Дистимия на двоих

      Что такое серость?       Серость это отнюдь не когда плохая погода за окном. Серость это тогда, когда весь мир разом теряет краски, угасает интерес ко всему, что раньше казалось привлекательным. Серость — когда нет ни вкусов, ни запахов, ни мыслей, ни цели. Серость это всего лишь то, что остаётся от человека, когда свет внутри него потухает.       И эта мерзкая дрянь всё лезет и лезет наружу! Она распространяется за пределы восприятия и поломанного сознания. Она пожирает всё, что находится вокруг, разъедает, убивает.       Проблесками Фишер ещё видел цвета, но настолько им не предавал значения, что цветное зрение, подаренное природой, и впрямь превратилось в чёрно-белое. Не осталось ничего: ни плохого, ни хорошего. Не осталось чувств. Даже неприязни, даже какой-то банальной злости и обиды, а что уж там говорить про радость!       Вот она. Дистимия. Во всей её отвратительной красе и, если бы не огромные дозы лекарств, которые через силу ещё пихал себе в рот Салли, он постепенно бы вернулся к своему полукоматозному состоянию, когда единственной деятельностью было дыхание и, изредка, моргание.       Ему слишком всё равно на то, что происходит вокруг. Он выходит из своей комнаты только один раз в день, на обед. И то не от сильного желания, а скорее от необходимости. Да и серость потолка и стен палаты уже начинала разъедать глаза.       Салли было плохо. Очень плохо. И больше никто не поможет.       И он соврет, если скажет, что перестал думать о Ларри. Нет, он думал о нём каждый день, каждый чёртов час в голове проскальзывала мысль о патлатом. И это сильнее изводило.       А ведь они продолжали видеться. Косвенно, правда. В столовой, случайно в коридоре, когда Сал шёл к Откину, чтобы в очередной раз перетерпеть беседу длиной в час. Это превратилось в мучение, потому что вопросы, задаваемые врачом, оставались теми же, а отвечать на них абсолютно не хотелось.       Одно слово ответом на десять.       Слово «нормально» было способом скрыть то, что крыша уже уехала к чёрту.       На полном ходу Фишер нёсся в черную пропасть и остановить его было больше некому. Ещё чуть-чуть, ещё совсем чуть-чуть и тьма поглотит полностью.       Именно о неизбежности своей скорой смерти или полного сумасшествия думал парень каждый раз перед сном. Плохое предчувствие глушило даже малейшие зачатки чего-то хорошего. Тревожность вновь брала своё, и мерзкий голос в голове всё не затыкался, отчего хотелось буквально лезть на стены и выть, выть от боли. Но Салли больше не видел в этом смысла. Кому будет дело до его слёз и истерик? Никому.       Он натянул на себя одеяло. Спать не хотелось. Хотелось умереть.       И это желание было всё более явно с каждым пережитым днём. Именно пережитым, потому что такое существование нельзя назвать жизнью, только выживанием.       И с каждым днём всё больше хотелось подойти вновь к Ларри, наплевав на чёртову гордость, наплевав на всё, просто обнять. Но Фишер не видел в этом больше смысла, как и ни в чём, что окружало его.       Однако больно и пусто было не только ему.       Джонсон, тоже глубоко потерянный в душе, просто не показывал, что в груди зияет чёрная дыра. Не показывал, что и его привычный мир рухнул, придавив тяжёлыми бетонными плитами и осознанием.       Каждый свой день шатен начинал с мыслей о том, а что было бы, если бы не… И вроде, исправить всё действительно не так уж и сложно, но Ларри понимал, что, скорее всего, его снова не захотят даже слушать. И что делать, если сердце всё ещё болезненно сжималось?       Ах, если бы… Если б только!       Разумеется, надежда на то, что всё чудесным образом решится само, не покидала парня, но чем больше дней проходило, тем шире становился чернеющий разлом пропасти, навсегда разделившей Ларри и Салли.       И сложно было сказать, кто в этой ситуации был виноват. И не хотелось уже искать каких-то объяснений и оправданий.       