В их тела вгрызаются пираньи

Тэхен сидит напротив Юнги, держа в руках чашку горячего черного чая, по середине стола стоит нарезанный кусочками любимый торт Хосока: шоколадный с орешками. Тэхен старается смотреть только на Юнги. Точнее, на его глаза, которые смотрят то на обстановку на кухне, которая за три года никак вообще не изменилась, то на Тэхена, у которого скулы стали видны еще лучше, у которого глаза впалые, а под ними синяки от усталости вечной, от недосыпа, от плохого здоровья. А еще у которого губы все еще подрагивают, а на щеках невысохшие слезы. — Ты в порядке? — Да. Юнги смотрит с недоверием. Перемешивает сахар, осевший на дно кружки, пробует немного, потому что чай горячий очень и еще не успел остыть. Но от Тэхена взгляд не отводит. Смотрит пристально, но не потому, что соскучился, не потому, что не видел его три года и хочет по всем его изменениям внешним еще раз глазами пробежать. А потому что Тэхен лжет, как всегда, и единственный известный способ вывести его на чистую воду, это просто смотреть, пока он не начнет метаться из угла в угол, а в конце расколется, показывая то, что так отважно и бережно скрывал. — Точно? — Да. — Врать ты так и не научился, Тэхен. — С чего ты взял, что я вру? — голос становится жестче немного, грубее по отношению к юноше, которого обнимал совсем недавно, которому носом в плечо утыкался и рыдал как маленький, которого отпускать не хотел ни физически, ни морально. — С того, что у тебя на лице все написано. Что случилось? Чего Тэхен боится в Юнги больше всего, так это его настойчивости, его упрямства, его желания быть всегда в курсе всех событий, даже если эти события никак озвучивать не хочется. Юнги будет расспрашивать, Юнги так просто не отстанет. Все это время, что он провел за границей, для Тэхена было словно отпуском. Никто не давит, никто не задает лишних вопросов, все видят, что происходит, но не стремятся это существующее в его голове превратить во что-то, что существует в реальном мире. Не стремятся озвучить, подтверждая, что это правда, и не стремятся ткнуть в это пальцем, подтверждая, что знают и видят это все, тогда как для Тэхена это все еще хочется сохранить как самый страшный секрет, как что-то, что его личное и то, что понять другим не в силах. Юнги же не признает таких методов и не желает, чтобы самое сокровенное сокровенным оставалось до самого конца. Его правило жизни: «Выводить все на свет, чтобы внутри не копилось, чтобы проблема была видна трезвому взгляду, а отсюда, следовательно, решалось трезвыми способами». Тэхен это поддерживает, часть его самого тоже считает, что, возможно, поговори он с кем-то о том, что беспокоит, станет чуточку легче. Но пересилить себя нет сил, желания, мотивации. А еще не всегда есть Юнги, который голыми руками вырывает из него все, что к телу мерзкой субстанцией пристало. Такие способы не всегда действенны и не всегда здоровы, но Юнги, даже в некоторые моменты осознавая это, продолжает давить, потому что с такими, как Тэхен, напор — единственное решение. — Почему ты плакал? — перефразировав себя, повторяет Юнги, отпивая чай. Как будто на сеансе у психотерапевта. Только в домашних условиях. Тэхен открывает рот, готовясь сказать уже что-то, но неведомая сила выбивает из легких воздух, и он понимает, что говорить рано. Потому что говорить нечего практически. Да и вообще, что именно ему говорить? Что он думал, что один, а когда понимал, что одиночество далеко от него, то желал к нему вернуться, потому что в окружении людей он слишком уязвим? Или что он думал, что одиночество — единственное нормальное состояние для человека, в котором и счастья полно, потому что делить ни с кем не надо, и времени на себя по горло, и именно поэтому так бежал в его сторону? Или что он просто продолжал эти безнадежные попытки обмануть себя и убедиться в том, что быть одному лучше, что любить — значит страдать, что доверять — значит предавать самого себя, что согреваться чужим теплом — значит мерзнуть каждый раз, когда этого тепла нет рядом? Или что он не ценил, когда имел, а когда подумал, что потерял, испытал самую сильнейшую боль? — Я испугался. — Чего? — Сейчас это не имеет значения, Юнги. Я успокоился, привел мысли в порядок, поэтому и обсуждать уже нет смысла. — Просто обдумав проблему, не решишь ее. — Это моя проблема и мне решать, какими способами с ней бороться. Тэхен чувствует, как кожа на его теле прожигается под чужим взглядом. И чувствует, что