В их тела вгрызаются пираньи

Тэхен сбавляет скорость ходьбы, когда сквозь легкую дымку из-за снега видит вдалеке очертания своего дома, а приблизившись к нему, вовсе останавливается, смотря на самую крышу и почему-то в самый последний момент передумав идти дальше. Ощущение, что стоит только переступить порог и выйти в подъезд на лестничную площадку, как на него обрушится нечто страшное. Весь день — нечто страшное. И Тэхен думает, верит, или, по крайней мере, хочет думать и хочет верить, что хуже уже быть не может. Что хуже долгого разговора с Чонгуком, Чимина в университете, а после безжизненное тело человека, чьи глаза только вчера горели самым ярким огнем — не может быть ничего. Тэхен чувствует, с какой силой бьется его сердце, чувствует, как боль по всему телу распространяется из-за метки, которая решила напомнить о себе именно сейчас. Ни час назад или ни час вперед, не вчера или не завтра, а именно сегодня, когда его бдительность ослабла, когда он слишком сильно поддался внешнему миру и позволил ему контролировать тело, мысли, чувства. День, сделавший его слишком уязвимым, день, когда он позволил себе дать слабину, день, когда он позволил себе забыть, какого это быть Ким Тэхеном. Но метка, которую на его запястье выжгли, не спросив и слова, не предупредив, не позволив закричать от боли, сделала все сама. Словно ей приносит удовольствие каждый раз, когда барьер перед Тэхеном становится тоньше и покрывается мелкими трещинами, бить по нему со всей силы, разбивая вдребезги и показывая всему миру, от которого Тэхен за этим самым барьером прятался, всю ту сущность, что он скрывает от чужих глаз. И чем больше людей подкрадывается все ближе, чем больше людей касается этого тонкого полупрозрачного стекла, тем слабее оно становится. А метка, покоясь на запястье, лишь молча выжидает удобного случая, когда можно будет нанести смертельный удар. Тэхен устал. От того, что каждый раз, когда он старается не думать о ней, она в буквальном смысле слова заставляет это делать, взбираясь в его голову, как по канату, состоящему из тех маленьких, стертых почти что в пыль остатков сдерживающего его от внешнего мира, а внешний мир — от него, барьера. Тэхен устал. От того, что в единственном мире, где ему удалось выиграть в лотерею и родиться именно в нем, именно в это время, окруженный именно этими людьми, он вынужден из раза в раз сковывать себя видимыми только ему цепями, потому что страх — все, что у него есть. Тэхен устал бояться. И боится он, что скоро эта усталость его одолеет и тьма, от которой он так старательно убегает каждый раз в сторону света, игнорируя тот факт, что во тьме он уже очень давно, поглотит его окончательно, застилая собою глаза чужие и не позволяя видеть то, что впереди. А впереди, прямо перед его носом, стоит дом, внутри которого его ждет Сокджин и Хосок, которые давно должны были вернуться из ветеринарной клиники вместе с Куки. Впереди его ждет то, о чем, думая в последнее время, внутри ничего, кроме тепла, не происходит. Но к теплу этому Тэхен не привык. Не привык ощущать его, не привык думать о его присутствии, не привык знать причину его появления. Тэхен думает, что оно — страшнее любой боли. Потому что оно позволяет опустить плечи, расслабить спину, разжать кулаки. Оно позволяет испытывать облегчение, оно позволяет думать о том, что, возможно, все не так плохо, забывая о том, что и хорошо никогда не было. Оно не позволяет сердцу сжиматься до размеров атома, оно не позволяет дыханию сбиваться, оно не позволяет телу всему дрожать. Оно поднимает над землей от чувства легкости, оно закрывает уши и глаза, не открывая до тех пор, пока не убедится, что вокруг все нормально, что вокруг безопасность. Только вот Тэхен не знает, так ли нужна ему эта безопасность, к которой все так стремятся. Он ведь всю жизнь, всю осознанную жизнь провел в месте, где, как ему казалось, вокруг одни только колющие предметы. Но даже узнав, что все, что заставляло тело кровоточить, он держал в собственных руках, чувства безопасности ему не внушается. Опасность была либо снаружи, либо внутри. Опасность представляли либо другие люди, либо он сам. И если кто-то не стремится причинить ему боль, Тэхен самостоятельно внушит себе, что все — лишь притворство, лишь часть игры. Что попадая в круг людей незнакомых до этого, они играют в «Подбрось монетку». Выигрывает