Дружбе пришёл конец. Но чувства всё ещё жили. Добить их было гораздо сложнее. Однако происходящее вокруг неплохо отвлекало. Появились и хорошие новости.       Ларри вышел на финишную прямую своего лечения. Осталось совсем чуть-чуть и он покинет эти серые стены, вдохнёт по-настоящему свежий воздух и о том, что он пережил, будет знать только это постепенно сгнивающее здание.       И Салли.       Это было странно, но даже не общаясь с самим голубоволосым, патлатый только воспоминаниями о нём порой справлялся с желанием набросится на кого-то. Даже на того же Трэвиса, по вине которого всё и разрушилось. Максимум, чего теперь мог удостоить его шатен, так это пренебрежительного взгляда.       Ларри достаточно было просто закрыть глаза, чтобы вспомнить ту самую улыбку, такой близкий образ, и понять, что он должен продолжать держать обещание, данное Салли, должен продолжать бороться с собой и не давать гневу брать верх над разумом.       И Джонсон правда надеялся на то, что и Фишер продолжает принимать лекарства, продолжает попытки излечиться, но видел, видел каждый чёртов день, что голубоволосый парень превращается в блёклую тень самого себя.       Шатен встречал его, если повезёт, лишь раз в день, но и этого хватало, чтобы в груди снова всё болезненно сжималось, чтобы что-то снова выкручивало душу. Было больно.       Но переломным моментом стала одна встреча в столовой, которая произошла примерно спустя неделю или две после их ссоры.       Ларри, усевшись рядом с тем столиком, за которым они с Фишером всегда раньше сидели вместе, не спеша обедал, думая о чём-то своём и скользя скучающим взглядом по другим людям.       Буквально полчаса назад доктор Откин сказал, что подготовил документы на выписку и искренне поздравил шатена с тем, что всё почти закончилось. Разумеется, Джонсону предстоит ещё месяц, как минимум, продолжать пить лекарства вне стен клиники, но это его уже ни капли не расстраивало. Ему так хотелось бы поделиться с кем-то своей радостью… Но было не с кем…       Сложно радоваться в полном одиночестве, очень сложно. Но апатичные мысли шатен гнал от себя так, как только мог. Сейчас явно было не время разводить сопли.       И тут, взгляд зацепился за знакомую белую маску, затем скользнул на волосы, в полном беспорядке лежащие на плечах, спустился на опущенные плечи, останавливаясь, в конце концов, на руках, которые, как показалось патлатому ровно на секунду, что-то судорожно сжимали.       Стечение ли обстоятельств это было, или какая-то ещё не до конца разорванная между парнями связь, но Сал тоже обернулся на Джонсона. И в глазах его не было ничего. Некогда голубые, они поблёкли и казались пустыми, ненастоящими, неживыми.       И это не на шутку почему-то сейчас встревожило Ларри.       Эта отрешённость… Он уже видел её. Тогда, когда только-только познакомился с Фишером. И это явно не могло быть признаком чего-то хорошего.       Джонсон постарался тут же себе внушить, что ему нет дела до этого, но даже сам понимал, что это ложь. Ему не всё равно. И каждый день он боролся с желанием прийти к Салли и просто поговорить. Поговорить так, как раньше.       Может, стоило бы всего один раз попытаться? В конце концов, парни больше никогда уже не встретятся. И, как на зло, в голове всплыли дурацкие мечты выйти из диспансера вместе, потом видеться каждый день, помогать друг другу и быть рядом.       Неужели шатен позволит всему кануть в небытие, особенно после того, как увидел, что Салли тоже очень плохо одному?       Нет, не позволит. Он вновь сделает шаг навстречу, но дальше уже пусть решает сам Сал. Конечно, был страх того, что всё станет лишь хуже, но терять уже абсолютно нечего. Или попытаться сейчас хоть что-то изменить, или смириться и жалеть. Сейчас или никогда больше — вот главный принцип жизни Ларри.

