Погодки

Герой моих детских книг — пьяный мужик, С пятой попытки вошедший в дверь...(с)

Мирон даже переступил поудобнее, с ноги на ногу перенёс тяжесть (и себя, и вес чужого — длинного и лихорадочно-жаркого тела), но всё равно поясница заныла привязчиво и сильно, «Ну и как я до этого докатился?» — мелькнула у него дурацкая мысль, мелькнула и пропала, потому что Слава… Слава зашарил большими и жадно-ласковыми ладонями у Мирона под футболкой, а хуем Слава вдруг оказался глубже всех мыслимых (Мирон зажмурился и боднул лбом вешалку, за которую ещё пытался, конечно, держаться) — всех мыслимых пределов, а ещё Слава поймал ртом то самое место, которое под затылком, и от прикосновения к которому у Мирона коротило в мыслях и животе. Ещё Слава зашептал в это самое — чуть-чуть колючее и уже мокрое — место: — Мирош, ну, прогнись, сожмись, давай, пожалуйста… «Мне двадцать лет», — подумал Мирон и прогнулся в подозрительно хрустнувшей пояснице (неслышно совсем, не заметно за скрипом вешалки и чужим громким и шёпотом: «пожалуйста»). Прогнулся, сжался, дал… «Как я до этого докатился?» — подумал Мирон и от очередного толчка чуть не оделся (наделся) глазом на крючок вешалки. На крючке висели Славины ключи с идиотским брелоком в виде пивной бутылки; «Нужно было вызывать ментов и все дела», — подумал Мирон, и на этой неожиданной ноте Слава начал дрочить ему по-настоящему, не халтуря, и Мирон уже не успел подумать, что… Что когда он красивый, девятнадцатилетний, встретил Славу на лестнице — на лестничной клетке у себя под дверью, когда Слава приехал из своей деревни не Ломоносова косплеить, а поступать на программиста, а поступился своим… да всем, примерно, да — Мирон Янович, тогда нужно было вызвать ментов. Или скорую (сразу психиатрическую бригаду, пожалуйста, нам на двоих). На лестничной клетке почти два года назад Мирон хотел сделать вид, что не узнал чужих выгоревших лохм, до оттеночка светлого нефильтрованного выгоревших, лохм не узнал, светящихся из-под них ехидно-выебистых глаз непонятного цвета, футболки с очевидно саморучно отрисованной эмблемой «КиШ»а, плотно набитого рюкзака… Ну, какая-то часть Мирона точно — отчаянно и сильно хотела не узнавать это — этого — но Слава открыл рот и спросил с ликующей уверенностью: — Ты ли это, Рапунцель? Где твои волосы, признайся — ты стала политической лесбиянкой и сожгла лифчик на костре из… — Что ты здесь делаешь? — перебил его Мирон, аккуратно поставив на пол пакет (оттуда пахло половинкой копченой курицы и внезапно отдалившимся счастьем скорого ужина). Доставать из кармана, например, ключи он не сильно торопился, так, освободил руки. Слава проглотил окончание про политическое (что, блядь?) лесбиянство буквально за секунду, и у него даже получилось сложить обветренный, ярко-красный рот (конец августа синоптики нарекли в этом году «существенно ниже климатической нормы») в что-то до пизды серьёзное. — Я поступил, — Слава ответил ему снизу вверх и чинно сложил руки на вытянутых джинсовых коленях (он сидел не на голых ступеньках, а умудрился где-то раздобыть рекламную газету из серии «простатит не пройдёт» и уместить её себе под задницу), — и нормально, на бюджетку со своим «сельскими» баллами, только вот общагу обещают аж в октябре… — Я знал, где твоя вторая бабка живет… жила, — сказал Слава, подпер кругленький загорелый подбородок кулаком и сильно ссутулил плечи, — у нас все старики, ну, кто остался ещё, про вас всё… Короче неважно это! И я не просто так же буду… Слава поднялся с газеты «простатит не пройдёт без пояса из шерсти серебряного верблюда», и Мирон отстранённо, уголком странно запустевших (после первого, всполохом-прозрением «надо было…») мыслей отметил, что вчерашний школьник Слава Карелин