орел — боль Тэхену причиняет все, что движется и что не движется тоже. Выпадает решка — и Тэхен, убежденный, что опасность есть везде, кинжал за кинжалом втыкает в свое окровавленное тело, на котором места нет, с мыслями, что делают это все остальные. Ведь если время стремится к изменениям, Тэхен не позволит этим изменениям коснуться себя. Не позволял как в детдоме, так и сейчас, стоя лицом к входной двери и чувствуя каждым миллиметром тела, как тревога увеличивается с каждой протекающей мимо секундой. Тэхен делает глубокий вдох, затаив дыхание и, достав из кармана ключи и открыв дверь, выходит сразу же на лестничную площадку, медленно поднимаясь вверх. — Я вызову полицию, если ты сейчас же не уйдешь. Тэхену не нужно долго думать, чтобы понять, кому принадлежит этот голос. Он останавливается на предпоследних ступеньках, вытягивая шею вперед и смотря на Сокджина, что стоит в дверном проеме, а еще женщину, которая пытается вломиться в квартиру, при этом крича что-то нечленораздельное, дыша тяжело и истошно рыдая. — Пусти меня, пусти! Тэхен сжимается весь, не решаясь вмешаться, и только наблюдает за тем, как женщина эта буквально ломится в квартиру, цепляясь за сильные на ее фоне руки Сокджина, что каменной стеной стоит в дверном проеме и сдерживает ее, не позволяя переступить порога. — Прошу, пусти меня! Я имею право! Женщина уже во всю кричит, задыхаясь от собственного вопля, от собственных слез. Кричит, бьется в истерике, потому что перед ней, перед ее целью — преграда, которую сломить не получается. Потому что Сокджин держит ее, сжимая ее руки со всей силы, отталкивает назад, готовясь сразу же к тому, что она подойдет вновь. А она подходит. Каждый раз, когда ее толкают, каждый раз, когда равновесие теряется, каждый раз, когда у нее пол под ногами ходуном ходит и она не знает, за что схватиться. Кроме как за Сокджина, который смотрит на нее со всей той ненавистью и злостью, что в мире только могли существовать. В мире Тэхена. И он впервые видит такого Сокджина, который не пускает чужого человека в квартиру с такими же усилиями, с какими Тэхен до этого не хотел пускать кого-то еще. И понимает, что в этом мире, в мире, в котором он живет, в мире, который ограничивается двумя этажами квартиры, в котором елка наряжена, гирлянда горит, Куки бегает от любого шороха, потому что боится, Сокджин заботится о доме и о здоровье каждого из членов по отдельности, Хосок обнимает каждого крепко, вдыхая по новой жизнь, потому что внешний мир высосал все капли, Намджун, который слушает молча, впитывая в себя, как губка, и который делает многое, когда, казалось бы, не делает ничего — именно в этом мире уже как минимум двое стоят на защите у самых дверей, не пуская посторонних. — Пожалуйста, пусти. — На каких основаниях я должен позволить тебе пройти дальше? — Я хочу увидеть его. — А меня не волнует, чего ты хочешь. Сокджин, собрав все силы, которые только остались после этой бесконечной борьбы, толкает уже сдавшуюся женщину в грудь, видя только, с каким грохотом, с какой силой, с какой болью она падает на пол. А еще все это видит Тэхен, который, прикусив губу от обиды, преодолевает последние ступени и, подойдя к женщине, помогает ей подняться, заглядывая в красные, опухшие, залитые слезами глаза. И ничего в них, кроме себя, не видит. — Тэхен, не прикасайся к ней и зайди быстро домой. — Тэхен? — женщина моргает быстро, глотает воздух жадными порциями, и Тэхен видит, что слез становится на чужом лице еще больше, и Тэхен чувствует, как вместе с ними из тела вытекает каждая крупица боли. А боли там очень много. Это видно по тому, как отчаянно она хватается за него, как отчаянно она тянется к его лицу, касаясь невесомо подушечками пальцев его щек, его губ, его носа. Как улыбается при этом, и во всем, что делает, так и чувствуется страдание за страданием, отчаяние за отчаянием. Как в каждом ее действии, во взгляде ее, которым она изучает чужое лицо, чужое тело, так и просачивается агония. Но женщина терпит, потому что Тэхен продолжает держать ее, не позволяя оседать на пол. — Тэхен, это я, — женщина протягивает к нему свои руки, обхватывая за шею и приближая его лицо к своему все ближе. — Твоя мама. Сокджин до крови прокусывает губу и уходит. Тэхен до крови прокусывает внутреннюю сторону щеки и чувствует, как захлебывается собственной кровью.