***

      Джонсон долго не решался даже подойти к двери, не то что постучать и открыть. В голове он пытался продумать, что же скажет Фишеру, но дельные фразы не посещали голову. Только сейчас до шатена дошло, что, фактически, он пришёл попрощаться…       С тяжким вздохом Ларри всё же постучал. Не хотел так сразу врываться, не хотелось нарушать чужих границ.       Ответа не последовало.       Салли слышал, как постучали в дверь, но не хотел никого видеть, а потому не счёл нужным даже подняться с кровати, на которой лежал последние несколько часов. Кому понадобится его навещать?       Ларри постучал снова, а затем, всё же открыл дверь сам, думая, что Фишера нет в палате. И каково было его удивление, когда на него уставилась пара серо-голубых глаз. — Привет… — как-то неловко выдавил шатен, запустив руку в свои волосы. — П-привет, — ответил Сал, не менее растерянно. Вот так просто? Вот так просто после всего он приходит и говорит «привет»? Это до ужаса глупое и банальное привет…       Голубоволосый сел на постели, внимательно следя за каждым действием Джонсона, словно тот вот-вот наброситься и будет пытаться убить.  — Что ты здесь забыл? — холодно спросил Фишер, но внутри него начиналась настоящая истерика. — Я поговорить пришёл… Вернее, сказать, что… Меня выписывают… — отвечает так, словно ничего не сделал. Это ещё больше раздражает. — И что с того? — смотрит, не отводя взгляда. Салли давно не видел парня так близко, что можно увидеть, как дыхание колышет прядь волос, падающую на лицо. — Ничего. Мне просто показалось, что ты должен это знать, — говорит отстранённо, понимая, что сейчас всё закончится, что нужно было ответить не так, что нужно было попытаться, но… — Когда? — Завтра. — Ясно.       Воцарилось молчание. — Ты больше ничего мне не скажешь? — вдруг спросил Салли, поднимая взгляд на лицо шатена. Он всё ещё надеялся. Глупо и наивно надеялся на то, что Ларри расскажет, что же тогда произошло и всё снова встанет на свои места. — Нет, мне больше нечего сказать, — ответил Джонсон. Он лгал. Ему хотелось сказать очень многое. Но он просто не смог.       Дверь закрылась за шатеном. Вновь наступила тишина.       Салли мгновенно сгорбился, обхватив руками плечи. Он не понимал, зачем Ларри это сделал. Чтобы сильнее затравить? Чего он добивался сейчас, сказав, буквально, что больше они никогда не увидятся? — Ларри… — взвыл голубоволосый и зарыдал. Горько, надрывно и больно. Хотелось умереть, прямо сейчас, прямо сейчас, чтобы остановилось сердце, чтобы случился конец света или чтобы чёртов потолок обрушился на голову.       Но Салли ещё держался за свою жизнь. Он правда пытался, внушая себе, что выкарабкается, найдёт выход и тучи, нависшие над его головой, рассеются. Но с каждым мгновением желание жить гасло.       Казалось, хуже уже быть не может. Боль уютно устроилась в мозгу, распространяясь медленно, словно искусно сваренный яд, и убивая, отравляя по очереди все мысли.       И какой смысл вообще было так жалко существовать, подыхая изнутри?       Никакого.       И эта мысль, мелькнувшая в голове ровно на секунду, повлекла за собой множество ненормальных, больных идей.       Смерть казалась как раз тем, что избавило бы измученную душу от этих страданий. Фишер думал, что это теперь единственный выход.       Правда, задуманное сложно осуществить в стенах клиники. Но втереться в доверие медсестёр ради своих целей, Фишеру было не так уж и сложно.       А в столовой, так или иначе, всегда найдётся парочка острых ножей.       Но рука, каждый раз готовая украсть заветный предмет, всегда предательски дрожала, не давая свершить задуманное. Идея жила в нём уже долгое время.       Горькие рыдания, хрипы и всхлипы быстро услышали медсёстры, которые поспешили вручить в руки Фишеру успокоительных. Тот даже и не понял, как успел их принять, но точно помнил, что ничего не помогло.       Да, слёзы кончились, горло больше не надрывалось от криков, но внутри всё окончательно почернело и умерло.       В тот день, в злосчастной столовой, рука больше не задрожала.

