***
— Девочки, вы это видели? — именно этими словами завершился наверное самый спокойный период за последние десять лет моей жизни. Все присутствующие тут же обернулись на голос влетевшей в мастерскую Верочки, размахивающей свежим выпуском «Правды». — Это скандал! Любимова не выпустят в Париж после такого. Держи, тебе то уж точно следует это прочитать, — на стол передо мной приземлилась газета. Воцарилась тишина. Взгляд заскользил по строчкам: «В защиту 'Пиковой дамы'. Готовится чудовищная акция! Ее жертва — шедевр гения русской музыки Чайковского…» — я все больше хмурилась, не понимая, какое отношение это имеет ко мне, пока не дошла до имени автора этого письма. Альгис Жюрайтис. Внутри все похолодело. Да, я знала его импульсивность. Этот человек, чувствуя свою правоту, мог доказывать ее кому угодно и совершенно любыми путями, но каковы будут последствия такого поступка? Это письмо не останется без внимания, если уж даже наша Верочка так отреагировала… Было огромное желание немедленно позвонить Жюрайтсу и поговорить, но вдруг я поняла, что сказать мне нечего. Я не могла судить о справедливости его суждений, ведь понятия не имела, что за постановку готовит Любимов. Мне просто было страшно. Страшно за последствия, которые могут очень больно ударить по человеку, только-только вновь научившемуся улыбаться.***
Утром в понедельник шел мокрый снег. Я вышла из автобуса на театральной площади. Было холодно, ветер пронизывал насквозь, хотелось скорее оказаться в теплых коридорах Большого, выпить с девочками горячего чаю и погрузиться в работу… Но театр встретил меня таким же холодом, что царил за его стенами. Большой гудел: «Любимов, Жюрайтис, Шнитке, Пиковая…». Я шла по коридору, ощущая на себе непривычное количество взглядов. Кто-то демонстративно отворачивался, не желая даже здороваться. А мне было плевать. Сейчас главное — поговорить с Альгисом, нужно убедиться, что он в порядке. Подойдя к нужной двери, я постучала и, ожидаемо не получив ответа, тихо вошла. — Альгис… — Я ведь действительно написал правду. То, что они сделали с ней… Это ужасно. Оскорбительно, — он отвернулся от окна, глядя мне в глаза. Опять эта боль, — это начало чего-то страшного. Если не остановить подобные надругательства над классикой сейчас, то я боюсь даже предположить, во что это перерастает в будущем. — Знаю, Альгис, я понимаю тебя… И поддерживаю во всем, — я так хотела ему это сказать. — Спасибо, — он произнес это почти шепотом, вновь устремляя взгляд в белую пелену за окном. Почувствовав, что лучше будет сейчас уйти, я осторожно вышла из комнаты, возвращая мужчине желанную тишину. Уже на лестнице меня за руку поймала Образцова. Ее взгляд был взволнованным и серьёзным. — Я прочитала статью, — после этой ее фразы я зажмурилась, почему-то вдруг подумав, что сейчас последует волна упрёков, но Образцова продолжила уже мягче, — Альгис мой друг. Да, я преимущественно согласна с тем, что он написал, но, даже если бы это было не так, ничего в моем отношении к нему не изменилось бы. И сейчас мы должны ему помочь. — Леночка, я знаю, что должны, но как? Он только пришел в себя после развода, а теперь это, — я молила бога, чтобы эта женщина что-нибудь придумала. Только она могла сейчас что-то сделать, я это чувствовала. — Я буду петь концерт. Здесь. И попрошу его дирижировать. Это будет большой концерт, мы сделаем огромное количество репетиций. Будем разбирать каждую нотку в каждой арии, так, чтобы ни на что другое времени просто не оставалось, — видя, что я полностью поддерживаю ее идею, она улыбнулась, — тогда завтра жду вас вечером у себя. — Лена, спасибо тебе, — я крепко сжала ее руку. — Я здесь совершенно не при чем. Он большой музыкант, и если что-то может ему помочь, то это музыка! — Нет, Леночка, не музыка, а ты… — прошептала я, глядя вслед удаляющейся женщине.