***

Сокджин стоит, оперевшись о столешницу, пока на его месте сидит женщина, назвавшая себя Тэхи и объяснившая, что первый слог своего имени она передала Тэхену. От этой информации внутри все сжалось еще сильнее. И продолжает, кажется, сжиматься, хотя меньше уже некуда. Тишина убивает. Тэхен сидит, спрятав руки под столом, и только и делает, что смотрит на самый край, из-под которого его сжатые в кулак ладони выглядывают, пока рядом сидит женщина, назвавшаяся его мамой. Сумасшествие. Весь день — сумасшествие. Весь день стремится выбить из него остатки здравого рассудка, остатки силы, которые крупицами оседают где-то на самом дне. Весь день хочет напомнить Тэхену о том, кем он является и какое место здесь занимает — самое низшее, самое мерзкое. Женщина, назвавшая себя Тэхи и его мамой, сидит рядом, не сводя с него глаз. Женщина эта, которую даже в мыслях не поворачивается язык назвать мамой, смотрит на него пристально и со всей той нежностью и со всей той болью, что из ее тела, пусть и выходят в нескончаемом количестве, а все равно заставляют ее давиться и давиться собой. И она, не зная, правильно это или нет, как и не способная проглатывать каждый раз, решает, что имеет право этим всем поделиться с Тэхеном, который сидит рядом с ней и сверлит взглядом угол стола, не позволяя себе шевелиться, не позволяя себе посмотреть на нее, не позволяя себе даже дышать, потому что хочется задохнуться и больше никогда ничего не чувствовать. Но вместо того, чтобы все в миг отпустило, чувства эти, что в нем поселяются без его разрешения, только больше и больше разрастаются внутри, подобно заразе, и не дают мыслить здраво и рационально. Вся надежда на Сокджина. Но Сокджин зол. Зол до побеления костяшек на таких же сжатых, как у Тэхена, кулаках, отличием которых является то, что Тэхен хотя бы пытается это спрятать. Сокджин зол до скрипа зубов, до языков пламени, горящих в его темных глазах. Зол настолько, что готов сорваться с невидимой цепи, его сдерживающей, и наброситься на эту псевдо-мать и разорвать ее голыми руками. И плевать, что вид у нее такой, будто давно уже была разорвана. Сокджин не знает, что у нее там в голове происходит, о чем ее там сердце стучит в грудной клетке так беспечно. Не знает и знать не хочет, потому что ему плевать. Ровным счетом плевать. Но не плевать ему на то, с каким лицом Тэхен сидит уже пятую по счету минуту, длившуюся, казалось бы, пять часов, и только смотрит в одну точку, позволяя тьме, от которой бежал, поглотить его полностью. И все из-за одного человека, который сначала подумал, что имеет права бросить, а потом решил, что имеет еще больше прав вломиться в его жизнь по новой и игнорировать полностью слова уже присутствующих в ней людях. Человек, думающий, что может все, если только придет, поплачет, покричит, устроит истерику, словно ребенок маленький, не знающий о существовании отказов. А еще Сокджин зол на Тэхена, который разрешил ей пройти. Зол на Тэхена, который разрешил ей сесть за их стол, который разрешил ей дышать их воздухом и находиться в их квартире. Зол на Тэхена, который впустил ее. А еще Сокджин зол на себя за то, что позволил всему произойти у него прямо перед носом. И сейчас, съедаемый заживо злостью и агрессией, он молча жует нижнюю губу и не может ничего сделать. Потому что у Тэхена так на лице и мигает бегущая красная строка: «Прошу, дай мне еще время. И Сокджин дает, потому что Тэхен имеет на это право. Потому что рядом с ним сейчас сидит женщина, назвавшая себя его матерью. Женщина, которая подарила ему жизнь и тут же отобрала ее, сдав в детдом, где у детей жизни то и нет. Женщина, которая первая услышала его слова и которая сейчас не слышит даже его дыхания. Женщина, которая, наверное, целовала его, а сейчас не имеющая возможности даже на то, чтобы Тэхен на нее смотрел. Сокджин терпит до последнего, потому что Тэхен имеет право знать, почему она бросила его, а сейчас вернулась так, будто ничего и не произошло. Потому что Тэхен имеет право