***
Прошлое не отпускает даже во сне. В безопасной, казалось бы, зоне, где все подвластно его мозгу, который определенно и точно защищал бы его от всего. Но решивший, видимо, резко перестать это делать. Сегодняшней ночью Тэхен не спит. Это становится понятно после того, как он, проснувшись резко в два часа ночи и пролежав так еще полчаса без единого намека на сон, спускается на первый этаж и идет в гостиную, подключает гирлянду и, просто сев на диван и поджав к себе ноги, наблюдает за тем, как плавно меняются цвета. Завораживает. В комнате тихо, а в голове ни единой мысли. Тэхен даже собственного сердца не слышит, а дыхание его настолько равномерное и плавное, что даже не верится самому себе, что он может дышать нормально, а не задыхаться, как привык это делать. Чувство, что что-то изменилось, не отпускает его с вечера. Но оно только чувствуется. О нем думать не получается, как бы Тэхен не напрягался. Это чувство, подобно булыжнику, лежит где-то на дне и тянет за собой вниз, но думать о том, что он вот-вот провалится не хочется, а еще не получается, что только играет на руку. Он отводит взгляд в сторону, где на одной из подушек улегся Куки, прижав к себе хвост и спрятав мордочку в лапках. Трогать его тоже не хочется. Нарушать его крепкий сон после пережитого за сегодня стресса — подавно. Пусть отдыхает, думает про себя Тэхен, сильнее обнимая собственные ноги, он явно заслужил. Чего Тэхен не может сказать о себе. Потому что он сомневается, что вообще чего-то из всего, что есть у него, заслуживает. Но думать и об этом не получается. Не в лени дело, и не в атмосфере. А в том, что он просто устал. А еще в том, что, наверное, огни гирлянды не сравнятся с огнем в глазах Чонгука. Но это уже детали. Весь Чонгук — деталь. Но очень красивая. Изящная. С красивой улыбкой, из-за которой щеки слегка приподнимаются и заставляют глаза сужаться. С красивыми длинными пальцами, которые гармонично бы смотрелись на клавишах пианино. С красивыми отросшими волосами, которые хочется, порой, в хвостик заплести, чтобы не мешались. С красивыми руками, на которых татуировок много, но которые Тэхен видел только мельком. И, конечно же, с красивыми глазами, в которые под толстым слоем собственных убеждений смотреть не хочется. Но в которые все равно смотришь, потому что оставить их без внимания кажется самой страшной ошибкой, которую Тэхен так ненавидит. Но и посмотреть в них, залипнуть — ошибкой считается тоже. С Чонгуком опасно. Потому что чего рядом с ним не делай, а все кажется чересчур ошибочным. А еще запутанным до невозможности. А еще нереальным. Да весь Чонгук — нереален. Хотя бы потому, что думать о нем не получается, даже когда кажется, что твое тело и твой разум отказываются думать. Он словно уже что-то само собой разумеющееся, а мысли о нем за такой короткий промежуток времени стали настолько обыденными, что Тэхен даже не замечает, как невольно вместо мигающих огней видит только глаза Чонгука. И, по классике жанра, залипает. А Чонгук, наверное, чувствует все. Или он вовсе телепат какой-то. Потому что объяснить, почему прямо сейчас он звонит ему, Тэхен не может. — Я же сказал, что позвоню позже. — А если бы я спал? — Тэхен старается сделать голос наиболее тихим и сонным, чтобы, во-первых, не разбудить никого, а во-вторых, чтобы Чонгук почувствовал это, как чувствует все остальное, и сбросил трубку, говоря, что Тэхену нужен сон. А Тэхену нужен сон. Срочно нужен. Или что-нибудь еще. Главное, чтобы там не было чужого голоса. И плевать, что он в ушах играет самой настоящей мелодией на повторе. Слышать только в голове это одно. Слышать в живую — совершенно другое. — Если бы ты спал, я бы извинился за то, что потревожил. — И не дал бы спать дальше? — Ты ведь все равно бы проснулся, так зачем? Чистая, бесспорная победа, которая заставляет от удивления даже рот слегка приоткрыть, а потом долго думать, подбирая нужные слова, потому что не рассчитывал он на то, что в Чонгуке столько смелости. А еще дерзости и нахальства. — Откуда в тебе столько упрямства? — Таким уж родился. «С тобой по другому не получается.» — хочется ответить на самом деле. Но Тэхену лучше такого не говорить. С Тэхеном лучше каждое слово по нескольку раз обдумывать, потому что спугнуть очень легко. А Чонгуку пугать его не хочется от слова совсем. — И ты