выше его на полголовы, словно успел ещё подрасти за все то время, пока… — Я готовить умею, — Слава резко махнул ладонью у Мирона перед лицом и носком белого кроссовка слегка подтолкнул пакет с копченой курицей (почему-то в сторону мусоропровода), — и насчёт остального всего — тоже, я и жнец, и жрец, и на дуде игрец, ты же знаешь, Мирош, я талантливый. Мирон знал про Славу Карелина очень много (и очень давно — примерно, с трёх Славы Карелина горластых и детских лет, например), но со всем этим грузом воспоминаний он был в конце одного холодного и дождливого августа настолько безрассуден, что… Что не вызвал ни скорой психиатрической, ни наряда ментов, ни газовой службы. Что ненадолго залип на сухой красноватой корочке в уголке чужого рта, которую Слава Карелин машинально трогал кончиком очень красного и мокрого языка. Что достал из кармана ключи, поднял с пола белый пакет с половинкой (надо было целую брать, конечно) копченой курицы и повернулся к Славе спиной — без сомнения, опаски, просто спиной и лопатками под ненадежной защитой маленького рибоковского лого. Что сказал: — «В октябре», это значит, что «до зимы», Слав, нихуя тебе не видать жилплощади. На лестничной клетке теперь пахло копченой курицей и чуть-чуть мелкими желтыми цветами, про которые Мирон каждое лето спрашивал у бабушки их название и каждый раз заново забывал. На лестничной клетке было темно из-за лампочки в пятнадцать, кажется, ватт и холодного вечернего августа за дверью подъезда. На лестничной клетке Слава был таким… кусочком прошлой любимой мозаики, вот ты вроде бы вырос, перерос, но нихуя, где там. Где, блядь, там. Где нас нет, нахуй. Слава дышал ему в затылок и видел только господь бог, скольких душевных сил ему стоило молчать, пока Мирон открывал старые хлипкие замки, пока нашаривал выключатель пакетом с половинкой копченой курицы, пока Мирон же разувался в непривычной тесноте резко ставшего совсем маленьким коридора, но Слава молчал, а Мирон — тоже молча — был ему за это непонятно и сильно благодарен. Потом-то нет. Потом Слава обнаглел и затряс над раскаленнной сковородкой мокрыми выгоревшими волосами, а Мирон вытянул его полотенцем между голых («Серьёзно? Одна чистая майка?» — «Видишь, и в ней я пришёл к тебе!») лопаток. Потом Слава достал из рюкзака бутылку, и они выпили каждый за свою бабушку, а потом за бабку оппонента, а потом вообще за всех стариков, которые раньше казались сказочными и, поэтому, вечными, а теперь которые были эмалированными и черно-белыми или просто деревянными крестами без имени-фамилии. Очень себе потом — десятого, сука, сентября, не прошло и месяца — Слава притащил в квартиру, доставшуюся Мирону от второй («городской») бабушки, кота. Нет, не так — Слава притащил слипшийся комок из грязи и чего-то подозрительно бурого. Комок этот тихо, но непрерывно и с настойчивой жизнеборческой силой пищал, а Слава разматывал вокруг него свою всратую красную олимпийку и говорил что-то вроде: «Подожди, подожди, пожалуйста, я сейчас, подожди». Мирон до сих пор не в курсе, говорил ли это Слава Филе или ему, но эффект вышел примерно одинаковый: комок пищал и дергался под ватным диском («Хоть какая-то польза от этой твоей… последней!»), а Мирон дергался глазом и прикидывал, во сколько встанет смена кухонного стола («Сестра, скальпель… Бля, дай мне ещё одну эту ватную хрень, у него на морде осталось»). Стол Слава протер ватным диском, смоченным водкой, а комок назвал Филей — не от «Филлип», а от «филей», а Мирон сказал девушке с короткой серебристой чёлкой, что она ничего не забыла забрать, нет (Филя загнал фиолетовый тюбик под ванну, и там он исчез — тюбик с тушью, которая «дороже всей твоей хаты!», не Филя). Кот ел Славину стряпню и только