В их тела вгрызаются пираньи

— Хен, ты слышал легенду про «обрыв любви»? — маленький мальчик, поставив локти на стол и положив голову на ладони, смотрит на стоящего к нему спиной Тэхена. — Нет. — Эта легенда гласит, что влюбленная пара, держась за руки, проходит пещеру, поднимаясь все выше, а когда доходит до ее конца на самом верху, прыгает вниз в море, — мальчик замолкает, жует нижнюю губу, выжидая, когда же Тэхен повернется к нему, посмотрит на него и покажет, хотя бы одним только кивком головы, что он слушает внимательно, но Тэхен не поворачивается, не кивает и не проявляет никаких признаков заинтересованности; мальчик ни капли не удивлен. — Их заживо съедают пираньи. Пара умирает, проявив верность друг другу до самого конца. Хен, это называют любовью? — Нет. — А что такое любовь? — Я не знаю, Хосок. И Хосок понимает, что лимит слов, вытянутых из Тэхена, на сегодня исчерпан. Тэхен накладывает в тарелку омлет, наливает в кружку яблочного сока, берет из ящика ложку и ставит это все перед Хосоком, который тихо, шепотом почти, будто боясь его, благодарит за еду. Тэхен смотрит на него пару секунд, зависнув на его растрепанной копне черных волос, и уходит. Время только шесть часов утра, а у Тэхена ощущение, будто прошел уже целый день. Его ноги еле как поднимают уставшее тело по лестнице на второй этаж, руки еле как убирают в рюкзак книги и тетради. Он медленно одевается, экономя силы и энергию по максимуму, и каждое свое действие сопровождает в голове вопросом: так ли надо ему сегодня идти в университет? Ответ отрицательный. Но он все равно идет. Соскребает себя со стен, отдирает от пола и вышвыривает за пределы комнаты, потому что больше некому. Стоять на остановке в ожидании своего автобуса морозным утром при температуре -15 Тэхену не нравится. Он зарывается носом в шарф, поджимает плечи, закрывает глаза и позволяет мелодии, которую он придумал в одну из бессонных ночей, заиграть в своей голове на всей громкости. Она заглушает все, но Тэхену дышать легче от этого не становится. Тэхен пытается вспомнить, как называется это чувство. Перебирает в своей памяти миллионы определений с разных сайтов, воспроизводит в голове картину своей комнаты, обклеенную вырванными из тетради листами, пересказывает конспекты и меряет на себе каждое из выученных слов, значение которых он как не понимал, так и не понимает до сих пор. Грусть? Слишком мягко. Депрессия? Слишком громко. Опустошенность? Слишком тяжело. Он трет переносицу, прикусывает губу и цокает языком от недовольства. В голове водоворот из слов, буквы в них начинают перемешиваться, и Тэхен в который раз напоминает себе, что думать о таком ненавидит. Что анализировать он ненавидит. Что думать о своих чувствах он ненавидит. Что просто жить, не зная ни о чем, для него является единственным верным решением. Ведь отголоски разума подсказывают, что чем упорнее ищешь выход, тем сильнее теряешься. А Тэхен и так потерян, хотя прекрасно знает, как называется улица, на которой он стоит, какой номер у автобуса, который он ждет, и какое количество остановок нужно проехать, чтобы добраться до университета. Он знает, что после того, как выйдет из автобуса, ему нужно будет пройти около двадцати метров, повернуть направо, обойти общежитие, повернуть налево и увидеть перед собой здание старое, обшарпанное, пугающее, но несмотря на это необходимое ему. Знает он, как потом до дома добраться, не потерявшись при этом поздно ночью: по каким закоулкам лучше не ходить, где лучше дорогу не срезать, каким людям на глаза лучше не попадаться. Знает этот маршрут наизусть, а все равно, когда следует ему, чувствует, как теряется все больше. Он вспоминает сегодняшний рассказ Хосока и все свое внимание уделяет вопросу о слове, которое он слышит слишком часто, о котором он читал слишком много, но которому так и не нашел единственно верного объяснения, где не было бы противоречия, где не было бы явного сходства с чем-то другим. Он попытался определить любовь самостоятельно. Провал 11 из 10. Перед ним образуется автобус, перед самым носом открываются двери, и он чувствует, как торопящиеся люди толкают его в плечи, кидая грубое «Не мешайся». Тэхен бы рад не мешаться, да плохо получается. Он садится на свободное место, передает за проезд и, засекая время на выданном чеке, достает телефон и ищет любую информацию о услышанной сегодня утром легенде. Находит несколько сайтов и несколько историй с одинаковым содержанием, но разным посылом. Это все напоминает ему понятия