не понимает, почему они, не видясь так долго, прямо сейчас выясняют отношения, вместо того, чтобы обсуждать все на свете. Почему Тэхен отстаивает свои права вместо того, чтобы слушать о его жизни за границей, и почему Юнги продолжает давить вместо того, чтобы рассказать о своей жизни за границей во всех подробностях. Тэхен не отрицает для себя, что не такой он ждал их встречи. Признается, что скучал по нему, потому что отрицать что-то уже нет никакого смысла. Он смотрит на свое отражение в черном чае, на свои глаза чуть прикрытые, и молчит, боясь обронить хоть слово. Юнги тянется к нему рукой, зарывается пятерней в чужие волосы и разглаживает их, расчесывает, пропуская каждую прядь сквозь пальцы. — Снова у тебя бардак на голове. — На улице сильный ветер. — Да, — Юнги молчит какое-то время, свою руку от волос тэхеновых не убирая, будто бы играясь с ними. — И эти трое ушли куда-то в такую погоду? — Я не знаю, куда они ушли. — Ничего не сказали? — Даже не предупредили, что уходят. — Поэтому ты плакал? Обдумать факт, что Тэхен самолично, даже не задумываясь, каждый раз вгоняет себя в угол, из которого выхода нет, ему не дает звонкий смех Хосока за входной дверью. Кто-то просовывает ключ и пытается повернуть его, но не получается, потому что дверь закрыта на защелку с другой стороны. Тэхен, желавший сбежать, потому что видит перед собой идеальную возможность, встает и идет к двери, чтобы открыть ее. — Мы же закрывались на ключ, — Сокджин проходит вперед, не сразу замечая чемодан и Юнги, сидящего за столом и слишком довольно улыбавшегося. Зато чемодан, как и Юнги, замечает Хосок, у которого улыбка до ушей моментально появляется, который откидывает свои ботинки в спешке в разные стороны, который даже куртку не снимает, а шапку от снега не отряхивает. Бежит через весь коридор, расставив руки в разные стороны, а когда Юнги, не сразу успевший сообразить, что на него бежит кто-то, как-то слишком резко встает и даже ногой ударяется, тут же распахнув руки и обняв Хосока очень крепко. — Вот это сюрприз. И давно ты приехал? — Час назад. Юнги бросает незамысловатый взгляд на Тэхена, и тот смотрит на него с такой мольбой в глазах, одним взглядом прося промолчать перед ними. Хотя бы перед ними. Пусть лучше расскажет всему миру; миру, который он избегает, людей в котором боится, подобно огня, на чьих лицах не останавливается больше трех секунд и которые старается, очень старается забывать на следующий же день. Но только пусть расскажет этому миру так, что бы ни Сокджин, ни Намджун, ни Хосок даже краем уха не услышали. — И надолго? — До конца новогодних праздников. — Вот это я понимаю — новогодний подарок, — Намджун подходит сбоку, запрокидывая одну руку Юнги через плечо и крепко обнимая, улыбаясь при этом шире обычного. Тэхен завидует. Потому что тоже хотел обнимать, тоже хотел вызвать улыбку, тоже хотел подарить тепло, которого внутри у него мало очень и которого не хватает даже на то, чтобы согреть самого себя, но которое все равно, до последней капли, хочется отдать другим. А в итоге получил взгляд, полный недоверия, тон, полный какого-то неясного сочувствия. И действия, все до единого направленные на то, чтобы вскрыть его черепную коробку и посмотреть, что в голове его под слоем чувств глупых и бессмысленных происходит. Тэхен не знает, что; знает примерно, точнее, в общих, мелких очень деталях, которые все разбросаны по разным углам, к которым тянуться надо и пару подходящую искать, чтобы получилась цельная картина. Но сил нет. А еще холодно очень. От уличного ли мороза, который принесли с собой все, кроме него, или откуда-то еще. Он осматривается, подмечая, что везде окна закрыты. И задается вопросом, почему зима витает вокруг этих четырех, но им тепло, а Тэхену, что из дома не выходил последние пару часов, холодно неимоверно? — Этот торт ты мне купил? — Хосок тыкает пальцем на десерт, стоящий в центре стола, а потом плавно переводит взгляд с одной кружки, принадлежавшей Тэхену, на другую, принадлежавшую Юнги. — Вы хотели поесть его без нас? — Нет, мы его даже пальцем не тронули. Только нарезали. Так что иди переодевайся, иначе я все съем и не оставлю кусочка. Хосок быстро кивает и убегает в свою комнату, бросая на последок Юнги проследить, чтобы никто даже не посмотрел в сторону торта, пока он не вернется, и Сокджин, словно дите малое, лукаво улыбаясь, забирает кончиком пальца с верхушки торта сливки и тянет в рот, смакуя сладость на