решил этим гордиться? «Я решил этим воспользоваться.» — проглатывается. — Может быть. Тэхен только шмыгает носом, кусая, чуть ли не до крови, внутреннюю сторону щеки, которая за последние пару дней была подвержена стольким укусам, что страшно представить даже, в каком она сейчас состоянии. И чем чаще Тэхен кусает, тем больнее становится. Но физическая боль всегда, хотя бы мгновение, но притупляла боль моральную. А это буквально необходимо Тэхену, когда он держит у уха телефон поздней ночью и слушает голос Чонгука. У Чонгука, кстати, проблемы точно такие же. Только он, в отличии от Тэхена, свой рот не терроризирует. Зато все его пальцы искусаны, в крови, а ногти так вообще все переломаны из-за нервозности. Иногда, правда, страдает голова, потому что-то, с какой силой Чонгук порой вырывает на ней волосы, пугает даже его. Немного, очень редко, но очень ожесточенно. А все для того, чтобы Тэхен, сидя точно также, как и он, в темноте, не услышал чужого волнения, чужого страха, чужой нервозности. И не только это является проблемой. Проблемой для Чонгука является весь Тэхен точно также, как сам Чонгук является проблемой для Тэхена. И все по тому же списку: чересчур красивые глаза, в которые Чонгук, в отличии от Тэхена, смотреть не боится, красивые губы, которые хотелось бы увидеть в улыбке и, наверное, не побояться в ней потеряться. Не побояться потеряться во всем Тэхене, потому что рядом с ним, даже когда он просто сидит в темной гостиной рядом с елкой и смотрит, как горят огни гирлянды, чувства внутри перемешиваются и контролировать их не то, чтобы не получается — они даже пониманию не поддаются. И такое, наверное, нормально. Испытывать влечение — нормально. Но не для Тэхена, который просто боится. Боится и все. Боится слушать его голос, потому что чувствует, как каждая клеточка его тела впитывает в себя; боится смотреть в глаза, потому что чувствует, как каждая клеточка его тела привязывается все сильнее и прочнее, все ближе и ближе. А просто чувствовать его присутствие рядом — наивысшая из всех пыток. Потому что при таком раскладе тело требует и требует, но подобраться не может — Тэхен не позволяет. И такое, наверное, нормально. Испытывать влечение и всячески отрицать его, оберегая себя от возможной опасности — нормально. Потому что хочется измениться, но не так резко. Потому что сейчас, сидя в этой пустой комнате и слушая чужое дыхание, внутри разрастается чувство, что весь мир переменился. И если это чувство заставляет кулаки сжиматься до побеления костяшек, то Тэхену страшно представить, что будет дальше. Просто страшно. Тэхену чертовски страшен этот мир. Чонгуку, между прочим, страшно тоже. Но не мир его пугает, и не резкие изменения в нем. Все, о чем он думает в эту минуту и чего хочет избежать по-максимуму — это чтобы Тэхен не сбрасывал звонок. Чтобы остался еще на пару минут, чтобы просто помолчал. Но остался. Не оставлял его одного в этом пустом тату-салоне в ночную смену. Не оставлял его одного вообще. Просто чтобы побыл рядом. Большего Чонгуку не надо. — А ты почему не спишь? — Тэхен решает нарушить тишину первым, потому что понимает, что лучше он сделает шаг в сторону, чем позволит затянувшемуся молчанию поглотить его намного раньше. — Ночная смена. — Она так часто бывает? — Не сказал бы. Приближаются праздники, поэтому клиентов становится еще больше. — Это каждый год? — Ага. Честно, не знаю с чем связано. Наверное, для людей татуировка настолько важное событие, что они решают ее набить к новому году, говоря, что начинается новый этап их жизни, новая страница их книги, и что татуировка на теле с каким-нибудь глубоким значением, понятным только им, поможет лучше справиться со всей этой новизной. Короче говоря, начинают с чистого листа, но не позволяют забыть себе, кем они являются, вкладывая мысли и чувства в рисунки на телах. — Думаешь, все настолько глубоко? — Да. Поэтому все мои татуировки я набил себе сам. Наверное, Тэхен совершит ошибку, если спросит его. Наверное, Тэхен еще очень долго будет корить себя за то, что позволил себе спросить его. Наверное, Тэхен через пару часов, когда все закончится и более менее отпустит, он задохнется и захлебнется от боли. Наверное, Тэхен будет желать умереть, если прямо сейчас себя не остановит: — Расскажешь? И Чонгук рассказывает. О том, что на всем