понять, почему, убегая от прошлого, убегая от самого себя, прячась среди людей, которые представляют собой настоящее и ближайшее будущее, игнорируя ругань себя 18-ти летнего, он в итоге все равно прибегает к тому, что стоит лицом к лицу с прошлым. Смириться с тем, что сколько бы не бежал, а всегда возвращаешься к исходной точке — болезненно. До той самой боли, когда метка на запястье начинает гореть и из нее вытекает кровь. Медленно, мучительно, капая на пол и пропитывая одежду кровью, а воздух — едким запахом, который всем здесь знаком. Всем, без исключения. И сейчас Тэхен, мучимый тем, что происходит снаружи и что происходит внутри, мучимый тем, что в доме, который был всегда в его представлении той самой безопасной зоной, к которой стремятся все, кто когда-либо испытывал капли хоть какой-то боли, он встает резко с насиженного места и уходит на второй этаж, в туалет, оставляя лишь на полу и на стуле кровь. И Сокджин, и мама женщина, увидев, лишь молча отводят взгляд. Сокджин отводит потому, что знает, через какую боль Тэхен сейчас проходит. Женщина отводит потому, что знает, что служит причиной. И ее боли, и боли Тэхена. И боли, казалось бы, всего мира. — Убирайся, — говорит Сокджин, а ощущение, что просто ядом плюется. — Я хочу поговорить с ним. — Думаю, ты достаточно увидела, чтобы понять, что он не в том состоянии, чтобы говорить с кем-то. Особенно с тобой. — Но я все равно должна. — Ты никому ничего не должна. Ни в этой жизни, ни в этом доме. Особенно Тэхену. Так что убирайся. — Почему ты лезешь в мои с ним отношения? — нотки страха, паники, а еще той боли, когда чужой яд расщепляет кожу. — Потому что никаких отношений нет. Ты сделала в своей жизни достаточно. Теперь убирайся, чтобы не наломать дров еще больше. — Пусть он сам решит, чего он хочет. — Если бы он захотел встретиться с тобой, он бы нашел тебя самостоятельно. Но он этого не делал. А ты решила, что имеешь право вломиться сюда под предлогом просто поговорить, так еще и нести чушь про его личный выбор. Ты не позволяешь ему его сделать. Ни тогда, когда отправила его в детдом, ни сейчас, — Сокджин чувствует, как задыхается. Чувствует, как поднимается его клетка всё быстрее и быстрее, чувствует, как потеют у него ладони, чувствует, как начинает дрожать голос от обиды и все той же злости, которая проходить, кажется, не собирается. — Говорю в последний раз. Убирайся. Тэхи опускает глаза, не в силах больше выносить чужого взгляда. Как и не в силах слушать всю ту правду, что на нее выливают. Ведь ей, как и Тэхену, проще жить во лжи. Семейное. Она прикусывает нижнюю губу, ее челка падает на глаза и закрывает их, слезящиеся, а Сокджин, смотря на это со стороны, не может не видеть в ней Тэхена. Его точную копию. Такую же обиженную жизнью, такую же сломленную, такую же потерявшую надежду на все, но продолжающую идти вперед, не отпуская прошлое, чтобы всегда было, куда вернуться. Семейное. Сокджин смотрит на нее и сам глаза зажмуривает, не вынося ее вида. Но поддаваться сочувствию, а еще тому, что она точная копия своего сына, он не станет. Потому что именно она стала только в начале жизни Тэхена главной из проблем. Именно из-за нее, именно из-за ее страха брать на себя ответственность за живого ребенка, Тэхену пришлось вынести столько. Сокджин не знает, кто она такая, не верит ни единому ее слову, но он знает, кто такой Тэхен, и он верит ему, поэтому его единственной целью является сделать все возможное, чтобы она, снова появившись в его жизни, не стала причиной еще большей боли. — Прошу, дай мне шанс. Жалко. — С чего я должен верить тебе? Больше Тэхи не знает, что сказать. Он прав. Сокджин прав во всем, что сказал. И его злость, его обида правы тоже. Она не имеет права здесь находиться, она не имеет права напоминать о себе Тэхену, у которого и так дел и проблем по горло. Она не имеет права вот так вторгаться в его жизнь, не имеет права вот так требовать встретиться с ним, поговорить. Не имеет права даже просто думать о нем. — Ты не