«И ничто уже, казалось бы, не поможет. Будто надежда в руках угасает Вне досягаемости. В крепких объятьях Держать ее — не получается. Ломаться, хватаясь И дыша с трудом, За последнее, что в глаза бросается.»
— Я не знаю. Далее следует тишина. Убивающая тишина. Не такая тишина, когда он молчал рядом с Сокджином, Намджуном, Хосоком или Чимином. И не такая это тишина, когда он молчал с Чонгуком. С ними молчать было спокойнее. С ними, когда он молчал, было привычно, и он понимал, что может молчать и они могут молчать точно также. С Тэхи все по другому. С Тэхи тишина поедает медленнее, мучительнее, чем когда кто-то из них говорит. Поэтому сказать что-то необходимо. До такой степени, что кажется, что если промолчишь — умрешь куда быстрее. Но говорить не получается. Стоит открыть только рот, как все мысли словно поднимаются с полу и говорят, что ему же будет лучше молчать. Называют сотни причин не делать того, о чем пожалеет в будущем, называют миллионы отговорок, по которым он сам не должен объясняться перед ней и по которым она не должна оправдываться. Потому что оправдания — самое худшее из того, что когда-либо могло возникнуть в человеческом обществе. Потому что оправдания показывают, что человек не хотел, не хочет и в будущем точно не захочет. Потому что оправдания стоят на стороне того, кто их произносит, даже если изначально они появляются с мыслями, что все ради того, чтобы не причинить еще большей боли. Тэхену оправдания слышать не хочется. А к правде, которая подразумевает под собой обычное нежелание, он давно уже пришел самостоятельно. Именно поэтому он не хочет, чтобы Тэхи озвучивала ее. Потому что когда он думал об этом, он причинял себе боль самостоятельно и вовремя успевал прекратить это делать, давая самому себе шанс пожить еще немного, подышать этим сладким в такие моменты воздухом, посмотреть в эти затягивающие все дальше и глубже глаза Чонгука. Но если ему кто-то еще, особенно Тэхи, скажет, что она просто не хотела иметь с ним что-то общее, то все те миллионы иголок, что она втыкала в тело, заменятся огромным колом, проткнувшим его сердце. Сердце, которое каждый раз бьется еле-еле, но которое все равно продолжает. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — голос Тэхи все еще дрожит, язык ее заплетается даже тогда, когда она отпивает капучино, стараясь максимально держаться. Но держаться, кажется, никому в этом кафе не удается. — Ты не можешь знать. — Могу. Спорить бессмысленно. А еще не хочется. Говорить — не хочется, сколько бы раз он не убеждался за эту минуту, что ему нужно говорить. Он просто обязан говорить. Иначе во всем этом пропадает всякий смысл, во всем этом пропадает всякое желание и всякая необходимость. Помолчать они могут и порознь. Сейчас надо ответить на все вопросы, сейчас надо выслушать обе версии, и только после разойтись, больше никогда не встречаясь. Потому что Тэхен видеть ее не хочет. Про нее он не уверен. Но даже если Тэхи хочет также сильно, как Тэхен не хочет, то он просто не позволит. Впервые в жизни скажет твердее железа нет. Впервые в жизни оттолкнет, потому что действительно того хочет, а не будет терпеть, просто потому что в глубине души хочет посмотреть, что будет дальше, как и хочет дать просто шанс тем, кто, пусть и без стука, но ворвался в его жизнь, выбивая из рук испачканный в его собственной крови нож. — Я уже задал вопрос. И ты не ответила на него, — Тэхен делает два больших глотка американо, закусывает все это ванильным и очень приторным прямо сейчас мороженым, перемешивая вкус крепкого кофе и мороженого во рту и, проглотив то, что получилось, и облизав пересохшие, а еще обкусанные губы, поднимает на нее свой взгляд, стараясь задержать его на ее лице хотя бы на три секунды. — И ты не можешь ответить ни на один вопрос, который у меня в голове. Потому что ты просто не знаешь, как отвечать. Три секунды — наивысшая из пыток. Тэхена хватает лишь на две. Потому что ее лицо кривится в гримасе отвращения, а еще страха и желания спрятаться от каждого слова Тэхена. Потому что она всем своим видом показывает, что за столько лет не смогла подготовиться к встрече с ним. И если она хотя бы думала о том, что скоро ей предстоит встретиться с Тэхеном, и нужно быть максимально готовой, то Тэхен, в отличии от нее, даже не подразумевал о ее возвращении, что