о любви. У каждого одно содержание, но разный смысл: одни говорят, что это самое яркое, что могло произойти с человеком, другие — что это сравни с самоубийством. Тэхена ни то, ни другое не привлекает. И он делает пометку — «Никогда не любить». Время, за которое приезжает Тэхен до нужного места, проходит слишком медленно. Мысли разъедают плоть подобно кислоте, взгляды чужих людей, направленных куда угодно, но не на него, прожигают насквозь. Тэхену не то, чтобы не по себе от этого, но одно только осознание, что у него есть возможность находиться в кругу людей, которые думают о разном, мечтают о разном, чувствуют все то, о чем Тэхен, как ему казалось, знает очень хорошо, наводило на него некий страх сделать то, что он должен, неправильно. Да и что он вообще должен сделать в этом обществе таких же потерянных, таких же одиноких, всех таких одинаковых с биологической точки зрения и таких разных с психологической? И что он должен сделать для себя? Тэхен поднимается со своего места, пробираясь сквозь толпу к выходу из автобуса, и когда морозный утренний ветер снова бьет его со всей силы по лицу, до Тэхена резко доходит то ощущение, которое как бы напоминает, что живешь, но которое не задерживается внутри надолго. Тэхену чувствовать себя живым не нравится. Он поправляет лямку рюкзака, осматривается по сторонам, замечая знакомые лица, снова допуская в своей голове мысли о том, так ли надо ему идти в университет, и когда понимает, что выбор есть всегда, но не всегда он должен удовлетворять его полностью, провожает взглядом уезжающий автобус и поворачивает в сторону нужного корпуса. Будничным утром в коридорах студентов всегда слишком много. Это теснит его, заставляет сжаться от испуга какого-то слишком мимолетного, но все равно ощущавшегося слишком сильно только для одного него. Остальные просто смотрят, не понимая что там, под его черепной коробкой, да и самому ему, если уж быть откровенным, не до конца понятно. Сколько бы не размышлял, сколько бы не записывал и не расставлял все по полкам, видимым только ему, для большей наглядности, а все равно непонятно что это такое и с чем его едят. Тэхена не то, что бы сильно волновало это, но одно только понимание его непонимания заставляет работать в этом плане усерднее. Тэхен в этом противоречит самому себе больше всего. Он заходит в холодную аудиторию, прищуриваясь от многочисленных и бессмысленных пустых разговоров одногруппников, бросает взгляд на самое последнее место у окна на самом верху, замечая там парня, до этого незнакомого ему, и вопросительно приподнимает бровь, быстрым шагом поднимаясь наверх отвоевывать свое место обратно. — Прости, но это место занято всегда мной. — А если я подвинусь и буду твоим псевдо-соседом? — Этого делать не нужно. — И давно это твое личное место? — Этим интересоваться не нужно тоже. Тэхен понимает, к чему клонит этот разговор и, дабы избежать дальнейших расспросов, решает идти на уступок, отходя в другой конец аудитории и занимая место как можно дальше от парня, чью победную улыбку он мог бы чувствовать и за километры, если бы убежал. Но, когда Тэхен повернулся в его сторону, ничего, кроме любопытного взгляда, не было. Никаких насмешек. Тэхену становится не по себе. Он достает толстую тетрадь из рюкзака, а из маленького кармашка ручку. Пара вот-вот начнется, до звонка остаются считанные секунды, и Тэхен делает один глубокий вдох, закрывая глаза и стараясь сконцентрировать внимание на вошедшем преподавателе, на в миг заполнившейся другими студентами аудитории, на воцарившей тишине, которая отдается самым громким шумом. Тэхен слушает внимательно, делает пометки, вытаскивая из каждого предложения максимум информации. И не потому, что тяга к знаниям бьет в нем ключом, а потому, что без должного внимания время будет идти слишком медленно, и Тэхен будет чувствовать его передвижение на собственном теле: то, как оно будет проникать под кожу и ползти все выше и выше, будто бы рой мелких насекомых. Слушать про строение человеческого тела намного интереснее, чем пытаться выяснить, что из себя представляет человеческая душа. В анатомии все просто: каждая часть, каждая мелкая деталька отвечает за что-то конкретное, и каждая деталька связана с другой, сооружая мощнейшую вещь в человеческом теле; все там равномерно, каждые ошибки исправляются медицинским вмешательством, и каждый врач, надевая белый халат, прекрасно знает, в чем будет состоять его миссия, чтобы этот сложнейший конструктор починить, приведя его