рукаве у него набиты розы с колючими шипами, напоминающие ему о красоте боли: когда прикасаешься к самому очаровательному и романтичному цветку, который только мог появиться на этом белом свете, ты чувствуешь покалывающую боль во всем теле, потому что шипы очень острые. Рассказывает и о набитом космонавте на бедре, напоминающий ему, что космос — место волшебства. Но чтобы попасть в это волшебство, приходится пройти через сотни испытаний. В реальной жизни также. И, глядя на нее, Чонгук думает о том, что действительно волшебный мир будет ждать его в будущем, которого он обязательно достигнет. Рассказывает ему и о спутанных нитках на правой стороне груди и об аккуратном клубке на левой, а между ними — о протянутой нити, глядя на которую вспоминает о том, что в этом мире все подобно спутанным ниткам, которые нужно обязательно сложить в аккуратный клубок. Не бросать таким, какое оно есть, и не пускать все на самотек. Делать, пока внутри не зародится чувства уверенности в собственном результате. А если, спустя долгую по продолжительности работу, это чувство не наступит, просто размотать его обратно и начать сначала, потому что жизнь состоит из взлетов и падений. Расскажет ему и о том, что на правой ноге на ляжке у него нарисовано надгробие, рядом с которым растут ландыши, глядя на которые, он вспоминает, что нет жизни без смерти. И, на конец, он расскажет о надписи «Бога нет» на своем запястье — его первая татуировка — глядя на которую, он вспоминает, что в этом мире все зависит от него и только от него. Ни от какого Бога, который мог бы вершить судьбы миллионов. Все зависит только от этого миллиона. И Тэхен будет слушать это с таким восторгом, чувствуя, как глаза его хотят каждую из этих татуировок изучить досконально, миллиметр за миллиметром, пока в памяти эти картины не отложатся настолько прочно, что даже спустя десятки лет он не забудет. А еще он чувствует, как подушечки его пальцев хотят прикоснуться к ним, обвести аккуратно, чтобы запомнить, какого это — касаться чужого тела. А потом снова забыться. Потому что все происходящее до нереальности реально. Только вот единственным, что останется неозвученным, это татуировка на левой лопатке, которую набили ему в салоне по его же просьбе, потому что самостоятельно дотянуться до нужного места не получается. Но когда Чонгука спросили, почему он не хочет набить ее на видимом для него месте, он только помотал головой, мол, просто так, набейте уже. Только вот Чонгуку казалось тогда, что весь мир знает о том, что это — не просто так. И что рисовать на невидимом для него месте рот, зашитый нитками — не просто так. Но Чонгук не хочет думать об этом. Все, о чем хочет думать Чонгук, глядя на нее, это что в мире нет слов, способных в полной мере объяснить, что у него в голове. Но зато есть искусство, а в его конкретном случае машинка, черная краска, и куча свободного места на теле. А еще хочется думать о том, что у Тэхена теперь есть точно такая же. И набил ее не кто-то левый, а Чонгук. Чонгук, который видит целую галактику в глазах Тэхена точно также, как Тэхен видит целую галактику в глазах Чонгука. И оба думают, что красивее, наверное, нет ничего.***
— Ты вообще спал этой ночью? Чимин сидит рядом, опираясь о собственную руку и уже четвертую пару наблюдает за тем, как Тэхен то и дело, что засыпает на ходу. На переменах это не так заметно, но стоит только наступить тишине в аудитории, где будет слышно одного только преподавателя, как он сразу же пропадает в сонливости и готовится вот-вот уже наплюнуть на весь продержавшийся день и лечь спать прямо на эту парту, проспав оставшиеся двадцать минут до конца пары. На вопрос Чимина он только мотает головой, мол, да, я не спал, и скрывать это бессмысленно, учитывая, что все мое состояние так и кричит об обратном: сильные мешки под глазами, синяки, а еще постоянное зевание, которым уже сам Чимин заразился и за что постоянно его подтрунивает. — И что послужило причиной отсутствия сна этой прекрасной ночью? Говорить Чимину, который вроде как парень Чонгука, и который вроде как с ним очень давно, и который вроде как живет с ним в одной квартире, встречает иногда его после университета и, вроде как, ну или хотя бы по логике повествования в книгах о любви, ходит с ним на свидания, что не спал он этой ночью, потому что