Часть 1
1 октября 2019 г. в 20:53
С арены доносился запах свежих опилок — и Кристиан, разминавшийся в гримёрной, заранее насторожился. Где-то за стеной терпеливо топтались и трубили дрессированные слоны, смеялись гимнастки в перьях и блёстках — но Кристиану упорно чудилось, что в тяжёлом воздухе сильнее всего пахнет страхом. Ремесло циркача в его памяти никоим образом не связывалось с радостью от проделанной работы — остро чувствующий Кристиан, хоть и был подслеповат, знал, что все боятся запаха свежеспиленного дерева. Потому, что сам страшился арены больше всех. Всё в его сердце сжималось от ужаса, когда Кристиан, ожидая своего выхода, наблюдал за выступлениями других. Он изо всех сил старался не жмуриться, провожая взглядом гарцующих на лошади наездниц или фокусников, разрезающих пополам жертву внутри ящика. Но не подавал виду — потому что циркач должен быть бесстрашен, будь то клоун или дрессировщик.
Он торопливым жестом размазал по лицу белила и прислушался — публика уже начала прибывать, судя по тому шуму, который Кристиан однажды слышал, когда приложил ухо к морской раковине. И этот-то звук внушал ему страх сильнее всего.
Номер Кристиана приходился на середину представления, так что у него было ещё много времени подготовить себя морально и физически. Поглядевшись в зеркало, он вдруг легко изогнулся, складываясь пополам и с той же грацией выгнулся мостом, едва не касаясь макушкой пола. Он не был акробатом, но научился у них этим и многим другим трюкам, на случай, если кому-то станет скучно наблюдать за тем, как Кристиан ходит по канату, протянутому под самым куполом цирка.
Пока цирковой оркестр ненавязчиво играл что-то, должное расположить зрителей на весёлый лад, Кристиан извлёк из шкафа сверкающее золотыми блёстками трико, в котором его худое и длинное тело напоминало солнечный луч. Для вечерних представлений Кристиан облачался в такое же трико, но серебряное — и, сталкиваясь с ним в коридорах, герр Бихач, директор цирка, всегда находил нужным пошутить про героинь сказок братьев Гримм и прибавить, что Кристиану не хватает только хрустальных туфелек. Кристиан, не понимавший шуток, натянуто улыбался и спешил больше не попадаться на глаза весёлому толстому человеку — почему-то все директора цирков, которых он видел, никогда не отличались изяществом.
Не выглядывая за дверь, он знал, что сейчас разносчик засахаренного миндаля предлагает крутящимся в нетерпении зрителям скоротать время. После этого на арену выходил неуклюжий и совершенно не остроумный конферансье, объявлявший начало того, чего Кристиан страшился больше всего на свете.
Убедившись, что трико нигде не морщит и не обтягивает слишком сильно, Кристиан выскользнул в соединявший гримерные коридор. Здесь пахло дешёвым табаком и пудрой, и Кристиан невольно закашлялся, хотя может и от того, что здесь вечно царил сквозняк. Ссутулившись, чего не допускал ни один циркач, Кристиан поплелся в сторону зверинца — наедине с оторванными от природы животными канатоходцу было спокойнее.
Он шёл вдоль холодных стен бесшумно, едва касаясь мраморного пола подошвами красных башмачков. В это помпезное здание цирк герра Бихача переехал совсем недавно — до этого животные и акробаты кочевали по съёмным помещениям и переносным шатрам. А когда Кристиан был совсем маленьким, цирк и вовсе представлял собой старый фургончик с нарисованными на стенах клоунами, которые тогда ещё пятилетнему акробату казались чрезвычайно жуткими. В те годы цирком заправлял другой человек — господин Хартманн, которого Кристиан любил и считал за родного отца.
— Ты опять к нам, Лоренц? — Остановил его у входа в пахнущее животными помещение дрессировщик — парень в костюме совершенно диких цветов и мрачными глазами. Он был грозным лишь на арене — но в жизни, как и остальные, представлял собой совершенно противоположное. За стенами цирка клоуны-остряки превращались в грустных, а порой и невыносимо брюзжащих людей, гимнастки и наездницы становились страшны и неуклюжи, и только Кристиан оставался легким и изящным — и если бы он отличался большей внимательностью, то заметил, что его за это не любят.