в действие снова. В каждом учебнике написано одно и тоже, каждый автор пытается донести до понимания одну и ту же информацию; в душах же как голову не ломай, сколько часов на ее понимание не трать, все равно не узнаешь, за какие ниточки тянуть, чтобы получить ту или иную реакцию, и как ее чинить, если вдруг сломается. От большого количества записей рука начинает быстро болеть, но Тэхен терпит, обращая внимание на время. Осталось всего каких-то двадцать минут. Он справится. Всегда справлялся, себя никогда об этом не спрашивая и не слыша этот же вопрос от окружающих. — Кому будет интересно узнать оценку за предыдущую работу, подойдите ко мне после занятий, — без заинтересованности произнес преподаватель, убирая бумаги с материалам в папки. — К следующему занятию вам нужно будет подготовить презентацию о том, как вы поняли последние темы. Спрашивать буду не всех, предупреждаю сразу, — мистер Ким бросает случайный взгляд на Тэхена, задерживаясь на несколько секунд, а потом отворачивается, глубоко вздыхая. — Разрешаю делать в паре. На этом все. Можете идти. Аудитория с шумом опустошается и снова в ней поднимается с полу тишина, наслаждаясь собственным присутствием в этой огромном, холодном пространстве. Тэхен сидит на своем месте не шевелясь почти, смотря то на преподавателя, то на парня, что в наглую занял его место. Что нравится ему в Намджуне в роли преподавателя, так это отсутствие длинного носа, который некоторые любят совать в чужие дела, интересуясь тем, что им знать не надо. Как, например, это делает его новый, по всей видимости, одногруппник. — Почему ты не ушел с остальными? — Почему ты не ушел с остальными? — задает встречный и точно такой же вопрос Тэхен, не поднимая взгляда, потому что понимает, что в них сейчас проскальзывает страх. — Потому что не знаю их. А ты? — Потому что не знаю их, — снова повторяет. Чимин улыбается. И даже не знает сам, почему. Такие как Тэхен, не примечательные ничем абсолютно, никогда не поддерживающие диалог самостоятельно — скучны в основном. С ними не о чем поговорить, на их лице ничего нельзя прочитать, они книга закрытая, с одной стороны, а с другой открытая, но с пустыми страницами внутри. Но именно этим они и привлекают людей, что по натуре своей писатели, которые готовы написать внутри все, что угодно: вложить свои мысли, свои чувства. Писатели, что привыкли говорить только когда в руках их перо, на столе чистый лист, а внутри миллиарды идей. Чимин себя с этой стороны сам никогда не позиционировал, но когда людей, подобно Тэхену, встречал, невольно начинал чувствовать себя так и никак иначе: притягивался, когда вокруг отталкивали, любил, когда вокруг презирали, стремился к вершинам, когда все подставляли подножку. И вот Тэхен сейчас вроде отвечает сухо, вроде не смотрит на него даже, а все равно у Чимина ощущение подкрадывается, что подобная реакция — зеленый свет. Тэхен терпит молча. Сначала минуту, чувствуя кожей дыхание, потом еще полминуты, слыша чужое биение сердца. Выжидает, когда отойдут, когда дадут спокойно вздохнуть, когда поймут, что Тэхен не хочет, чтобы к его образу закрытой книги подбирали ключ или чтобы к его образу книги с пустыми листами часами обдумывали композицию. А Чимин не отходит, спокойно вздохнуть не дает и понимать отказывается, веря только в себя и в свою правильность. — Давай работать в паре. — Нет. — Так быстро. Почему? В паре работать проще. — Нет, не проще. — Ты просто до этого еще не работал. Поверь, когда делишь груз на двоих, становится легче. — Такое себе сравнение. — Это не сравнение, а объяснение простым языком. — Я, что, просил объяснять? Намджун, все это время сидевший за своим столом, впервые за пять минут поднял голову. Не любопытство взяло над ним вверх, а беспокойство за одного из своих учеников. За одного из своих друзей. — Пожалуйста, покиньте аудиторию и решите все свои вопросы за дверью. — Но, мистер Ким, я всего лишь хочу попросить его работать со мной в паре. Мне этот материал труднее всего дается, а тут выпал шанс поработать с кем-то, — Чимин строит щенячьи глазки, которые никогда не прокатывали. Сейчас — не исключение. — Тэхен сказал нет. Попроси другого. — Ого, теперь я знаю твое имя. Тэхен, приятно познакомиться. Но когда Чимин, загоревшись, поворачивается, Тэхена уже нет. Все, что он успел, это проводить спускающуюся по лестнице, а потом вышедшую за дверь фигуру, отдав себе мысленно отчет: имя он знает, поговорить ему удалось. Это лучше, чем ничего. Лучше Чимину. Не Тэхену.