округлялся довольной пушистой мордой, поэтому Мирон рискнул тоже — и не прогадал. Слава сделал подчёркнуто безразличное ебало, но не уходил с кухни, пока Мирон не вымыл за собой тарелку и не сказал ему спасибо — «спасибо» получилось нецензурно-витиеватым (искренним), и Слава же не поэтому потом долго-долго ворочался на скрипучем надувном матрасе, на котором спал с котом и в «парадной» комнате с бабушкиной драгоценной стенкой. Не поэтому. Филя чесал об угол бабушкиной стенки когти, а Слава со своего надувного матраса сказал: — Ты знаешь, я не только жратвой могу, — и некрасиво — резко, вразлет — отправил по разным сторонам матраса голые колени, и красиво покраснел ушами и щеками, и Слава был пьяный в жопу, конечно, иначе бы он никогда не разрешил Филе так обращаться с бабушкиной стенкой («Это мое наследство, Слав… Сам ты «приданое», бля! У тебя и такого нет…»). Утром Слава сказал: «Извиняться не буду», а потом извинился за Филины творческие порывы. Мирон удивился отчаянному «похуй», которое вырвалось у него само по себе (ох, бабушка, видела бы ты любимого внука…), а Славиной секундой погасшей похмельной роже, сломавшейся на этом «похуй» в зрачках и провалившихся носогубных складках, Мирон не удивился — от такого Славы ему стало не стыдно, а жарко. По-стыдному жарко внутри и в ладонях, и поэтому Славу Мирон поймал этими ладонями за сломанное «базаришь» и не полез нисхуя целовать, конечно — просто поймал и немножко подержал. Этого хватило. Чтобы Слава воспрял духом, длинным телом, щеками и голыми коленями, и Мирон спрашивал: «Можно, Слав?» и «Так нормально, Слав?» столько раз, как будто они не трахались (на скрипучем надувном матрасе, напротив бабушкиной стенки, под возмущённый ор Фили, запертого на кухне всего лишь с месячным запасом еды и воды), а запускали атомный реактор. — Первопроходец, — сказал Слава и больно упёрся голым коленом Мирону прямо под рёбра, — «Магеллан», «Срыватель Цветков», «Дефлоратор», «Право Первой Ночи», все мои детки теперь будут носатые и обоссаные гуманитарии, отвечаю, телегония это наука… Мирон ничего не сказал, он нашарил у себя за спиной Славино одеяло (и умудрился закинуть завязанный гондон куда-то не слишком далеко, не слишком близко) и накрыл Славу с головой. И себя тоже, оставшимся краем — Филя как раз затих, наверное, нашёл миску с едой. Искусственно созданная ночь (как для попугайчиков) помогла ему как-то все это — голые колени, взмокшая светлая челка, засос над ключицей, «Мирон-Мир-Мир», «первопроходец», «я могу» — если не прожить-уложить в бритой башке, то вообще, ну… Слава учился на программиста, а Мирон параллельно всякому высокому и прекрасному (вырисовывалась отличнейшая перспектива пойти в школу преподавать русский язык и литературу, охуеть) начал писать говностатьи на говносайты, и Слава заебался колдовать над его древним ноутом с западающей буквой «я» на клаве («Не замечаешь иронии, Мирош?»). Славе не нравились говностатьи, ему нравилась та хуйня, которую Мирон писал не в строчку, а в столбик, и которую зачем-то пытался зачитывать вслух — в основном Филе, конечно. — Я сначала этажом выше сидел, — сказал Слава, когда ему исполнилось девятнадцать (то есть в мае). Они как раз выносили из дома последний составной кусок стенки — приданое приданым, но иначе для нового дивана (широкого, не скрипучего… не матраса, одним словом) в комнате не хватало места. — Слушал. — Если бы ты не один притащился, — сказал Слава и незаметно вытер пыльные ладони в карманах красной олимпийки, — я б че полез? Стал бы я обламывать приятный вечерок нуждающимся… — Редко тебе перепадало, жидок, до меня-то? — спросил Слава с ласковой, солнечной улыбкой, и как Мирон до такого докатился было решительно непонятно. Совсем.