должен верить мне. Но ты должен дать мне шанс. — На что? Хочешь поиграть с ним в семью? О чем же ты тогда думала, когда отказывалась от него? Была слишком безответственной, чтобы воспитать и вырастить ребенка? Зато сейчас, когда он достаточно вырос, ты решила вернуться и попытаться построить семью заново? Сесть на шею, не позволив ему сесть на твою еще будучи маленьким? — Нет. — А что тогда? Что? На что ты надеялась, когда шла сюда? Что тебя встретят с распростертыми объятиями, что тебя все примут, как свою, нальют горячего чая и простят каждую из твоих ошибок? — Нет. — Или, может, ты рассчитывала на то, что у Тэхена душа огромная до невозможности, а сердце любвеобильное настолько, что он простит человека, который сломал ему жизнь, не успев подарить? — Нет. — Тэхен никогда не был таким. Я не знаю, что у него там происходит и о чем он думает прямо сейчас, но одно я знаю точно — его сердце никогда не разрывалось от любви, а душа маленькая настолько, что под микроскопом не разглядишь. Так что, прошу тебя еще раз, убирайся, пока ты не сделала еще хуже. — Тогда пусть он скажет мне это в лицо. Я пришла к нему, а не к тебе, и разговаривать я хочу с ним. Тэхен сидит, обнимая собственные колени, и лишь молча слушает, смотря на то, как бинт промокает из-за крови. Он слышал все. Каждое из слов Сокджина, каждое из слов Тэхи. И каждый звук бил по нему сильнее, чем что-либо еще. И боль эту вынести невозможно. Если раньше он мог, если раньше он держался изо всех сил, если раньше он доползал до кровати и, ложась на нее и смотря в потолок поздней ночью, восстанавливал силы, то сейчас он не может даже пошевелиться. А ведь еще даже не вечер. Тэхен поднимается медленно и осторожно, чувствуя, как кружится у него голова, как темнеет у него в глазах, как тошнота подступает к горлу. А потом спускается, останавливаясь сзади и привлекая к себе слишком много внимания, которое вынести не получается. Не получается вынести вообще ничего. Ни одну из тех мыслей, что в голове покоятся, ни одно из тех чувств, что убивают медленно. Особенно невозможно вынести глаза Тэхи, с которыми та смотрит на него. Взгляд, полный надежды, боли, сожаления, нежности. И почему-то единственное, о чем может подумать Тэхен, смотря на все вокруг происходящее — это о том, что лучше бы он прямо сейчас смотрел в глаза Чонгука. Лучше бы прямо сейчас он пришел, как приходил всегда с момента их знакомства, и одной только улыбкой, одним только голосом, одним только взглядом успокоил. Если раньше Чонгук не вызывал ничего, кроме слепой паники, то сейчас Тэхену кажется, что Чонгук способен спасти его из этой тьмы, сгущающейся над головой и закрывающей доступ к свету, до которого уже дотянуться не получается. И Тэхен в который раз понимает, что зря он позволил Чонгуку приблизиться. Потому что сейчас все, на что Тэхен надеется — это на Чонгука. Но Чонгука нет. — Оставь свой номер. Я позвоню тебе, — голос срывается и скрыть это, как бы не старался Тэхен сейчас (а он понимает, что стараться бесполезно и сил нет никаких), не получается. — Завтра. После университета, — паузы между словами затягиваются в несколько секунд. Говорить кажется непосильной задачей, на которую сил уже не осталось. — Я скажу тебе адрес, и ты приедешь туда. Там неподалеку есть кафе. И Сокджин с Тэхи понимают, что лимит слов, вытянутых из Тэхена, на сегодня закончен. — Спасибо. Все, что может сказать она, прежде чем достать из сумки блокнот с ручкой, вырвать оттуда листочек и, написав дрожащей рукой свой номер, оставить его на столе. Сама же она, проходя мимо, лишь аккуратно улыбается в ответ на взгляд Тэхена и, надев свое пальто и шапку, а также сапоги, выходит из квартиры, дверь в которую все это время была открыта. Тэхен берет со стола листочек, вчитываясь и еле разбирая цифры, потому что видеть, как она дрожала в тот момент, можно было и невооруженным взглядом. — Ты серьезно сделаешь это? — Я же говорил: лучше сдамся и пойду на уступок один раз, чем буду терпеть еще больше времени.

