Чернильное Сердце

Люди всегда задумываются о потерянном слишком поздно. Они привыкают иметь это, не ценят, молчат, а, когда теряют — кричат от безысходности. Почему же?.. Почему каждая клыкастая улыбка, каждый глубокий, красный взгляд, каждый смешок или вздох, каждое слово, каждый шаг, каждое движение, каждое подёргивание хвостом будто бы являются обыкновенными, но теперь кажутся такими ценными и неповторимыми? Почему?.. Почему так сильно хочется услышать в свой адрес грубый упрёк или угрозу немедленной кулачной расправой? Почему?.. Почему вид чёрной жидкости вызывает такие ужасные ощущения где-то в груди, да так, что мнимая боль разносится вместе с кровью? Почему?.. Почему руки так сильно дрожат, бессильно сжимая чужую, но такую дорогую сердцу заляпанную чёрной кровью одежду? Почему?.. Почему так сильно хочется что-то изменить, но всё кричит о том, что слишком поздно? Почему? Почему глаза наполняются влагой, а горло перехватывает так сильно, что дышать становится невозможно? Он знает ответ, но изо всех сил отказывается верить. В ужасе зовёт на помощь, руками, которые бьёт дикой дрожью, поднимает с земли, кажется, самое дорогое, что есть на свете. И боится. До самой глубины содрогающейся от вины души боится, что всё это правда. Что жуткий крик, полный боли и страха, действительно достиг его ушей, что это происходит взаправду и, что он ничего не может сделать. Ведь он уже сделал достаточно — сделал так, чтобы это случилось. Он понимает это, и от того становится ещё страшнее. Он несёт какой-то бред, стараясь успокоить, утешить, прижимает дрожащее из-за боли тело к себе, пытаясь защитить, сам не понимая от чего. Но, наверное, от чего-то огромного, страшного и беспощадного, ведь понимает, что от него не убежать и не спрятаться. Очередной приступ кашля, конвульсий и дикого крика. Его душа, кажется, кричит в разы сильнее. Но он, едва сдерживая слёзы, шепчет что-то успокаивающее, надеясь на чудо. И тело в его руках обмякает. Расслабляется, становясь похожим на тряпичную куклу. Всё закончилось, верно, всё будет хорошо...? Но, как не слышно кашля и криков, так и не слышно и дыхания — всё его существо сковывает ужас, ещё более дикий, чем раньше. Судорожно дотрагиваясь до щеки, он чувствует холод... — Нет... Нет-нет-нет... Не... Нет! — пальцы ищут пульс. — Нет, пожалуйста, слышишь меня?! Не смей, не сейчас! Н-не... Тихий вздох, и веки медленно приподнимаются, но что-то в этих глазах не то. Что-то, чего не замечаешь, но ни за что не решишься потерять. — Хей! Эй-эй, ты как? Смотри на меня, только не закрывай глаза, прошу... Не смей больше меня так пугать, — он обнимает его лицо ладонями, нервно смахивая пальцем слёзы. — П... Прос... — голос хрипит, словно сухой лист на ветру. — Молчи, просто молчи. Не говори ничего, ты же чуть не задохнулся, — слова дрожат. — Я... — рот открывается и закрывается, не издавая и звука, словно у рыбы, выброшенной на берег. Вдруг охладевшая рука слабо сжимает его рукав, такие знакомые глаза на секунду вновь вспыхивают, как раньше, наполняясь слезами. Губы изо всех сил ползут вверх, но так, будто делают это в последний раз. А он смотрит в кровавые глаза так, словно не верит. — Прости... — слово, сказанное из последних сил. — ...И ...не плачь... Тебе не...не идут с...лёзы... — За что ты извиняешься? — не понимает, или не хочет понимать он. — Ведь это я... должен просить прощения. Это я виноват. Я... — Прости... меня... — голос стал в разы тише. — ...Я думал... что у меня ещё... есть... время... Ха... похоже, я вновь... ошибся... — Нет. Нет-нет-нет-нет! НЕТ! Не смей говорить так, слышишь?! Не думай, что можешь просто так взять и... — Я так и не... смог... сказать... — рука сжимает ткань сильнее, будто цепляясь за край пропасти. Что-то в глазах вспыхивает в последний раз и гаснет, но на этот раз навсегда. Веки тяжело опускаются, из горла медленно выходит последний вздох. Пальцы на рукаве разжимаются, и рука падает на землю. Почему теперь тишина стала казаться всепожирающим, безжалостным чудовищем? Почему от пустого молчания сердце словно крошится на миллион мелких кусочков? Почему так сильно хочется, чтобы эти прекрасные глаза не закрывались? Но уже поздно — он знает, но не верит. Слишком поздно — однако он всё равно продолжает сжимать в объятиях бездыханное, остывающее тело. Поздно стало с тех самых пор, как он добровольно согласился убить сотни и тысячи людей, чтобы спасли свою жалкую шкуру — по щеке скатывается слеза, сдерживать которую больше не было смысла. Поздно корить себя за то решение — тот, кто только что навеки уснул, больше никогда не проснётся. И чуда не будет. Он вскидывает голову и кричит, что есть силы — от боли, от безысходности, ужаса и вины. Кричит до тех вот, пока голос не срывается на хрип, тут же превращаясь в рыдание. Слишком... Слишком поздно. Слёзы безостановочно скатываются по щекам, капая на остывшую кожу того, чья кровь на его руках. Он не смог поставить чужую жизнь превыше своей, не смог сделать этого дважды — повёл себя, как трус, наплевав на чужую жизнь, и эту же жизнь пытался отнять. И после всего этого он не смог спасти кого-то кроме себя, хотя, пытался ли? Не он ли убил его? Дыхания нет, сердце не бьётся, глаза закрыты и больше никогда не увидят ничего кроме темноты — а виновник сидит рядом, не зная, что делать. Вокруг только тишина. Когда приходят другие — он уже не слышит. Он молча отпускает безвольное тело, позволяя им увидеть, что всё кончено, и... падает. Падает, вбивая плотно сжатые кулаки в землю, сжимая ими траву, и вновь кричит. Не верит, отрицает, просит, кого угодно, чтобы всё это оказалось лишь худшим в жизни кошмаром. Но чуда не происходит. Он не знает, сколько времени проводит здесь, но когда приходит в себя — слышит знакомый вопрошающий голос — Феликс смотрит на него с сочувствием, словно понимает. Но никто сейчас не способен понять, что он чувствует. Он не отвечает, пусто смотрит в ответ покрасневшими глазами, в которых закончились все слёзы, и чувствует, как на месте сердца в груди расползается чёрная дыра.