Он заходил в зверинец всегда крадучись, хотя знал, что внешне устрашающие животные больше не представляют опасности. Кристиан часто видел сам, как цирковые ветеринары издевались над животными, дабы те больше не смогли нанести вред человеку во имя спасения собственной жизни. Зверям, отобранным у матери-Природы, вырывали когти и зубы, а тех, кто был беззащитен, заставляли смириться со своей участью насильно. И Кристиан, который только смотрел на плененных животных, чувствовал себя виноватым, когда случайно сталкивался с уставшим и совершенно человеческим взглядом замученных ради потехи зверей. Слоны, шимпанзе, собаки, львы, тигры, попугаи — запертые в тесных клетках, они выглядели жалкими и некрасивыми, как дворовые кошки. И хотя в перерывах между представлениями их как следует кормили и мыли, походка зверей всё равно оставалась тяжёлой, а шерсть и кожа — тусклой.
Ещё больше сгорбившись под взглядом дрессировщика, Кристиан сел на пол перед клеткой своей любимицы — леопарда Клео. Пятнистая женщина снисходительно глядела большими глазами сплошного чёрного цвета — и в этих глазах, осененных длинными ресницами, застыл мрак, недоступный переводу ни на один из человеческих языков. Если бы Клео встала на задние лапы, то оказалась бы почти с Кристиана ростом — но как всякое живущее в неволе животное, она была тяжела и медлительна. Кристиан, иногда приносивший ей мясо, не представлял, как к нему относится Клео — потому что не смел тронуть её и пальцем. Только смотреть. Леопард и без того страдал от людей достаточно, чтобы не терпеть прикосновений любившего её, но чужого человека. Дрессировщик мрачно смеялся над Кристианом, убеждая его, что Клео совершенно забыла свою прежнюю жизнь и уже больше походит на домашнюю кошку — но едва стоило ему поднести руку к леопарду, как тот начинал шипеть и обороняться.
Кристиан не видел смысла установить контакт с Клео хотя бы разговором — он сам слишком устал для этого, как плененные слоны и верблюды. Но, приходя в зверинец, он не мог избавиться от мысли, чтобы сломать замки на их тюрьмах и выпустить животных на волю — туда, где они родились. Но это была глупая и неосуществимая идея — за время работы в цирке животные могли действительно забыть, как жили в дикой природе, и лишённые своих орудий, не смогли бы справиться с врагами.
Клео устало моргнула, закрывая углы глаз голубой пленочкой — сегодня она тоже участвовала в представлении, но весь её вид выдавал то, как ей опротивела эта страшная, непосильная пониманию жизнь. Кристиан часто пытался представить, как она жила в родной саванне — но как все выросшие в цирке, не имел времени учиться и читать книги о том мире, который находился за круглыми стенами. К своему двадцатилетию он умел изъясняться на письме и недурно играл на фортепиано, однако на рынке и в банке оказывался совершенно беспомощным. Впрочем, другие циркачи были не лучше — только клоуны отличались мало-мальской начинанностью, но они по совершенно непонятным причинам не внушали Кристиану ничего, кроме страха.
— Вставай, нам тоже нужно готовиться, — пихнул Кристиана дрессировщик, совершенно недовольный тем, что канатоходца его животные совсем не боятся. Сколько раз он наблюдал за тем, как при виде тощего тела в сверкающем одеянии животные становились спокойными, почти весёлыми, а большие кошки, если были на свободе, тянулись потереться о ноги Кристиана.
Канатоходец и вправду испытывал к животным чувства более нежные, чем к людям — звери были с ним искренни, в отличие от коллег, которые беззастенчиво говорили гадости у него за спиной. От людей Кристиан редко видел хорошее — за исключением, пожалуй, того случая, когда герр Хартманн забрал Кристиана в цирк ещё ребёнком — и тот вполне верил рассказам, что Хартманну было больно глядеть на маленького человека, который пытался петь слабым некрасивым голоском, выпрашивая милостыню.
Конечно, выучиться ходить по тонкой леске оказалось труднее, чем петь — но Кристиан радовался, не представляя, как жил бы на улице.
Когда он возвращался за кулисы, то уже слышал отрывистые мотивы открывавшей предоставление увертюры. Музыка, барабанно-трубная и нестерпимо громкая для тех, кто выступал на арене, и такая весёлая, что каждый раз действовала на Кристиана невероятно удручающим образом. От этой музыки болела голова и становилось горько во рту — но Кристиану, сколько бы он не пытался, так и не вышло привыкнуть. Если бы представление обходилось без этой музыки и плоских шуток конферансье, Кристиан выступал бы с удовольствием. Но сейчас невольно прикрывал уши, выглядывая в щёлочку между пурпурными занавесами.