подобен снегу на голову. Так кому из них тяжелее: матери, что бросила, а теперь вернулась, не имея возможности объясниться, или Тэхену, который, весь сгорбившись и дрожа, мучается тем, что вокруг него происходит, страдающий из-за женщины, которая бросила, когда захотела, и вернулась тоже тогда, когда захотела, не слушая слова людей, что рядом с Тэхеном всегда и которые о его состоянии знают намного лучше? Кому из них тяжелее: матери, что сидит сейчас напротив своего единственного сына, преисполненная какой-то нежностью, которая больно бьет в грудную клетку, стоит ей столкнуться с его лицом, и которая быстро сменяется чувством тревоги, потому что то, какими глазами он на нее смотрит, отпечатывается на коже ожогами, или Тэхену, который смотрит на нее так, будто она является в этом мире единственным, что он действительно ненавидит? Ненависть слово страшное, жуткое, и в ненависть Тэхен не верит, так как до этого ему еще ни разу не довелось ее испытать в полной мере. До кипящей, казалось бы, крови, до пульсации в висках, до сжатых кулаков, до скрипящих зубов. Ненависть, которую хочется полностью направить на женщину, которая послужила главной причиной его сломанного мира. И это так странно — сидеть напротив единственной, кажется, причины, и ждать, когда она скажет хоть что-то. Но которая не может сказать ничего, потому что понимает — все не имеет никакого смысла. Только то, что Тэхен имеет права знать. — Когда ты только родился, я была не в том состоянии, чтобы позволить себе заботу о тебе. Я буду говорить чистую правду, и тебе самому решать: верить мне или нет, — она делает паузу, допивает капучино, подзывая сразу после рукой официанта и прося его принести еще кружку этого же капучино. — Твой отец был наркодилером, а я работала уборщицей в компании, которая была его прикрытием. Мы не были женаты и моя беременность не была случайностью, как и каждая наша ночь, а их было много, — она нервно сглатывает и Тэхен слышит, как застревает где-то в горле ее вязкая слюна, видит, как напрягается она, пытаясь сглотнуть ее, но все тщетно. — Мы познакомились с ним на одной из вечеринок у нашей общей подруги. Алкоголя там было очень много, а с его приходом появились еще и наркотики. Разных сортов. И все были дорогими до жути. Но он был пьяный и все, что сказал тем вечером, когда наша «вечеринка» из 15 человек сократилась до 5, самых стойких, что все здесь бесплатно и что он угощает. Конечно, все были в восторге и он в мгновение ока стал любимчиком каждой из наших посиделок. И каждая из них после его появления состояла из 5 человек. Мы употребляли много. Все наши руки были исколоты, а дым из легких, казалось, не выветривался никогда. И в одну из таких ночей, когда я была под героином, а он под коньяком с колой, мы поцеловались, — она выглядывает из-под челки, смотря ему в глаза, но не находит там ничего, кроме его такой же отросшей челки, под которой тот их скрывает, нарочно избегая контакта. — На следующий день он пригласил меня на свидание. Через три дня после этого, он сказал мне, что слишком сильно влюблен и что не хочет ждать каких-то дней, чтобы убедиться в собственных чувствах. Он был уверен в том, что я — прекрасное создание. А я не верила ни единому его слову. Потому что он был наркодилером и страдал от наркозависимости. Он имел очень опасный бизнес в не менее опасной сфере, и связываться с ним было очень опасно. Поэтому, когда он пригласил меня на второе свидание, я сказала, что не могу принять его чувства, и дело было в нем, — капучино, что поставили перед ее лицом, было осушено в пару глотков. Тэхен, все время наблюдавший за этим, а еще слушавший ее рассказ, впитывал все слова в себя, подобно губке, и чувствовал, как это придавливает все внутри еще сильнее. — Я ждала, что он начнет бороться. Или злиться. Что он начнет кричать на меня, мол, я ничего не понимаю и не вижу его чувств, что он начнет говорить, что мы действительно знакомы очень мало и что я не понимаю, что чувствую. Но он не сделал ничего из этого. Он лишь сказал, что его товар всегда будет для меня «по скидке» и молча ушел, оставляя после себя запах духов. Тогда я думала, что под товаром он подразумевает наркотики. Через неделю после нашей последней встречи, я поняла, что имел он совсем другое. После знакомства с ним я употребляла много. Но