***

      Мало кто задумывается о смерти всерьёз до определённого времени. Люди привыкли жить со знанием того, что им отмерено, как минимум, лет 70, а то и больше. С восхищением многие смотрят на долгожителей нашей планеты и считают, что именно им суждено быть такими же, а может и застать появление волшебного способа жить вечно.       Однако, и они, те, у кого так много времени в запасе, приходят в настоящий ужас, когда видят по телевизору очередного ребёнка, больного какой-нибудь неизлечимой болезнью, которая рано или поздно его убьёт. У этого ребёнка не будет даже и пятидесяти лет. Максимум доживёт до сорока, всю жизнь мучаясь и страдая от постоянных осложнений и боли, вгрызающейся под кожу. Но он всё равно будет жить и бороться. Потому что чем ближе конец, тем сильнее хочется вдохнуть воздух, так, чтобы даже лёгкие стало сводить от боли. Борьба за каждый вдох становится смыслом существования.       Со временем, каждый перестаёт считать себя бессмертным, каждый начинает со страхом считать оставшиеся года. Тридцать лет уже не кажутся целой отдельной жизнью. Их становится невыносимо мало на всё то, что так мечтал сделать.       Двадцать лет намекают на то, что пора бы поторопиться, пора бы осуществить задуманное, но обязательств становится слишком много, чтобы просто всё бросить и отправиться, к примеру, в путешествие. Да и здоровье уже совсем не то.       Время течёт, словно вода, сквозь пальцы, ускользают все возможности. И, вроде, десяти лет уже не хватит ни на что. Больше становится не к чему стремиться. Нечего ждать. Наступает время расставаний и сожалений. Ты смотришь за тем, как жизнь кипит, как всё продолжается, и только твой конец уже близок.       А что на счёт тех людей, которые сознательно доживают свой последний день? Они знают, что скоро всё закончится, но их не покажут по главным телеканалам страны, с просьбами помочь, их родственники не будут переживать и обещать почаще звонить. Никто и не узнает даже, пока скорая не начнёт обзванивать родственников.       Когда-нибудь ты обнимешь человека в последний раз, в последний раз увидишь его улыбку, услышишь голос, последний раз пожелаешь спокойной ночи и что-то пообещаешь. Но не будешь знать, что именно этот раз был последним.       И ведь всё когда-то заканчивается. Но тяжело проживать свой день, зная, что завтра больше не наступит.       Салли искренне улыбался впервые с тех самых пор, как они с Джонсоном разошлись. Он смотрел на его рисунок, долго, изучающе, проводя самым кончиком пальца по штрихам, чуть растушевывая их. И всё казалось таким глупым, таким ненастоящим.       И как хотелось бы забрать этот рисунок с собой… Но Фишер надеялся, что он останется хотя бы в памяти. А помнят ли те, кто умер? Неизвестно. Но зато об умерших вспоминают часто. Отец любил вспоминать о маме. Правда, всегда плакал от этого.       А будет ли кто-то плакать о самом голубоволосом? Нет, наверно.       По крайней мере, Сал надеялся, что Ларри запомнит его живым. Ведь именно ради него Фишер медлил. Он хотел, чтобы Джонсон выписался раньше, хотел увидеть из своего окна, как он уходит, как оставляет всё ужасное в прошлом и идёт к новой жизни. Салли мечтает о том, чтобы шатен стал счастливым.       И яркое солнце, с самого утра светящее в окно, говорило о том, что лучшие времена не за горами. Лучшие для Ларри.