Перед ним выступала наездница Амалия, похожая на колибри — даже лицо её густо усыпали блёстки. Слава о ней ходила дурная — одного акробата она заразила сифилисом, когда сидела у него на лысине. И хотя из цирка её не выгнали, Амалия стала едва ли не изгоем, внушавшим всем страх — и сейчас Кристиан невольно сторонился женщины в лёгких зелёных одеждах.
Следом за ней вышли клоуны Кунц и Эрих, всегда выступавшие дуэтом. Кристиан всё никак не мог научиться их различать — без ярких костюмов и нелепых масок они становились людьми, которых даже полицейский не смог бы запомнить. Зрители хохотали до упаду над их шутками, а Кристиан за всё время жизни рядом с клоунами ни разу не улыбнулся — он принадлежал к тем людям, которые до дрожи в коленях боятся клоунов и шутов.
Перед выходом следующего Кристиан нервно сжал кулаки — служители вынесли доску с гвоздями, служившую сиденьем для факира. Высокий статный человек, из одежды на котором была одна повязка, поражал взор своим умением игнорировать боль. Сидя по-турецки на острых гвоздях, он шутил тоже, но гораздо тоньше, чем клоуны — и Кристиан чувствовал себя невероятно тяжело в этой атмосфере, должной быть весёлой.
Со спины на дрожащего от холода и волнения Кристиана нетерпеливо наступал огнемётчик с пачкой бенгальских огней и бумажными обручами. Кристиан знал его плохо, хотя вырос рядом с пахнущим углём человеком.
Но сейчас Кристиан не мог позволить себе отвлекаться на тяжёлый взгляд за спиной. Он не заметил вернувшегося факира, а вслушивался в шум зала, ожидая музыку, которая обозначала его выход. Нежная и лиричная, она походила на самого Кристиана, своей непохожестью на номера других выделяя его из программы. Кристиан не предполагал, любят ли его собравшиеся в амфитеатре люди — но пока бежал за кулисами к лифту, должному поднять его под купол, внутренне сжался и похолодел. В апплодисментах он смысла не видел, и стоя на площадке в начале каната с зонтом в руке, с трудом изгибал подкрашенные губы в улыбке. Нельзя смотреть вниз — иначе сердце разорвётся от страха. Только вперёд, в тёмную мешанину лиц неуклюжих людей. И Кристиан, выждав определенную сценарием паузу, ступил на туго натянутый трос.
Арена, пахнущая опилками, осталась где-то далеко внизу, и для тех, кто смотрел на канатоходца из партера и оркестровой ямы, Кристиан казался похожим на маленькую жёлтую звёздочку — то стухающую, то нестерпимо сверкающую под светом газовых ламп.
Балансируя раскрытым зонтом, Кристиан шёл по тросу так непринужденно, как будто двигался в танце по паркету. Но так чудилось только тем, кто смотрел на него из зала и восторгался изяществом одетого в золото человека. На самом деле Кристиану стоило величайшего труда распределять вес так, чтобы не упасть с высоты — и сегодня ему повезло, потому что номер был лёгок. Всего лишь до другого, теряющегося в темноте конца троса, и потом обратно, и при этом улыбаться зрителям так приветливо, как будто ему ничего не стоит это страшнейшее и труднейшее упражнение. Но на самом деле Кристиан с трудом успевал просчитывать каждое движение, одновременно пытаясь не трястись и не казаться неуклюжим. На репетиции всё прошло гладко, значит, и теперь должно обойтись — ведь хождением по канату он занимался с малолетства!
Но сейчас в голове крутилось множество совершенно неуместных мыслей. У канатоходца во время трюка должна быть пустая голова — а у Кристиана она гудела, показывая всё, произошедшее сегодня. Вот пронёсся в памяти сифилитический шанкр, оставленный Амалией на лысине того акробата; слон с красными плачущими глазами и ушами, которые дрессировщик крюком разодрал в клочья; ребёнок в неестественной гибкой позе. И когда-то давно увиденный плакат с женщиной-лягушкой.