единственная зависимость выработалась далеко не к ним. Я стала зависима от него. Каждый раз, когда я вспоминала наш поцелуй и то, как он при этом гладил мои костяшки, я покрывалась вся мурашками и понимала, что мне необходимо еще. Каждый раз, когда я вспоминала его голос, я корчилась от боли и понимала, что мне необходимо еще. Каждый раз, когда я вспоминала его лицо, я медленно умирала и понимала, что мне необходимо еще. Он был мне необходим. Это была не любовь никакая, это была зависимость — самая страшная, самая жуткая, несущая за собой самые страшные последствия. И выработалась она за ничтожно малое количество времени, что пугало меня еще больше и заставляло биться в истерике. Я записалась на прием к психотерапевту. Рассказала все, с чем столкнулась, слушала каждое из его слов, концентрировалась только на его словах и только на его голосе, стараясь полностью игнорировать то, что происходило у меня в голове и в сердце. Но не помогало. Ни наркотики, ни алкоголь, ни психотерапевт. Все было тщетно перед ним одним. И когда он снова пришел, спустя еще пару недель, на одну из вечеринок, я, стоило мне только посмотреть в его глаза, поняла, что испытываю самый настоящий кайф. И виной была далеко не марихуана, которую я выкурила перед самым его приходом. Виной был он и то, как после он сжимал мои бедра со всей силы и вдалбливал в мой собственный диван: скрипучий, рваный, грязный, а после еще и в сперме и поте. А еще в слезах. Моих. Потому что я понимала тогда, что сдалась и позволила ему проникнуть в меня еще глубже. Тэхи останавливается, позволяя тишине ударить по ушам со всей силы. Тэхен, все это время сидевший со сжатыми руками, наконец-то расслабляет их, видя, как по всей ладони вниз из каждой ранки вытекает кровь. Тэхи дышит тяжело и прерывисто. Тэхен не дышит совсем. И не двигается тоже. — Сразу после этого он переехал ко мне. Не сказал ни слова, не предупредил вовсе. Просто пришел однажды с одним маленьким чемоданом, в котором и дураку было понятно, что хранится, и, поцеловав меня так, как умел только он, объявил, что отныне мы живем вместе. Тогда каждый мой день проходил в мучениях. Он пропадал на работе, а вечером торговался. Только ночью он был полностью моим. И то, что он делал каждый раз с моим телом, заставляло сходить с ума еще больше и буквально задыхаться в нем и в его действиях. Мне все время было мало его, даже когда он нависал надо мной или когда, наоборот, позволял быть сверху. Мне было катастрофически мало его, когда мы просто сидели, обнявшись, и он целовал меня, каждый миллиметр моей кожи, гладя при этом в самых разных местах. И я в буквальном смысле умирала, когда ночь подходила к концу и он уходил. Однажды, когда он пришел, я сказала, что мне нужны деньги. Сначала он предлагал мне свои, и долго упрямился, прежде чем позволил устроиться в его компании уборщицей. Но деньги мне были не нужны. Мне нужен был он. И каждый раз, когда выдавался шанс, мы запирались в кладовке и уединялись. Он был дорогим наркотиком, и в купе со страхом, что нас могут заметить, действовал еще сильнее. Я билась в конвульсиях от его прикосновений, таяла от его шепота, распадалась на молекулы от его толчков: всегда сильных, быстрых, но нежных до невозможности. Так проходили месяца. Полгода, но память мне может изменять. Единственное, что я могу сказать, что это время протекало слишком быстро, когда он был во мне и рядом со мной, и слишком медленно, когда я даже не ощущала запаха его всегда одинакового парфюма. Ты не представляешь, что я испытываю сейчас, когда прохожу мимо магазинов и чувствую их. Самую настоящую ломку, — говорит она это, смеясь. Смеясь нервозно слишком, слишком болезненно, плюясь ядом при этом. — Он стал редко появляться на работе и очень часто занимался в основном торговлей. Тогда я спросила, могу ли помочь ему и с этим. Он сомневался. Потом разозлился. И произошла наша первая ссора. Крупная, до моих слез и его потрепанных нервов. Мы не общались неделю. Ровно. Я считала. Считала каждую минуту, которую его не было рядом со мной. Эта неделя проходила в мучениях, и мучила я сама себя. Я снова вернулась к наркотикам, которые после его переезда всегда были в моей квартире. Я не пила, я только курила и пускала по венам. Изуродовала все руки до неровных царапин, до синяков сильных и не очень, до всегда