***

— Твои документы уже в регистратуре. Заберёшь их, подпишешь бумаги… — монотонно объяснял Откин, глядя на Ларри, которому сейчас было совершенно не до его слов.       «Разберусь как-нибудь» — думал парень, стоя в коридоре, уже полностью готовый уйти.       Да, вот и конец. Закончился курс лечения, закончились кошмары и даже та самая пластиковая карточка для выхода на крышу, уже была возвращена доктору. Солнце, светящее в окно, немного слепило глаза, заставляя немного жмуриться, но продолжать несмело улыбаться. Джонсону давно не было так хорошо на душе! Так спокойно!       Он уже знал, чем займется, когда окажется дома, чего хочет достичь и кем быть. У него уже были планы на эту жизнь. Правда, в этих планах всё ещё иногда мелькал Фишер.       Да, вчерашний разговор ничего не изменил, но Ларри надеялся, что с Салли будет всё в порядке, и не один раз упрашивал Откина быть к нему внимательнее. — Ларри, ты меня вообще слушаешь? — спросил мужчина, глядя всё же с какой-то отчасти родительской добротой на шатена, который так безмятежно улыбался. — Конечно, док, — отвечает бодро. — Надеюсь, мы увидимся в следующий раз только через месяц, когда я буду снимать тебя с приёма таблеток, — улыбнулся врач, — Удачи тебе, Ларри. — Спасибо, доктор Откин! — улыбается Джонсон, — Я тоже надеюсь, что больше не увижу это место, — усмехается, а затем, попрощавшись, направляется к выходу из диспансера. Все двери были открыты, не нужно было прятаться, не нужно было бояться.       Путь свободен, теперь только Ларри способен выбирать себе дорогу по душе.       Стоя у металлической двери, с документами в своих руках, шатен помедлил, неуверенно переступив с ноги на ногу, но потом смело вышел на улицу.       Ветер ударил в лицо. Несмотря на приветливое солнце, было как-то очень холодно, а на горизонте виднелись черные-черные тучи.       Всё же, определённая доля переживаний к дальнейшей жизни была в душе у Ларри. Он был немного даже смущён тем фактом, что вновь останется в почти полном одиночестве и совершенно не знает, чего ждать даже от собственной матери. Та вряд ли его ждала.       Он сделал шаг, пытаясь побороть эти плохие предчувствия.       Был лишь один человек, с которым бы сейчас хотелось оказаться рядом. Глупое расставание, ссора, удар… — всё показалось неважным. Ведь можно всё исправить! Все ссорятся! Нужно лишь сразу постараться объяснить Салли, что тогда произошло! Он поймёт и простит!       Джонсон замер. Порыв ледяного ветра вновь ударил в лицо, словно приказывая вернуться назад. И если это не чертов знак к тому, что сейчас действительно последний шанс, то Ларри даже не знает, что это.       Он вдруг резко развернулся, направляясь опять внутрь больницы, стремительно, словно его продолжали подгонять порывы ледяного воздуха, поднялся на второй этаж, перелетая если не через три, то через две ступени точно. Проследовал по уже наизусть выученному маршруту и, не помедлив не секунды перед дверью в палату Салли, зашёл.       Сразу же чуть не падая в обморок. — В-Врача… Врача срочно! — крикнул Ларри, выглянув лишь на секунду из палаты, а после, оставив дверь нараспашку открытой, бросился к Фишеру, который задушенно хрипел, хватаясь руками за горло, с которого лилась кровь. Очень много крови!       Он был ещё в сознании и, когда помутневшим взглядом увидел что-то шоколадного цвета, то сразу понял, кто пришёл… Удивительно, ведь голубоволосый только-только видел, как Джонсон уходил из диспансера. Это не мог быть он. — Салли… Салли. Салли… — долетало до сознания жалкими обрывками. «Неужели он пришёл проводить меня? Наверно, это лишь галлюцинация… Но такая приятная…»       И снова этот голос, снова те чувства… Объятия, шёпот на самое ухо, плачь и всхлипы…       И единственное, что смог сделать Салли перед тем, как мир стал меркнуть это прохрипел: — Ларри… Я ничего… Не чувствую…       В свой последний день, Салли ощущал себя невероятно счастливым, а вовсе не обречённым. На его бледных губах застыла лёгкая улыбка. Скоро не будет боли, не будет отчаяния и вины. За тьмой скоро снова последует свет. Ослепительно яркий.       Их было двое. И между ними — только боль.