Чонгук рассказывал ему о своих татуировках, и делал это настолько захватывающе и интересно, что Тэхен не мог не расспрашивать все в деталях, чтобы в голове прорисовалась четкая картина каждого из рисунков на чужом теле, которые даже после стольких подробных описаний все равно хочется увидеть вживую — как минимум неправильно и как максимум несправедливо. — Просто бессонница. — У меня была бессонница всего один раз в жизни, это была целая неделя перед экзаменами. Я до сих пор поражаюсь себе за то, что выдержал это и сдал все. «Лучше бы у меня была бессонница, чем Чонгук, рассказывающий о смысле вещей в полчетвертого утра.» — остается в голове. — Хреново, — большего Тэхен сказать не может. Чимин вскидывает бровь с таким видом, будто и не ожидал вовсе услышать от Тэхена, который всегда тише воды и ниже травы, ругань. И это заставляет расплыться в еще более широкой и довольной улыбке, потому что каждый день с Тэхеном — настоящий сюрприз. И каждый раз он делает что-то такое, чего от него не ожидаешь, но который пытается при этом каждую частичку самого себя держать в строжайшем секрете. — А как твоя татуировка? Нет, они издеваются? Мало, что ли, Чонгука, который говорил с ним о татуировках всю ночь напролет, так теперь еще и Чимин хочет вставить свои пять копеек? — Нормально. — А эскиз нравится? «Думаешь, стал бы я набивать что-то, что мне бы не нравилось?» — приглушается звонком, раздающимся на весь корпус и разбивающим, чуть ли не в дребезги, тишину. Тэхен резкими, даже слишком, движениями убирает все в рюкзак, кивает на прощание Чимину и, так и оставив его вопрос без ответа, покидает быстрыми шагами аудиторию, спасая самого себя от лишних вопросов и от лишних ответов. Хотя ответы, лично в его случае, лишними не бывают. Он забегает в раздевалку, беря с вешалки свое пальто и шарф, одевается, постоянно оглядываясь назад и следя за тем, чтобы не зашел очередной Чимин и не продолжил резко прервавшуюся беседу и, когда, наконец, укутывается плотнее в шарф и понимает, что в раздевалке никого из знакомых лиц нет, закидывает на плечо рюкзак и спешит к выходу, чувствуя, как людей становится все больше. На улице холодно. А еще свежо, и места больше, и люди вокруг болтают обо всем, но не с ним. А это успокаивает. После стольких часов, когда все, что он делал, это разговаривал с людьми, с которыми говорить не хотелось, слушать тишину вперемешку с чужими невнятными речами действительно успокаивает. А еще внушает ложное чувство уверенности, что люди эти вокруг, как и Чонгук с Чимином, больше его не потревожат, потому что прямо сейчас, прямо в эту минуту, они станут теми, кто смешается в этой толпе со всем вокруг происходящим и заговорит о своем; на чужом совершенно языке, который не выучишь, сколько бы не пытался, потому что буквы или слоги различить невозможно, потому что нет ни одной книги, в которой бы этот язык упоминался хотя бы мельком. А Тэхен будет просто ходить, вроде являясь частью всего вокруг, а вроде являясь чем-то лишним, как болезнь или злокачественная опухоль. Тэхен утыкается носом в шарф, прячет покрасневшие из-за мороза руки в карманы, дергая плечом, тем самым поправляя рюкзак, висячий на нем и, убедившись в том, что тут никого, кто мог бы вернуть его, израненного, в этот мир, где вокруг только острые колющие предметы, двигается в противоположную сторону от остановки, но в нужную к дому. Снова возвращаться в душное пространство, где люди будут еще ближе, чем в университете — не хочется. Но вернуться в квартиру, где людей, вроде как, тоже много, но которых он, по крайней мере, видит не первый день, и которые, вроде как, ни разу не причиняли ему боль, — только в его разыгравшемся воображении, — хочется очень сильно. Тэхен не то, чтобы чувство стыда испытывает, и не то, чтобы как-то сожалеет о том, что столько лет жил в страхе перед самим собой. Просто принимать это, признавать это, соглашаться со всем, что так резко и внезапно в голове всплывает и не дает и минуты спокойной передохнуть, будто Тэхен до этого все время не бежал от правды — тяжелее, чем могло бы быть описано где-то или сказано кем-то. Потому что в книгах пишут, что, принимая себя — чувствуешь облегчение. Потому что психологи говорят, что, останавливаясь наконец и позволяя правде, догнав, схватить за плечо и с силой дернуть на себя, прижимая