***

Мучительно, но все же оставшиеся три пары подходят к концу, и с грузом книг и тетрадей в сумке Тэхен выходит из университета, подозрительнее обычного осматриваясь по сторонам, высматривая там недоброжелателей. Чимин стоит в стороне, повернувшись боком, и кого-то ждет, убрав руки в карман, а когда к нему подходит парень, на голову него выше и спортивного телосложения, Чимин улыбку до ушей в миг натягивает, одну руку из кармана доставая и с чужой ее переплетая. Тэхен думает, что любить — это греть своей рукой чужую холодной зимой. И сжимает кулаки. Бывают такие моменты, когда, выбившись из привычного — пусть и ненадолго, пусть и незначительным событием, — возвращаясь обратно, начинаешь не то, чтобы ценить больше, а просто понимаешь, что это именно то, что тебе нужно, не смотря ни на что. И что это то место, которое покинуть согласишься только в том случае, если дадут клятву, что обязательно вернешься. Вот и когда Тэхен, выйдя из душного автобуса на улицу, что он знает досконально от и до, осознает резко, что именно здесь ему комфортнее. Именно здесь, без Чиминов, которые лезут, когда им всяко показываешь, что не стоит. Именно здесь, где ему дом подарили, не задав ни одного лишнего вопроса. Именно здесь. Тэхен стучит в дверь, выжидает пару секунд, слыша хосоково «Сейчас», и когда ему открывают и обнимают, Тэхен впервые чувствует облегчение. Хосок обнимает всегда крепко. Всегда, даже когда Тэхен отталкивает, даже когда Тэхен противится, даже когда Тэхен тихо терпит. Хосок обнимает всегда крепко, всегда так, словно последний раз, всегда так, словно Тэхен — что-то удерживающее его на плаву, что-то, не дающее упасть, что-то, что ничего не делает, но одним только присутствием заставляет легкие расслабиться и спокойно дышать; что-то, что Хосок любит. Тэхен впервые обнимает его в ответ. — Сокджин попросил нас сходить за покупками. Меня, точнее, но я хотел дождаться тебя. — Сходим, но позже. — Я ему передам. Топот чужих маленьких ног, маленькое тельце Хосока, которое с каждым его шагом в размерах уменьшается и когда на другом конце коридора оказывается, Тэхен думает, что без проблем мог бы убрать его к себе в карман. Куда угодно спрятать, лишь бы только мир этот грязный и прогнивший не достал до него. На самый верх поднять или глубоко под землю закопать, там, где никто не найдет, кроме Тэхена. Защищать, прикрывая. До самого конца. Проблема только единственная в том, что мир давно забрал его в свои цепкие объятия. Тэхен поднимается наверх, уже по пути расстегивая куртку, развязывая шарф, и тщательно старается привыкнуть к своему дому по новой. В голове у себя он дом хранит в образе какого-то храма, церкви, пусть и не является верующим. В голове у себя он внешний мир хранит в образе укрытия от крайне опасных преступников, которые следят за ним в окна его комнаты, которые провожают взглядом до университета, которые сидят на соседнем месте в автобусе, которые каждый день желают доброго утра. Для Тэхена доброжелательность там, за дверьми его убежища, что он делит с такими же загнанными в угол животными, равна самой сладкой лжи. Ее едят ложками, не насыщаясь, но для Тэхена она приторна слишком, она в горле застревает, не давая проглотить себя. Она хочет, чтобы Тэхен ее вкус дольше ощущал, чтобы он ее полюбил так, как она весь мир вокруг себя любит. Не хочет после себя ни послевкусия оставлять, ни жажду неутолимую. А Тэхен сколько бы раз ее присутствие на кончике языка не чувствовал, а всегда сплюнуть хочет. Сегодняшняя «конфета» с именем, которого он так и не узнал, что ему же лучше, продолжает невесомо ощущаться. Тэхен пытается ее сплюнуть — не получается. Рассосать — все тщетно. А глотать не решается. Боится, что подавится. И единственным теперь остается терпеть, продолжая чувствовать чиминово дыхание на своей коже, продолжая слышать его мягкий голос, что до самой дрожи пробивает. Терпеть, продолжая думать, что все изменится так, как ему будет удобнее. Терпеть, продолжая надеяться на