языке. Детский сад. Тэхен тем временем забирает пакеты с продуктами, стоящие у входной двери, и принимается раскладывать вещи, параллельно слушая расспросы Сокджина о жизни Юнги в Америке, о его продвижении по карьерной лестнице, интересуется личной жизнь, из-за чего у всех, кажется, кроме Сокджина, уши краснеют, потому что личная жизнь она на то и личная, чтобы оставалась без комментариев. Но Сокджин, будто мамочка какая-то, желавшая поскорее найти невесту своему сыну. Когда Юнги начинает рассказывать о своем «типичном дне» американского парня, Тэхен заслушивается. Впитывает в себя каждое слово, потому что как только сел с ним за стол, как только придвинул к нему его кружку чая, все, что он ожидал, это его бесконечного монолога, который Тэхен готов был слушать часами, не задавая ни одного лишнего вопроса, позволяя рассказу течь плавно, не торопясь. Слушать интересно. И нравится Тэхену слушать в сотни, даже в тысячи раз сильнее, чем самому говорить. Удивляет его, как люди порой могут так красиво собственные мысли в словах доносить до других, не обронив при этом и капли того смысла, что они желают вложить в него. Тэхен порой теряется даже на ответах, которые подразумевают под собой или «да», или «нет». Удивляют его и писатели, являющиеся для него кумирами, но не примерами для подражания. Ему нравится читать: о мыслях, о чувствах, о желаемом. Примерять все на себе, подобно нарядам, сравнивая каждое слово, что там написано, с тем, что у него внутри происходит. Расстраивается, когда написано не о том, но и когда будто бы о своей собственной жизни читает, облегчения не испытывает. Потому что даже если не он, даже если персонаж выдуманный, даже если с автором лично не знаком, а когда в книге что-то, внутри него хранившееся, задевается, Тэхен думает, что кто-то разузнал все, что кто-то всю его жизнь с него самого слизал, что он недостаточно хорошо скрывает все то, что сохранить хочется. А сохранить хочется, чтобы вот таких моментов, как с Юнги только что, не было. Чтобы никто не видел его слез, а потом не спрашивал, что послужило причиной. Чтобы все внимание уделялось на вещи вокруг, а не на одного Тэхена, что будто бы жертву строит и из-за чего порой испытывает дикий дискомфорт: даже от намджунового теплого взгляда, от сокджинового теплого голоса, от хосоковых теплых объятий. Убежденный, что чтобы не делал, а все неправильно, неверно, глупо и очень эгоистично, Тэхен, не знающий уже, куда бежать и надо ли бежать вообще, молча помешивает чай, не понимая для чего, и только слушает, слушает, слушает, прямо сейчас надеясь, что никто не обратит на него внимания. А уходить не хочется. Быть снова одному в темноте — не хочется. Парадокс. Тэхен сглатывает ком, его душащий, но не получается. А сплюнуть не решается — не один в комнате. Здесь все. Хосок, испачкавшийся в шоколаде, Юнги, уже давно затянутый своим собственным рассказом, Сокджин, затянутый не меньше самого Юнги, Намджун, задающий наводящие вопросы вместо всех остальных. И Тэхен, для которого нить происходящего становится все тоньше и тоньше и вот-вот порвется. В комнате все еще холодно. Он греет руки уже о вторую кружку чая, смотря на торт, кусочек которого ему положил на тарелку Хосок, и понимает, что если прямо сейчас это от него не уберут — его точно вырвет. Возможно, даже здесь, не успев добежать до туалета. Возможно, при всех, не сумея потом оправдаться, как не сумел защититься от вопросов, летящих со всех сторон. Поэтому глотает чай, поэтому не смотрит никуда, поэтому дышит мелкими порциями. Перетерпит. Терпел весь сегодняшний день, терпел Чимина, терпел Чонгука. И все это не для того, чтобы прогнуться в спине под конец, когда рядом все, о чем он так старательно думал и мечтал. Хосок смотрит на Тэхена, сминая подол своей футболки под столом, жуя нижнюю губу, бросая постоянные взгляды на увлеченно болтающих Юнги, Намджуна и Сокджина. А когда понимает, что не видят, что слишком друг другом заняты, протягивает к Тэхену руку, сжимает его пальцы крепко своими маленькими, и когда Тэхен, наконец, оборачивается к нему, показывает ему улыбку, что принадлежит только ему. Маленькую совсем, когда только уголки губ слегка приподняты, чтобы никто другой не понял даже, что он улыбается. Но Тэхен всегда видит эту улыбку. Она, пусть и крошечная, но в темноте, окружившей его, является самым ярким светом. Тэхен сжимает его руку крепче и кивает только, не произнося и слова. Все будет хорошо.