крепче и не отпуская, потому что сама устала бегать, и сама устала не сдаваться — чувствуешь расслабление. Потому что меняться равносильно измене. В первую очередь самому себе. Потому что открывать глаза и смотреть на мир вокруг, пусть и сейчас он предстает перед Тэхеном в виде заснеженных сеульских улиц, наполненных людьми, которые все спешат куда-то, как и он, даже не смотря на него, а если и удается, то буквально на секунду, потому что для них Тэхен — обычный прохожий. Потому что они не видят то, что под его кожей и мышцами творится. Потому что они не знают, а незнание всегда было единственным легким решением. Потому что Тэхен убеждал себя в том, что мир вокруг — огромная опасность, которая стремится стереть его остатки, которые еле как несут его по улице, в порошок, а оказалось, что единственное, что столько времени убивало его — это его же остатки. Маленькие, слабые, не способные защититься от самих себя, но считающие, что самой лучшей защитой является нападение. И это подобно замкнутому кругу, когда Тэхен нападал на то, что его убивало — нападал на себя. А потом страдал. Страдал утром, днем, вечером, ночью. Не спал, обвиняя весь мир вокруг, не ел, обвиняя весь мир вокруг и даже все за его пределами. Не чувствовал себя живым, обвиняя все, кроме себя. А потом, просто постояв на улице в мороз напротив елки и поговорив с незнакомым мужчиной, которого он вряд ли увидит когда-нибудь еще и послушав его рассказ о безграничной любви ко всему, что он имеет и по настоящему ценит, понимает, что это является тем, что он искал. Потому что нельзя научиться ценить что-то, ни разу ничего не теряв. Тэхен терял. И не только людей вокруг. Тэхен терял доверие. И, видимо, так его и не нашел. Но мужчина, который заговорил с ним, а еще маленький котенок, который дрожал, пока Тэхен нес его, укутывая плотнее в шарф, а еще Хосок, который места себе от радости не находил, когда увидел его, а еще Намджун, который потом весь вечер бубнил на тему того, что котенок по ответственности ничем маленькому ребенку не уступает, а еще Сокджин, который, не переставая, шутил над Намджуном, говоря, что раз с Хосоком они справляются на отлично, значит и с котенком справятся, клали ему в холодные из-за такой же холодной зимы ладони крупицу за крупицей доверие каждый раз, когда Тэхен, не замечая, ронял их на пол и разбивал в дребезги даже то, что и так было очень маленьким. Маленьким до невозможности. А еще Чимин, который, вроде, не делает ничего, что Тэхену могло бы нравиться, и которого он игнорирует по-максимуму, и от которого прячется на переменах в туалете или в библиотеке, но который, не смотря на все, продолжает идти к нему на встречу. И плевать, что прошло всего пару дней с их знакомства. Тэхен не собирается доверять ему и не собирается ожидать от него такой же настойчивости и через неделю, и через месяц, и через год. Но Тэхен не будет думать об этом. Не сейчас, когда у него все волосы в снегу, как и пальто с шарфом. Потому что миру пора научиться давать шанс. Хотя бы один. Даже если из-за него придется пострадать. А еще Чонгук, который поздней ночью рассказывает о своих татуировках. И у которого голос зачаровывающий, смех, пробирающийся вглубь в самые потаенные места, взгляд, заставляющий землю под ногами ходуном ходить. А еще его мышление, которое распространяется даже на самые незначительные, казалось бы, вещи, которое позволяет видеть частички хорошего в плохом, которое позволяет не опускать руки, которое позволяет идти, даже когда все, что хочется — это упасть лицом вниз. И все это Тэхен узнал за час, если не больше, просто слушая о том, сколько смысла и сколько чувств было вложено в каждый рисунок на чужом теле. И все это заставило сердце биться быстрее в сотни, а то и в тысячи раз. А потом сжиматься с такой силы, что становилось трудно дышать. И Тэхен понимает, что ему нужно срочное лечение. Потому что это явно за гранью нормальности. Но Чонгук, кажется, сам находится за этой гранью. И Тэхен миллиметром за миллиметром чувствует, как приближается к ней все ближе. Потому что если быть нормальным не нравится, то почему бы не попробовать сойти с ума? Тэхен замедляет шаг, когда встречает взглядом скопившуюся около машины дорогу, останавливается позади нее, заглядывая через чужие плечи на то, что происходит там, чувствует, как