виднеющихся вен. Но мне становилось только хуже. В одну из таких ночей, что я привыкла проводить с ним и нуждалась в буквальном смысле проводить только с ним, но вместо него была только эта жалка трава, которая и рядом с ним не стояла по кайфу, который могла только принести, я позвонила ему. Я как сейчас помню, что первое, что я сделала — это зарыдала. А потом, в перерывах между воем, я сказала, что он нужен мне. А он просто сбросил трубку. А уже через 15 минут стоял в дверном проеме и жадно целовал меня, кусая губы и держась за мое лицо слишком отчаянно, будто боялся потерять снова, и снова на неделю, если не больше. И только тогда, когда он вот так прикасался ко мне, все, что я употребила за эту неделю, резко ударило мне в голову — я испытала наивысший из кайфов. На следующий день он разрешил мне перевозку товара. Сказал, что это не особо важно, товар недорогой и в очень маленьких количествах. Нужно было приехать в Тэгу на поезде, а там уже передать его человеку, который ждал на самом вокзале. И, дабы не вызывать подозрений, он приказал мне пожить в отеле какое-то время и погулять по городу. Я купила бронирование в отеле на неделю. Через два дня приехал он, и это был наш мини отпуск, начавшийся с передачи наркотиков и закончившийся самым романтичным вечером под ночным небом Тэгу. После этого я начала перевозить его товары все чаще. И каждый раз что-то новое. Но все было на территории Кореи, дальше он меня не пускал. Но мне было неважно и это. Важно было лишь то, что я стала проводить с ним времени куда больше, чем было раньше: днем я была с ним на работе, вечером на торговле, ночью в постели. Подошедший официант прерывает ее монолог, предлагая стакан воды или что-нибудь еще выпить, потому что долго уже наблюдает за их столиком и за тем, как она бурно что-то рассказывает. Тэхи с благодарностью принимает стакан воды и заказывает себе зеленого чаю, а Тэхену американо, который тот попросил, просто ткнув пальцем в меню, потому что сказать что-то не было сил. — По закону жанра все должно было пойти не так. Все было слишком идеально, чтобы так дальше продолжаться. Когда это произошло, я была на 5 месяце беременности. Это был ты. Мы говорили об этом неделю, думали об этом еще больше времени. Заводить ребенка было опасно. В основном из-за его работы и постоянного риска быть пойманным. Но он уверял меня всю неделю, что все будет идеально. Он не собирался бросать этот бизнес, но и не собирался бросать тебя и меня. Он пел мне романтичные песни и рассказывал самые сладкие сказки о том, что все пройдет так, как он задумал, и что ты нам не помешаешь. Я согласилась. И вот, пять месяцев моей беременности шли идеально. Он был чуток, тактичен, ухаживал за мной всячески, и если раньше все семь дней в неделю он вечерами пропадал за торговлей, то сейчас дни резко сократились вдвое. Мне нравилось, что он всегда был рядом. Я была в буквальном восторге. Он касался меня всегда, он целовал меня везде, он не позволял мне лишний раз напрягаться, особенно когда живот стал виден и после все увеличивался и увеличивался. Он говорил с тобой чаще, чем со мной, представляешь? Он постоянно трогал живот, постоянно шептал тебе что-то, постоянно шутил и сам смеялся, убеждая меня, что ты там, внутри, смеешься тоже. Он слушал с тобой музыку, он включал мультики и сам полюбил их, обещая, что когда ты появишься на свет, все, что будет играть по телевизору — это губка боб и черепашки ниндзя. Потому что и то, и то, он считал самыми лучшими. А потом за ним начали слежку и он перестал появляться дома. Он бегал из города в город, он избавлялся от товара, а все деньги прятал. Он скрывался от полиции и от людей, с которыми его связывало что-то из бизнеса. Сначала это длилось месяц. Он не писал мне, не звонил мне и всячески обрывал со мной контакты, когда я пыталась связаться с ним самостоятельно. Но я понимала, что стоит ему хоть раз ответить мне, как на меня тут же выйдет полиция и могу пострадать не только я, но и ты. Я могла еще забить на себя и позволить полиции выследить и меня, но я понимала, что ты, находясь у меня под сердцем и иногда пинаясь, не должен был получить всего этого от нас в наследство. Поэтому я терпела, продолжая лишь мыть полы в его компании и каждый раз, когда приходила полиция, говорить, что я его не знаю и что я лишь работаю