***

Только спустя час, когда Тэхен оказывается один в своей комнате, до него доходит осознание того, что произошло. До него доходит тот факт, что он встретился с женщиной, которая в самом начале подарила ему жизнь, а потом, не сказав и слова и не назвав хотя бы одной веской причины, отправила его одного в детский дом. До него доходит тот факт, что только что он видел ту, которая отказалась от него еще младенцем. До него доходит тот факт, что только что он слышал голос той, кто предал его еще в самом начале. Голос той, кто не дала ему шанс, голос той, кто испытала к нему отвращение, стоило ей только взглянуть на него. Голос той, кто должен был подарить ему не только возможность жить, но и смысл жизни: та, кто должна была по закону жанра объяснить ему суть всех непонятных для него вещей, та, кто должна была защищать его и каждый раз подставлять плечо, та, кто должна была помочь подняться, если бы Тэхен упал. Но она просто оставила его. Как того, кто не должен в принципе встречаться с таким понятием, как смысл жизни, кто не должен понимать многие вещи и мучаться из-за этого головными болями, а еще жжением в горле и покалыванием в сердце. Оставила как того, кто, если раз упадет — больше не встанет. Тэхен думает, вспоминая ее лицо, о том, как все могло бы сложиться, если бы она не посчитала его лишним в собственной жизни. Возможно, прямо сейчас он был бы в другом доме, в другом городе, возможно, а может и стране; учился бы в другом университете, у него были бы те друзья, что одиночество скрасят, у него была бы любовь, которую он не боялся бы проявлять, у него было бы доверия много и, как отрицал Сокджин, любвеобильное сердце и огромная душа. У него было бы все то, что сейчас в недосягаемости просто потому, что пугает. Возможно, не попади тогда Тэхен в детдом, он бы не испытывал всего того, что испытывает сейчас. Возможно, не попади тогда Тэхен в детдом, он бы не отбегал от всего на десятки километров, он бы не отворачивался от правды, он бы не причинял самому себе боль и не поддавался бы ей с внешней стороны. Возможно, Тэхен был бы не Тэхеном. Возможно, тому, другому Тэхену, у которого была бы полноценная семья из мамы и папы, из теплого дома, из семейной любви, из друзей и просто из счастливой жизни, осталось бы только имя и личико симпатичное. Но того Тэхена не существует даже в проекции. О таком Тэхене даже думать не хочется. У такого Тэхена есть все и тот Тэхен этим пользуется во благо себе и во благо всем вокруг. Тот Тэхен не отрицает очевидного и принимает с благодарностью все: от самых ярких и светлых чувств до пронзающей все тело боли. Потому что тот, другой Тэхен, понимает, что жизни без этого нет. Что ты либо осознанно понимаешь и принимаешь все вокруг происходящее, либо остаешься ни с чем, когда вокруг полно богатств, позволяя другим разбирать все. У того Тэхена могло бы быть все. Но у того Тэхена определенно и точно не было бы ни Сокджина, ни Намджуна, ни Хосока. А еще не было бы Чимина и Чонгука. И Куки. У него не было бы этой комнаты, в которой все, что делает Тэхен — это смотрит в потолок, позволяя каждому миллиметру его же самого сожрать себя полностью. А еще у него не было бы каждый день вкусной еды от Сокджина, компании из Намджуна, крепких объятий Хосока. А еще у него не было бы Чимина, который каждый раз, когда Тэхен всем своим видом показывает, что говорить ему не о чем, говорит сам. А еще у него не было бы Чонгука, который каждый раз смотрит до дрожи в коленях, до помутнения рассудка, который каждый раз говорит до темноты в глазах, до вспотевших ладоней, который улыбается каждый раз до забивающегося и заново склеивающегося, а потом снова разбивающегося сердца, чьи осколки падают вниз и больно врезаются в тело. А еще у того Тэхена не было бы той мясорубки, что сейчас внутри происходит. Не было бы этого желания завыть раненым зверем, не было бы желания задушить себя голыми руками, не было бы желания скрыться от всего мира, не оставив и малейшей подсказки, лишь жалкие оправдания. А еще у того Тэхена не было бы мыслей все время отравляющих, чувств все время убивающих, сердца все время ноющего. Не было бы ни одного из тех чувств, за которые Тэхен хватается, как за единственное, что у него есть, потому что чувствовать внутри пустоту смертельно. Тэхен думает, что, возможно, лишь потому, что он так хватается за каждое мелкое, что только ему на глаза попадается, но при этом всячески избегает чего-то хорошего, потому что оно обычно проходит быстро, но на израненной плоти боли оставляет куда больше, он и остается в итоге каждый