Кристиан оступился — зрители затаили дыхание, готовые кричать — но тут же перехватил ручку зонта и шагнул вперёд несколько раз. Но вышло совсем неуклюже, отчего снизу раздался недовольный свист. Снизу — значит, из партера, где сидели люди, явно разбирающиеся не только в цирковом искусстве. Позволить себе свистеть могла галёрка, но оттуда не доносилось ни звука — а значит, Кристиан выступил действительно плохо.
Через толстый слой белил не представлялось заметить, как канатоходец от стыда вспыхнул, делая очередной неловкий шаг. Трос угрожающе прогнулся, словно намеревался скинуть неуклюжего балансира. Но Кристиан спохватился тогда, когда от очередного движения сорвался с ненадёжной опоры и полетел вниз. Он слышал, как в ужасе ревела публика и беспечно играл оркестр — но звуки эти раздавались словно на краях мыслей. И в эти короткие мгновения, пока свистел в ушах ветер, Кристиану отчего-то совсем не было страшно.
И когда по цирку раздался вой сломавшего ноги человека, Кристиану казалось, что это кричит кто-то другой. Ведь болели не ноги, а всё тело — другие после таких падений разбивались насмерть.
Лёжа на опилках лицом вниз, Кристиан не слышал, как испуганно пытался обнадежить зрителей конферансье; как зрители шумели, ломая барьер и в возмущении и страхе удаляясь; как визжали наездницы и акробатки — так, как будто сами потеряли самообладание от боли.
Но Кристиан не кричал — и, погребённый под опилками, молчал, словно успокоившись в вечном сне.
По земле ползал человек, лишённый рук и ног — и оставалось только гадать, как у него получается находиться в движении. Человек курил трубку и шутил, не меняясь в лице, отчего люди позади покатывались со смеху. Зрелище ни с чем не могло поравняться в отвратительности, но Кристиану почему-то не хватало сил зажмуриться, чтобы избавиться от наваждения.
— Это человек-змея, — услышал он ласковый голос, принадлежавший директору цирка Хартманну. — Окерлунд получает на уродцах хорошие деньги. Вот и ты вырастешь и тоже будешь у него работать, — прибавил добрый человек, ероша тёмные волосы Кристиана.
— Спасибо всем, кто пришёл на наше представление! — Раздался над ухом Кристиана резкий, до неприятного весёлый голос. Кристиан дёрнулся, испуганно обращая взгляд в сторону звука.
Лицо конферансье пересекала кровавая щель, должная быть вечно улыбающимся ртом.
— Что же ты орёшь? Хоть очнулся, и то слава богу, — услышал Кристиан уже другой голос. В белом свете показалось толстое лицо герра Бихача. Кристиан рассеянно повёл вокруг мутными глазами. После хлороформа он ничего не понимал и не помнил, и недоумевал, видя обеспокоенный взгляд Бихача. Ему ещё требовалось время, чтобы придти в себя. Но то, что он находится не в цирке, стало ясно сразу. Только почему здесь он, и Бихач, и откуда это омерзительное видение?
— Как ты себя чувствуешь? — Продолжал директор, постепенно впадая в панику от равнодушного вида Кристиана. Тот постепенно возвращался в мир, глядя перед собой подслеповатыми глазами. Ныло и болело всё, даже глубоко внутри — но главенствующим становилась пульсирующая боль внизу ног. Там явно чего-то не хватало.
Под вопросительным взглядом Бихача Кристиан откинул одеяло, но его руку тут же остановили:
— Не надо. Тебе ещё нужно быть в покое.
— Ч-что? Что со мной сделали? — Кристиан не узнал своего голоса. Нежный и мелодичный, он за это время стал дрожащим и совсем старым.
Герр Бихач вздохнул и помог снять одеяло, незаметно морщась от вида перевязанного тела. Кристиан перевёл взгляд туда, где болело сильнее всего — где-то в районе лодыжек. Но не увидел ступней — только тщательно забинтованные культи.
Сначала Кристиан думал, что ему показалось — но он больше не мог согнуть ногу в стопе или пошевелить пальцами.
Бихач понимающе поджал губы.
Кристиан попытался приподняться, чтобы ощупать эти совсем чужие, ни к чему не пригодные ноги — но тело упорно его не слушалось. Кристиан не находил сил думать и потому жалобно взглянул на Бихача, который никак не мог подобрать слов достаточно тактичных и ободряющих. И глядя на то, как Кристиан пытается ощупать оставшиеся от ног обрубки, смог произнести лишь одно:
— Теперь тебе дорога только в цирк уродов.