завтрашний день. Терпеть, не думая, что лучше никогда не будет. Ни завтра, ни послезавтра, ни через десятки лет. Тэхен окидывает взглядом свою комнату, пробегается глазами по висящим на стенах листах бумаги и свое внимание обращает на слово «отвращение» и близкое ему «раздражение». Он не знает, такими ли сильными они должны быть, но помечает для себя, что, пожалуй, определения именно этих слов ему ближе всего. Он убирает в шкаф одежду, сам переодевается в домашнюю и уже настраивается на изучение выданного сегодня материала, как слышит торопливые шаги из коридора и тихий голос, шепчущий его имя. Тэхен вздрагивает и внутри него все сжимается, когда в дверном проеме появляется, запыхавшись, Хосок, со слезами на лице и с окровавленной рукой. — Тэхен, это уже третий раз за неделю, — еле проговаривает он голосом, что будто бы протыкает мелкими иголками снова и снова до тех пор, пока на теле живого места не останется. — И в этот раз оно очень сильно болит. Тэхен прикусывает внутреннюю сторону щеки и приказывает вновь проснувшейся боли не затуманить ему мозги. Не сейчас, когда перед ним стоит Хосок, а с его руки алыми каплями падает на пол кровь. Не сейчас, когда перед ним стоит Хосок с отчаянием и страданием в глазах, между которыми тесно протискивает блеск надежды и веры в Тэхена, который поможет, потому что всегда помогает, потому что никогда не отворачивается. Он проходит вперед в ванную комнату, придерживая дверь для Хосока, и пока тот удобно устраивается на стиральной машине, Тэхен ищет в ящиках аптечку. Спиной он чувствует дыхание тяжелое, дающееся с огромным трудом, но все равно до него доносившееся отчетливо. Будто бы Хосок сейчас не сзади сидит, свесив ноги вниз, и не ждет терпеливо, стараясь много шума из-за боли, пронзающей его хрупкое маленькое детское тельце, не создавать, а далеко находится, в сотнях, а то и в тысячах километрах, и Тэхен не может из-за этого до него дотянуться. Бежит все время вперед, руки протягивая к Хосоку, но достать, сколько ни старайся, все равно не получается. В одно время ему хочется спрятать Хосока от глаз чужих, а в другое держать рядом с собой, не отпуская ни на секунду. И чувства вызваны эти стремлением помочь. Разбиться, но помочь. Не подвести доверие, которое хрупким было все свое время существования. Доверие, которое строится годами и веками, но которое разрушается легко и незначительным происшествием. Потому доверие оберегают всегда, потому за ним следят в оба глаза, не моргая, потому караулят, засыпая поздней ночью или солнечным днем поочереди. Потому его не хочется разрушать руками собственными, которыми сам строишь его из ничтожно малого. И если сейчас Тэхен не сможет, если он так и продолжит только чувствовать стены сдвигающиеся, кислород медленно и мучительно исчезающий, страх и боль другого человека, чью жизнь он ценит сильнее, чем свою, то точно потеряет все эти мелкие крупицы, которые крепко держит в своих ладонях, но которые практически не чувствует. Тэхен поворачивается, крепко сжимая в руках аптечку, подходя к Хосоку ближе, задирая рукав его кофты и развязывая окровавленный бинт. Тэхен вдруг осознает резко для себя, что даже если Хосок с ним воедино сольется, он не почувствует ни малейшего отвращения или раздражения. И ему странно от мысли, что люди, всегда для него одинаковыми бывшие, вдруг резко перестали таковыми казаться. Ведь буквально пару часов назад он весь сжимался, стоило только почувствовать, как тело чиминово на еще один крошечный миллиметр стало ближе к нему. А сейчас, когда он, рассматривая окровавленную руку, чувствует на своей макушке уже более спокойное дыхание, не перестает думать о том, что его источник слишком далеко для осознания реальности. — Будет немного щипать. — Я потерплю. Тэхен тряпкой, предварительно намоченной до этого, начинает вытирать кровь вокруг, стараясь не затрагивать причину кровотечения. Потому что так станет больно им обоим. Он достает ватный диск, намачивает его перекисью и очень медленно