***

На часах два часа ночи, и Тэхен впервые, поднявшись в свою комнату, чувствует, что очень сильно хочет спать. Его глаза слипаются и он даже не уверен, что хватит сил на то, чтобы раздеться и принять душ. Но он все равно растирает свое лицо, со всей силы зажмуривает глаза и открывает их, быстро моргая, не позволяя себе засыпать. Он проходит в ванную, взяв предварительно из комнаты пижаму и свое полотенце. В зеркало он не смотрит. Наоборот, раздевается как можно быстрее, стесняясь чего-то, а чего, не понимает. Ощущение, что за ним подглядывают миллионы взглядов, выглядывающих из каждой щели. Самые большие глаза в зеркале, смотрящие на него постоянно. Поэтому он старается лишний раз с ними не пересекаться. Тэхен регулирует воду, делая ее настолько горячей, насколько может выдержать его тело, и встает под нее, расслабляясь в спине, потому что именно она была напряжена весь день. Было напряжено вообще все, он весь — словно натянутая струна: тронь, и он тут же порвется. Но спина приносила больший дискомфорт. Он нащупывает гель для душа и мочалку, намачивает ее и выдавливает немного геля, ярко пахнущего сладким бананом, тут же распределяя всю пену равномерно по всей мочалке и начиная довольно агрессивно намыливать тело, стремясь стереть с себя всю грязь на своем теле, которая, как теперь Тэхен думает, берется вовсе не из внешнего мира. Он закрывает глаза, останавливаясь на секунду, потому что тело гореть начинает, но не сдается. До красноты трет, хотя тем самым залезть под кожу и тщательно вымыть все внутри, потому что он сам — грязь, и во всем, что происходит снаружи: неважно плохое это или хорошее, виноват он и только он. Вода еще сильнее обжигает кожу, но Тэхен терпит, прикусив губу, и только смотрит на перебинтованную руку, понимая, что забыл даже снять бинт. Но сейчас это уже не имеет никакого значения. Он выключает воду, тянется за полотенцем, висящем на крючке, и аккуратно вытирает раскрасневшееся, но достаточно согревшееся тело. Надевает пижамные штаны, застегивает уже большую ему рубашку, и медленно, с опаской какой-то выходит, не желая своими действиями разбудить кого-то. Особенно Хосока, который ушел спать еще три часа назад. Он потирает устало глаза, когда, не включая свет в своей комнате, наощупь убирает в шкаф свою одежду, зевает, когда, выставив руки вперед, подходит к своей кровати, чтобы случайно на что-нибудь не наткнуться. И стоит ему только положить голову на подушку, укрыться теплым одеялом и закрыть глаза, как его мозг тут же отключается, отправляясь в царство Морфея. Сначала Тэхен видит темноту. Жуткую, но манящую тем, что никто не знает, что за этой темнотой. Он стоит, не дыша практически, но с места не двигается, потому что страх все-таки сильнее. Разрывается между любопытством и отсутствием какого-либо желания рисковать. Потом Тэхен слышит плач. Тихий, из далека, напоминающий ему сначала смех, плавно перетекающий во всхлипы. Но что-то странное подсказывало, что в этой обстановке, в этом мраке вовсе не до смеха. Тэхен прислушивается, пытаясь определить, откуда именно идет звук. Куда не посмотри, а везде дорога только вперед. И не факт даже, что дорога есть там. Вдруг он стоит, один совсем, на тонком кусочке льда, а вокруг него ледяное озеро, из которого, если вдруг случайно упасть, выбраться потом будет невозможно Отступить страшно. Тэхену страшно. Плач становится сильнее. Истошнее. Больше похожий на какой-то крик. Когда уже сдерживаться не можешь. Когда больно настолько, что на стены лезть готов. У Тэхена лицо сухое, ни слезинки нет, но внутри почему-то все иссыхает, увядает, падает куда-то в неизвестность и тянет его в эту неизвестность следом. Тэхен чувствует, как сжимается все внутри. И не понимает, почему от боли этой плачет кто-то другой. Это ведь его боль, его личная боль, от которой больно должно быть только ему. Но вместо ответов на вопросы, он только закрывает уши, потому что слушать становится невыносимо тяжело. Когда темнота перед ним рассеивается, все, что он видит — это односпальную кровать. На ней матрас только, подушка в клетчатой наволочке и