раз ни с чем. Один на один с тем, что не в силах побороть, один на один с самим собой, он вынужден, лежа на кровати и глядя в потолок, думать о том, что такого он сделал, что еще ребенком его решили бросить. Неужели у него на лице все было написано? Неужели прямо на лбу было высечено «Бесполезно»? А потом Тэхен вздыхает тяжело, потому что понимает — высечено не на лбу, а на запястье. А потом Тэхен чувствует, как грудная клетка при дыхании дрожать начинает, потому что понимает — он сам привел себя сюда. А потом Тэхен кусает прокусанную насквозь внутреннюю сторону щеки еще раз, потому что понимает — единственный человек, который должен был быть всегда рядом, от него ушел. Человек, которого он должен был звать мамой каждый день, которого он должен был любить и который должен был любить его в ответ — ушел. Человек, которого все вокруг считают самым важным в мире, потому что без него не было бы ничего — ушел. И Тэхен чувствует самую сильную, самую жестокую, самую беспощадную обиду, которая только могла его одолевать. Он чувствует, как сжимаются его ладони в кулаки сильнее, как он мычит, потому что привкус крови остается на языке, когда он ее проглатывает вместе со слюной. Чувствует, как сердце то падает куда-то вниз, то бьет в самую голову, уже не справляясь и прося единственное, против чего оно шло, о помощи. Потому что лучше пусть разум прямо сейчас отключит каждое из человеческих чувств и он просто уснет, чем еще позволит вынести это хотя бы минуту. Потому что выносить такое — не получается. Оно бьет в живот, заламывает руки, выбивает зубы, ломает ноги. Оно заставляет давиться собственной кровью и не иметь возможности сплюнуть. Оно шепчет на ухо, что даже женщина, назвавшаяся его мамой, отказалась от него, потому что Чонгук был прав — с ним по другому не получается. Только вот в случае с Чонгуком это бесконечная ходьба вперед, в то время как в случае с его матерью и со всеми, кто должен был быть его семьей и кто является ею сейчас — это бег назад. Женщина, протянувшая к нему руки, обхватившая его лицо своими дрожащими пальцами и смотревшая ему прямо в глаза, первое, что сказала, это что она — его мать. Именно благодаря ней он сейчас может лежать там, где лежит, дышать тем, чем дышит, есть то, что ест. Но именно из-за нее он сейчас лежит там, где лежит, а еще дышит и ест, когда все, что в голове крутится бесконечным потоком мыслей — это желание задохнуться или умереть с голоду. Потому что глотать воздух больше не получается. Потому что аппетит на самом дне. Потому что мама, его мама, бросила его в самом начале и пришла под самый конец подтолкнуть в пропасть. Потому что у его мамы глаза, как у него, а еще губы такие же и нос, и линия подбородка. И выглядит она точно также, как и он — тоже на грани, тоже болезненно, тоже с желанием прекратить это все. Но только лишь с желанием. И ему так тошно, потому что стоило только посмотреть на Чонгука один раз, и больше он из головы не вылетает, потому что на пару мгновений всего, но каждый раз, когда они виделись, ему казалось, что во взгляде его ничего, кроме самого Тэхена — нет. Но с его мамой все в точности наоборот: на нее смотришь один раз и понимаешь — больше смотреть не хочется. Ни при каких условиях. Не потому, что притягательно, не потому, что красиво, не потому, что боится в них утонуть. А потому, что именно этими же глазами она смотрела на весь мир тогда, много лет назад, когда оставляла Тэхена одного. А Тэхен быть один не хочет. И сейчас, когда у него есть все, чтобы это одиночество раз и навсегда исчезло, пусть и уверенность внутри живет, что оно без него — никуда, как и Тэхен без него, и что сколько бы людей не окружало, сколько бы слов и действий на него не было направлено, а он будет думать, он будет знать, что все лишь временно. Но стоит уже признать ему прямо сейчас, лежа в темноте и думая о том, что женщина, которая по всем правилам должна быть его всем, но которая его всем и близко не является, что даже если это все закончится завтра и та тишина и та темнота, что всегда были в здании детдома, его обнимут, то это вовсе не будет значить, что сегодня, а еще вчера и позавчера, всего этого попросту не было. Тэхену хочется с одной стороны признать это как истину и хвататься за то, что он имеет, а с другой стороны, признав эту же истину, не подходить собственными шагами к тому, что может в будущем принести самую страшную боль, даже если сейчас ее не причиняет. И это медленно, но верно, сводит с ума, и Тэхену кажется, что он вот-вот сорвется. И он срывается, вспоминая, что падать некуда, — он