тело дрожью пробивает, когда из толпы кто-то кричит: «Вызовите кто-нибудь скорую, человек умирает». Но никто не предпринимает никаких действий. Женщина лет тридцати склоняется над лежащим на заледенелом асфальте мужчиной, говорит с ним, заставляет отвечать на вопросы, заставляет смотреть только на нее, заставляет отвлекаться от всего, что происходит, пока сидячий в машине мужчина примерно того же возраста, что и она, говорит слишком бурно по телефону то ли с полицией, то со скорой помощью, требуя сейчас же их приехать, ведь на кону не какая-то мелочь. Человеческая жизнь — не какая-то мелочь. Смотреть собственными глазами, как смерть подкрадывается все ближе и ближе, слышать ее шаги, что скрипят на снегу, чувствовать ее дыхание на собственной коже, будто пришла за ним, а потом с еще большим ужасом наблюдать, когда она проходит мимо, садится на корточки рядом с девушкой, которая едва ли не сдерживает свою дрожь; видеть, как она медленно выхватывает чужую еще теплую руку в свою костлявую, как она после оставляет на ней царапины, раны глубокие, которые никто, кажется, кроме Тэхена, не видит, и как она через эти раны забирает все в когда-то жившем человеке: каждую каплю эмоций, будь они светлыми или темными, каждую каплю чувств, будь они сильными или слабыми, каждое воспоминание, будь оно приятным или болезненным. Забирает все, что делало человека человеком, оставляя после себя лишь безвольную куклу, которая даже не слышит, как над ее ухом шепотом женщина говорит: — Не дышит. И кукла эта не чувствует, как вокруг поднимается с полу тишина, о которой так мечтал Тэхен. И эта тишина провожает удаляющийся скелет, у которого на лице ни единой эмоции, ни единого чувства, ни единых воспоминаний даже после того, как оно только что забрало их и спрятало в маленькую шкатулку, которую никому больше не покажет. А потом, спустя еще несколько минут, когда людей становится все меньше и меньше, когда наконец-то приезжает машина скорой помощи в компании двух полицейских машин и когда, выбежавшие медработники забирают труп, Тэхен, приглядевшись к лицу буквально на пару секунд, резко закрывает глаза, чувствуя, как по холодным щекам стекают еще более холодные слезы. Потому что мужчина, которого сейчас загружают, словно вещь, в машину и увозят, только вчера стоял рядом с ним и, заходясь в тихом плаче, говорил о том, как ему дорога его семья. Говорил о том, как он любил, любит и будет любить свою дочь, пока смерть не разлучит их. И она, приняв вызов, только что одержала блестящую победу, забрав у ребенка отца, а у отца ребенка. И, что еще хуже, забрав у обоих возможность еще раз увидеть друг друга, обнять друг друга крепко, обсудить все вещи в этом мире, поесть в любимом ресторане, попить любимый горячий чай зимним вечером. Забрав возможность вместе смеяться, вместе улыбаться. Забрав возможность любить. Что-то со всей силы бьет его в район солнечного сплетения. Это же что-то, не дав возможности передохнуть, сжимает его глотку, другой рукой вырывая измученное сердце из грудной клетки. Это же что-то бросает его со всей силы на голый асфальт. Но ничто и никто не бил его в район солнечного сплетения. Ничто и никто не сжимал его глотку и не вырывал сердце. Ничто и никто не толкал его вниз. Все, как обычно, мерещится, чудится. Все, как обычно, делает сам Тэхен с самим собой. Он впивается ногтями в тыльную сторону ладони, со всей яростью и остервенелостью прокусывает внутреннюю сторону щеки, тут же проглатывая кровь и оставляя на языке металлический привкус, возвращая себя в реальность. Мужчина, который только вчера сказал, что семья — это все, что действительно должно иметь значение, только что потерял ее. Тэхен, который только вчера понял, что семья — это все, что действительно должно иметь значение, только что обрел ее. И терять еще раз ее он не намерен. И, наверное, именно так ощущается то чувство, которое он все еще до конца не понимает. Чувство, о котором говорят все вокруг слишком громко, о котором кричат все вокруг слишком истошно, за которое все вокруг хватаются слишком отчаянно. Один только Тэхен каждый раз боится прикоснуться, потому что не знает, что это такое. А сейчас, кажется, узнал. И Тэхен делает пометку у себя в голове: «Любить не смертельно. Смертельно жить без любви.» Именно поэтому Тэхен все еще жив.