промачивает метку, постоянно дуя и шепча, что все хорошо. Тэхену не надо видеть Хосока, чтобы понять, что сейчас он, запрокинув голову, стиснул зубы, зажмурил глаза и сжал кулак свободной руки. Тэхен останавливается, не трогая метку, вытирая аккуратно кровь, и то и дело посматривает на Хосока, который постоянно кивает, мыча при этом. Тэхен достает чистый ватный диск, снова намачивает его и повторно обрабатывает, чтобы точно наверняка. А когда заканчивает, то сначала мажет заживляющей мазью, а потом перебинтовывает, затягивая слабый узел. — Сильнее, а то она опять спадать начнет, — просит Хосок, смотря залитыми слезами глазами в глаза прямо Тэхену, одним только взглядом проникая внутрь; одним только взглядом намертво скручивая все органы и сжимая сердце в своих маленьких ручках. — Хорошо, — шепотом говорит Тэхен, затягивая посильнее, совсем чуть-чуть. — Спасибо. Хосок выдавливает из себя улыбку и окончательно выбивает из-под ног Тэхена его расшатанный мир. Он уходит, прикрывая дверь, оставляя Тэхена одного в этой крошечной ванной, в которой горит бледно-желтый свет от двух из пяти маленьких лампочек, в которой пахнет сладким запахом шампуня в перемешку с кровью, в которой стены пропитаны одними сплошными негативными и злыми эмоциями, в которой кажется, что висишь в воздухе, хотя продолжаешь стоять на месте. И дело не в легкости. Тэхен выключает свет, садится на пол, оперевшись спиной о стену и запрокинув голову, а сам запускает руку под рукав, нащупывая на запястье метку, что словно шрам, клеймо, ожог. Что отравляет, что убивает, что забирает всякую надежду прожить жизнь без страха быть пойманным. Одна единственная метка, занимающая маленький участок тела, но распространяющаяся внутри, будто вирус. Ее бы вырезать, ее бы оторвать. Отрубить бы с ней руку и надеяться, что если и вырастет, то без нее. Он сжимает собственное запястье со всей силы, царапает метку, желая содрать ее, но не получается, с какой бы силой он это не делал. И только один единственный вопрос в голове крутится: «Почему он? Почему кто-то еще?». Но ответа нет никогда, ни на одном сайте в интернете никогда не приводится и ни в одной книге об этом не говорится. Остается только ломать голову, убеждая всех вокруг, что тебе все равно, продолжая жить в бегах, словно эмигрант во времена войны. Тэхен пытается сглотнуть ком в горле, который смешал в себе все: и Чимина, и Хосока, и жизнь эту, которую проживать не хочется. А когда понимает, что как не мог проглотить, так и не может, впервые за долгое время позволяет себе плакать. Тихо, чтобы никто не слышал, чтобы никто не чувствовал страдание, которым вызваны соленые жгучие слезы; страдание, которое его тело впитывает в себя, лишь бы никому другому не досталось. И неясно, от природы Тэхен такой жадный или дело в более глубоком чувстве, слово которому он не знает. Тэхен этот мир ненавидит. Ненавидит он, что люди, ему подобные, что Хосок, хрупкий и драгоценный Хосок, должны бегать, не останавливаясь для того, чтобы перевести дух, для того, чтобы выпить стакан холодной воды. Бежать, не останавливаясь, чтобы потом, умирая, почувствовать вкус жизни как нечто горькое, противное, сухое. И чтобы потом смеяться над теми, кто действительно верит, что это все — преувеличение. Тэхен ненавидит то, что людей с метками принято в буквальном смысле слова считать козлами отпущения. Ненавидит, что в их мире о равенстве и ценности каждой человеческой жизни повествуется лишь в сказках. Ненавидит, что в их мире судьба — лишь часть игры в «Подбрось монетку». Ненавидит, что в их мире любовь подобна детскому лепету. И ненавидит, что он — не единственный. И что сейчас на первом этаже за кухонным столом сидит Хосок, продолжающий терпеть, но делающий вид, что все нормально. Потому что так положено. Потому что так правильно. Потому что показывать слабость значит сдаваться из раза в раз, не пытаясь справиться. Потому что для них боль — это нормально. Тэхен нормальность эту ненавидит. Всем сердцем.