и так на самом дне, — когда тишину с треском нарушает вибрация телефона под подушкой, а темноту разбивает яркий дисплей и виднеющееся по самому центру имя, которое заставляет сердце больно кольнуть в ребро. — У меня есть ровно десять минут перед началом смены, поэтому я решил позвонить тебе. — Зачем? На самом деле, Чонгук не знает зачем. Точнее, знает: у Тэхена голос красивый слишком, чтобы терять хоть каплю возможности его услышать, а еще у его дыхание заставляет дышать самому. А еще в их последнюю встречу он, кажется, стал еще красивее. И Чонгук думает, что если бы мог прямо сейчас увидеть его, то смело мог бы предположить, что его красоте преград нет. Но это не подходит под причины веские, а еще под те, которые можно озвучить, не колеблясь. — Просто так. — Просто ничего не бывает. — А как бывает? Тэхен думает о том, что Чонгук умеет слишком мастерски и непринужденно выводить на диалог, когда все, что крутится в голове, это как бы не подавиться собственным молчанием. Тэхен впивается ногтями в бедро, затаивает дыхание, слушая звуки на фоне, но все, что их приглушает, это чужое сопение. Кажется, кто-то простыл. Чонгук же думает о том, что Тэхен умеет слишком мастерски и непринужденно молчать, и с ним, если не говорить, то неловкости совершенно никакой от тишины, затянувшейся, не наблюдается. Он почувствовал это, когда впервые позвонил ему, когда впервые услышал его сонный голос поздней ночью, потому что сам не спал. И когда Тэхен молчал, мучимый желанием уснуть и больше не проснуться, Чонгук понимал, что в тишине нет ничего смертельного, потому что он, сам того не понимая, заставляет миры чужие рушиться и восстанавливаться из пепла его же усилиями, когда все, что Чонгук может — это позвонить внезапно, поговорить на какие угодно темы, посмеяться. А еще очаровать, подчинить себе, заставить сходить с ума. Заставить страдать от серьезных проблем с сердцем, каких раньше не было. И все это делает Чонгук, один единственный Чонгук, один единственный человек, и все это проходит мимо него. — С причинами. Неважно с какими: глупыми или разумными. На все есть причина. — А если я скажу, что мне просто скучно? Ты примешь это за ответ? «Нет.» — хочется сказать обоим. — Ты же не один сейчас в салоне. — К чему ты клонишь? — К тому, что ты спокойно можешь поговорить с ними. Не со мной. «А что, если все, что я хочу, это говорить с тобой?» — приглушается чонгуковым мычанием. Тэхен загнал в тупик. — А почему не могу поговорить с тобой? Чонгук загнал в еще больший тупик. Оба загнаны, оба по разные стороны баррикад, оба не знают, что делать и куда бежать. Тэхен хочет сказать: «Ты говоришь со мной слишком часто. Тебя в моей жизни слишком много. Прекращай». Но все, что может, это издать смешок. Полный горечи, потому что этот день не сдается. А он еще в самом начале опустил руки. Когда только послушал про чужие татуировки, когда только увидел после бессонной ночи лицо Чимина, когда только, после университета, увидел тело мужчины, который только вчера хватался за жизнь голыми руками и не отпускал ее, потому что тогда больше не сможет видеть свою дочь, не сможет говорить с ней, не сможет отметить праздник, к которому с таким желанием готовился. Когда только увидел лицо Тэхи, которая ничего, кроме разрухи, ему не принесла, и даже когда все и так было стерто в порошок — она нашла, что можно сломать. А сейчас еще и Чонгук. Чонгук, что в мыслях поселился и чувствует там себя, как дома, и который врывается в его пространство так же внезапно и также обжигающе каждый раз. Который только говорит, как говорит Чимин, но делает это каждый раз так, что у Тэхена, как бы тот не хотел, а молчать попросту не получается. А еще у которого взгляд каждый раз отчетливо на теле ощущается, когда кажется, что рядом его нет, а люди, мимо проходящие, его даже не замечают. Чонгук, который призраку по имени Тэхен в красной подарочной обертке подарил тело, чтобы иметь возможность прожигать в нем каждый раз дыру, когда все, что Чонгуку хочется — это запомнить каждую деталь. — Я не знаю. — Я тоже. Этого достаточно. Достаточно Тэхену, чтобы понять, что Чонгук — точно такое же потерявшееся нечто, которое заставляет его тело реагировать на него. Не на боль. На Чонгука. И достаточно Чонгуку, чтобы понять, что Тэхен, пусть и против, пусть и мысленно понимает, что пожалеет, если не остановится, что такое добром никогда не кончается — все равно позволяет. Потому что хочется научиться давать шанс с полным осознанием, что в мире — ничто не вечно. Но красота чужих глаз, кажется, вечной будет всегда.