.
— Вот оно что, значит, — медленно процедил он сквозь зубы, поднял руку, дабы перекреститься, и внезапно взревел. — Чур…
Однако незнакомец опередил и впился в глаза монаха немигающим взглядом:
— Ты хотел сказать «чур моя»? Лёг бы ты спать, отче. Пора на покой.
Он произнёс эти слова вкрадчиво и в то же время угрожающе. И монах сей час что-то примирительно забормотал, послушно опустился на лавку и уткнулся лицом в стол. Странное оцепенение разом охватило и всех прочих. Они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой, не в силах были даже открыть рот, чтобы втянуть воздух. Казалось, всё затянулось странной дымкой, в которой обыденные вещи расплывались, теряя границы, и становилось трудно определить, где заканчивалась одна реальность и начиналась другая.
Лишь корчмарь скрупулёзно протирал кружки, словно вокруг не происходило ничего необычного, да парень переводил растерянный взгляд с одного человека в корчме на другого.
Меж тем незнакомец хохотнул хриплым, усталым смехом и вытянул из кармана гребень. Самый обычный, костяной, украшенный потускневшим перламутром.
— Ты о морских девах не мечтай, а найди себе живую девицу. Для тебя так лучше будет, — голос его стал ещё более глубоким и тихим и доносился он до парня, как сквозь толщу воды. — А это памятка обо мне.
Он вложил подарок в руки и направился к двери.
— Погодь! — умоляюще крикнул парень и подался вперёд. — Чем же кончилась твоя история?
Незнакомец обернулся:
— Я поцеловал его. И отныне и до века он более не утопнет.
— Но счастлив ли он?
Незнакомец серьёзно кивнул:
— Первое, что он сказал, когда очнулся: «Наконец-то! А я всё думал, как долго ты собирался прятаться от меня»
Когда незнакомец вышел, оцепенение разом спало. Публика в корчме снова заговорила, причём вела себя так, ровно ничего не случилось. И лишь те, кто сидел за столом у окна, не отрываясь, смотрели друг на друга в попытке понять, что именно произошло. Монах отмер, сердито хлопнул ладонью по жирным ляжкам:
— Гляньте, что деется! Как нечисть-то озорничает в Божий праздник. Ить взяла да и отвела очи человеку. Тьфу! Срамота одна!
— Чего распетушился, отче? — хозяин корчмы наградил монаха хмурым взглядом и, вернувшись к кружкам, сказал парню: — походу, спас ты, паря, монаха. Это же по его душу приходил морской человек, видимо, приманился на лукавые мысли. Не любит он лицемерных-то.
Вместо того чтобы возмутиться, монах втянул голову в плечи. Заметив это, бритоголовый фыркнул, хотел было сызнова дёрнуть себя за усы, но передумал, лишь сердито сплюнул себе под ноги:
— Ну и поганец ты, отче! И впрямь, нету у тебя ни стыда, ни совести! Это ведь ты нам глаза отводил, уверяя, что и в помине здесь нет морских дев.
— Так прав он был. Не деву мы зрили, — коротко хохотнул бородач, с презрительным любопытством в голосе осведомился у монаха: — чего вы хотели от него, отче? Тугого кошеля? Золотого скипетра? Вечной жизни? Али всего и сразу? —и не дождавшись ответа, подмигнул корчмарю. — А подай-ка, хозяин, ещё пару бутылок. Видит Бог, нам есть что обсудить. Эй, мил человек, ты куда?
Парень, к которому он обратился, его будто бы и не услышал, выскочил из-за стола и, чуть не сбив с ног какого-то пьянчугу, торопливо скрылся за дверью. Тёплая ночь окутала его смолистым ароматом, перемешанным с солоноватым запахом моря. Фасадом корчма выходила к берегу, и хотя тропинка к нему заросла травой, впереди, между соснами, таинственно мерцала серебристая дорожка. Прозрачные легкие, как перья, облака плыли по чёрному небу. В узоре ветвей запутались яркие звёзды. Парень прислонился к придорожному столбу и засмотрелся на игру лунного света, отраженного в воде. Вскоре до него донёсся тихий всплеск, затем протяжный стон. Вглядевшись в темноту, он увидел, как две фигуры — одна повыше, другая пониже — слились в объятии так, что стали единым целым. Скрип двери за спиной вывел парня из задумчивости. Он обернулся — то был корчмарь. Парень помолчал чуток, ожидая, пока тот заведёт разговор.
Хозяин тоже выдержал паузу, потом спросил:
— Чего убежал-то?
— Да вот… — протянул парень, кивнув на целовавшихся в море.
Корчмарь улыбнулся:
— Ты знаешь, их пытаются споймать вот уже не один десяток лет.
— Говорят, чтобы вернуть зачарованную морскую деву на землю, надо угостить её любимой едой или накинуть на неё что-то из одежды… — неуверенно начал парень.
— И угощали, и бросали. Всё без толку! Ничегошеньки не срабатывает…
— Почему?
— Да мнится мне, что никакие там не чары.
— А что же?
Корчмарь пожал плечами:
— Просто любовь.
— Лю-юбо-овь… — протянул парень, и губы его искривились в мальчишеской улыбке, так что стала видна ямочка на правой щеке. — Что ж, я так и думал.
Налетевший ветерок покачнул вывеску над входом в корчму. Та жалобно скрипнула, и парень прыснул от смеха: лишь сейчас он рассмотрел, что с неё глядели две пары глаз. И одна из них — огромные совиные глазища — была, ей-ей, ему знакома.