какой-то плед, совершенно не вписывающийся в цветовую гамму вокруг. А на самом краю человек сидит, ноги к себе поджав, носом уткнувшись в колени, и шатается из стороны в сторону, шепча что-то. Что именно, Тэхен разобрать не может. Он стоит далеко, но слышит все так, будто происходит на расстоянии вытянутой руки. Шумы, взявшиеся буквально из ниоткуда, заглушают все, и Тэхен понимает, что это лучше, чем рыдания, бывшие до этого. Он аккуратно ступает вперед, протянув руку, потому что прямо сейчас, в этом дурацком сне, все, чего хочется, это положить свою тяжелую ладонь человеку на плечо и ничего не говорить. Совсем ничего. Не кивать даже. Просто положить, потому что какая-то уверенность внутри зарождается о том, что это ему необходимо. Им обоим необходимо. Тэхен делает второй шаг, и третий, и четвертый, пока совсем рядом не оказывается. Дышит тяжело, потому что ощущение, будто не спокойным шагом шел, а бежал, в страхе опоздать. Но человек этот сидел, не шевелясь практически, и только бормотал себе под нос нечленораздельные звуки, которые даже с такого расстояния разобрать тяжело. Но при этом слышатся все еще отчетливо. Он смотрит внимательно, подмечая для себя, что у него волосы точно такие же, как у него: волнистые немного, темные, с отросшей челкой, вечно закрывающей глаза. И руки у него худые очень, бледные, с шершавой кожей от недостаточного ухода за ней. Тэхен приседает медленно на корточки, пытаясь заглянуть в глаза, что незнакомец так старательно прячет. Словно провинился в чем-то и теперь ему стыдно. Не по себе становится и тогда, когда к нему поворачиваются спиной. Но зато теперь Тэхену открылся взор на спину, всю усеянную метками. Внутри сжимается все, а рука сама невольно тянется к его собственной спине, как бы проверяя там наличие у себя этого же кошмара наяву. Но на спине нет ничего, или, по крайней мере, Тэхен не чувствует. Зато очень хорошо чувствует, как начинает гореть запястье, а из-под белоснежного, чистого когда-то бинта, начинает течь что-то очень горячее. Тэхен думает, что кровь, но не она. Что-то черное, чернее чем все вокруг. Тэхен сжимает в ладони запястье, снова думая, что если сжать, да посильнее, то эта непонятная субстанция перестанет вытекать и пачкать все вокруг. Но чем сильнее он давит, тем больше вытекает. И чувствует, как начинает слабеть. Не от жжения, не от усталости, не от полной безнадеги. Начинает слабеть, потому что боль плавно сходит на нет. Отпускает его, вытекая наружу из метки вместо крови, забирает все, что сгнило и все, что только начинает гнить. Забирает все. Жизнь, казалось бы, забирает тоже. Тэхен садится на пол, прямо в это черное нечто, которое растеклось вокруг огромной лужей. И не знает, правда не знает, что теперь делать. Он осматривается по сторонам, ища что-то, за что можно зацепиться. Ища что-то, что может помочь, если вдруг он начнет падать. Ища кого-то, но все, кто перед ним есть, это парень с изуродованной спиной и одной единственной татуировкой на левой лопатке. Тэхен цепляется за нее взглядом, думая, что это оно, а когда мрак застилает глаза, подобно пелене, чувствует, как задыхается. И снова не знает, что делать. Встать не получается, как бы не пытался. Он постоянно попадается на одну и ту же уловку: подскальзывается на своей же сущности — черной, мерзкой, теплой, вытекавшей из нее, казалось бы, литрами, потому что за долгие годы накопилось в огромном количестве, а теперь решившее резко его покинуть, оставив совершенно одного, без чувств, за которые он держался, без мыслей, от которых не мог уснуть, без когтистых лап, вечно сжимавших его еле бьющееся сердце. А теперь чувства легкие слишком, не способные его удержать, мысли плавные, не мешающие спать, а когтистые лапы превратились в человеческую руку, которая гладит по голове. Слишком спокойно. Он хватается рукой за кровать, придвигая ее к себе, встает, опираясь о парня, но тот не реагирует никак совершенно. А у Тэхена ощущение, будто уже видел где-то. Будто просыпается и каждое утро этот человек — первое, что бросается в глаза. И перед сном все то же самое. Не непривычно от