***

Одетый в мундир мужчина с клириканским воротничком закрыл небольшую книжку и отошёл от чёрного гроба, заполненного белыми лилиями. Молчание наполнило небольшой зал, кажущийся пустым из-за абсолютной монохромии. Чёрно-белый костюм на каждом, кто с заплаканным или пустым лицом смотрел на пьедестал, такой же костюм и на священнике, покорно склонившем голову в молитвенном жесте. А он лежит там, среди белых, как снег, цветов, одетый в чёрное. Холодная, мраморная кожа, переплетенные на груди тонкие пальцы, точные черты лица, лишившегося всякого румянца, бледные губы, с которых больше никогда не сорвётся неосторожный вздох, закрытые глаза, обрамлённые густыми тёмными ресницами, а такие же чёрные, как смоль, волосы, уложенные аккуратно и ровно. Но пара прядей, как и раньше, завивается возле заострённых ушей. Люди упорно не замечают неизбежность смерти, пока не теряют тех, кто заставлял их чувствовать себя живым. Только тогда они задумываются о том, что не успели сказать или сделать, и начинают жалеть об этом, понимая, что уже слишком поздно. Что, как бы им ни хотелось увидеть чудо — его не будет, и что теперь они остались одни перед лицом самого страшного, что есть в мире — одиночества и тишины. Осторожно, будто бы чужие руки были сделаны из фарфора, он кладёт в них маленькую, чёрную от содержимого бутылочку с пробкой. Капхед смотрит неотрывно на его лицо — алые глаза кажутся совсем тусклыми от безграничной скорби. Почти не дыша, он стоит так несколько минут, а затем движением кисти убирает с бледного лица тёмную прядь. — Наша миссия завершена, — шепчет он так, что невозможно распознать слова, — ты сделал это, верно? Вопрос остаётся без ответа, ведь тот, кто должен отвечать — мёртв. Лежит в гробу, полном цветов, в чёрном, похоронном костюме с баночкой чернил в руках. — Ты... Просил прощения, но за что? Что ты хотел сказать? Что не успел? — надежда в тихих словах угасает с каждой секундой. Но ответом ему вновь была тишина. С рваным вздохом Капхед опускается на колени, прислоняясь лбом к краю гроба — пышные, светлые волосы закрывают лицо от посторонних глаз, в то время как по щеке скатывается слеза. — Прошу, прости... Прости меня. Я виноват, это всё моя вина. Я убил тебя... Убил.... Я... Время течёт, словно в тумане, он же ничего не замечает. Словно в трансе следит за тем, как чёрный ящик опускают в глубокую яму где-то на улице — ведь деревья не растут в зданиях — и медленно забрасывают землёй. Но в голове пусто. Пусто настолько, что кажется, будто слышен гул, как от ветра в туннеле. И от того чувство одиночества лишь усиливается. Почему-то он говорит себе, что остался один, навсегда, что никто и ничто уже не поможет, что глупо надеяться. Глупо и бессмысленно.