этой мысли, а наоборот — еще большее расслабление, потому что прямо сейчас в компании человека, которого он видит каждый день и которого знает. Он пачкает его самого в этой черноте, а он, не сказав и слова, впитывает в себя, подобно губке. Каждую каплю, что упадет на его кожу, каждое дыхание, что врежется в затылок, каждое прикосновение, что оставит на теле новые метки, из которых, как ни странно, и капли крови не вытекло. Настолько больно. Человек, сидевший рядом, поглощает в себя все, что из Тэхена литрами выходит, не отдавая ничего взамен. Не посмотрев даже, потому что необходимости в этом никакой нет. Словно именно этот человек взял на себя роль позволить Тэхену почувствовать себя живым. Без страха, без отчужденности, без чувства полной бесполезности и осознания ничтожности своего существования. Без груза, что горбиться заставляет, а ноги дрожать. Со слабостью, но такой легкой, что ощущение, будто вот-вот взлетишь. Тэхен взлетать не хочет. Он цепляется за человека, тряся его со всей силы, тем самым прося посмотреть на него. Не выходит. Он обходит кровать стороной и пытается снова, но от него только отворачиваются, отмахиваются, отнекиваются. Но Тэхен напора не сбавляет. Наоборот, его действия становятся еще быстрее, еще ловчее, но он будто заранее предугадывает его мысли и делает все в точности наоборот. «Самого себя, как бы не старался, не обманешь.» — Пожалуйста, — все, что может сказать Тэхен, прежде чем не упасть на кровать, вцепившись худыми длинными пальцами в плед. Плакать не хочется. Кричать тоже. Говорить — подавно. Молчание успокаивает. Тэхен смотрит на татуировку на левом плече, изображавшую широкую улыбку, зашитую ниткой. И понимает, что это ему нравится и что он тоже хочет себе такую. Только на правом плече. Потому что левое занял человек, сидевший все это время здесь, молча убегающий от него, молча впитавший в себя весь негатив. Тэхену дышать становится легче. Но легкость эта, кажется, отдается еще большей тяжестью. Он пытается сказать что-то, но слова просто пропадают в виде шумного выдоха. Сказать нечего. Все он уже сказал, все выбросил наружу: когда сидел на полу, сжимая собственное запястье, и не понимал, почему все продолжает вырываться и вырываться и почему он не может остановить это. Словно вырывали из него силой, как делает это Юнги, а потом молчали, показывая все только действиями, как делает это Намджун. К нему не поворачиваются, но он чувствует, как чужая рука со всей силы сжимает его ладонь. Точно также сжимает его ладонь каждый раз Хосок. А потом снова говорит, но что — все также неясно. Говорит и говорит, но у Тэхена уже нет сил слушать и вникать в содержание. Прямо как с Сокджином. От голоса тело покрывается мурашками. Знакомое слишком, до жути знакомое. Но понять, чей он — кажется чем-то невозможным. — Посмотри на меня хоть раз, — собственный голос Тэхена сливается с чужим, и все, что он может, это только приоткрыть рот, готовясь сказать что-то, а потом понять, что говорить все также не хочется. Только продолжать терпеть, как из него силой все высасывает Юнги, как скупится на все Намджун, как сильно сжимает руку Хосок и какая бессмысленная и бессвязная речь у Сокджина. Хочется посмотреть в глаза хотя бы мельком. Посмотреть в глаза правде, которая окружает, которая всегда рядом, на которую он смотрит каждое утро, но чье присутствие принять не желает, потому жить во лжи намного легче. И на него наконец-то смотрят. Тэхен ожидает увидеть все: губы Сокджина, улыбку Хосока, глаза Юнги и скулы Намджуна. Но все, что видит, это Чонгука. Гребаного Чонгука, от которого теперь уходить не хочется. В этом сне не хочется. Но Тэхен просыпается от мелодии, наполнившей всю комнату, бьющую по ушам. Сонный, с дорожкой высохшей слюны, идущую от уголка губ до подбородка. И недовольный, потому что разбудили. На дисплее незнакомый номер и Тэхен проводит пальцем в сторону зеленой кнопки и подносит телефон к уху, готовый ругаться. Но выдавить из себя и слова не получается, потому что на том конце такой же сонный голос говорит: — Привет, Тэхен, это Чонгук. Я тебя не разбудил?