здесь, что я редко когда видела его в компании и вообще не знаю, в чем проблема и в чем его могут подозревать, пускай и каждый раз слышала заевшее у них пластинкой: «— Он подозревается в торговле наркотиками». Деньги стали убывать у меня на глазах, и я поняла, что теперь нуждаюсь не только в нем, но и в деньгах. Но мой живот рос, а помочь никто не мог. Декрет мне был необходим также сильно, как и все, что я перечислила выше. Но я просто не могла, потому что понимала, что тогда и ты пострадаешь и родишься не в самых лучших условиях. Но меня вынудили. После случая, когда случились ложные роды на конце восьмого месяца беременности. Я упала, разлив воду и раскидав все моющие средства, пока люди, сбежавшиеся на мой крик, на мой вопль, вызывали скорую и всячески успокаивали меня. Но я понимала, что не хочу слышать их, и что больно мне не потому, что тебе там внутри что-то не понравилось, а под конец ты был очень капризным и постоянно пинался. Мне было больно потому, что его не было рядом уже три месяца. Мне было больно потому, что я не знала где он, с кем он. Мне было до смерти больно потому, что он не касался меня, не говорил со мной, не целовал меня уже три месяца подряд. Но я держалась каждый день из последних сил, отдавая каплю за каплей тебе. На девятом месяце беременности по новостям сообщили, что его поймали. По телевизору я увидела его лицо и пришла в назначенную дату в назначенное время в суд. Я сидела на последних рядах и смотрела только на него. Мне было важно смотреть только на него. И за все это время он ни капли не изменился. Только то, что стал очень уставшим. Измученным. Худым. Его лица как будто каждый день касалась смерть. Мое лицо было не лучше. Но тогда я еще, в добавок, отдавала все тебе. Я была слишком худой для того, кто носит ребенка, мои скулы были видны еще сильнее и я чувствовала, что мне становилось все хуже и хуже. Но я не имела права сдаться под конец и позволить этому миру тронуть тебя пальцем и пострадать. Я терпела, держась за тебя и за его глаза, которые из всех, кто был в зале суда, были направлены только на меня. Все время, что шел суд, мы смотрели друг на друга, не отрываясь и не дыша практически, говоря иногда только губами. В конце, когда на его запястья нацепили наручники, а вся толпа стала медленно уходить, оставляя одну меня только сидеть на этом твердом сидении, он обернулся ко мне и, попросив полицию дать ему минуту, сказал: « — Когда он родится, добавь в его имя частичку от своего имени и частичку от моего». Я смогла лишь кивнуть. Через два дня родился ты. Меня зовут Тэхи, и первый слог моего имени я отдала тебе. Его звали Хеджин, и первый слог его имени я отдала тебе. Поэтому тебя зовут Тэхен. Тэхи, взяв салфетку, вытирает слезы, все это время стекавшие по ее лицу. Тэхен, все это время сидевший молча, позволяет слезам обжигать кожу на лице. — В моем кармане не было денег даже на то, чтобы прокормить себя. Чтобы прокормить тебя и мысли не было. Первые недели я залезла в долги по самое горло. Мне не с кем было оставлять тебя, но и одного я оставить тебя не могла тоже. Я боролась с зависимостью от наркотиков, от алкоголя, от него. Но о нем я старалась не думать. Я думала только о тебе и о том, что все мое время, все мои силы и вся моя жизнь должны будут направлены на тебя. И я направила все на тебя. Но не смогла. Одной только моей любви было недостаточно. Я не могла позволить тебе продолжать жить в таких условиях. В квартире грязной, дырявой, холодной, без еды и денег. А еще метка на твоем запястье все время кровоточила и я не могла остановить даже кровь — медикаменты в один миг все закончились, а на новые попросту не было денег. Я не справлялась с тобой. Все, что я могла, это шептать тебе, что я люблю тебя больше всего на свете, но не позволяла себе шептать тебе ребенку об отце, который сидит в тюрьме и, возможно, думает о нас с тобой. Но я уверена, что он думал. Потому что то, как он смотрел на меня в последний раз, тогда, в суде, не могло доказать что-то противоположное. Я не думала о нем, но я всегда и даже сейчас продолжаю верить ему. Когда тебе шел второй месяц, я, взяв весь твой скудный набор одежды, замотав запястье остатками бинта, которые давно уже промокли от крови, пошла в единственный детский дом, который был в городе для детей с метками. Я постучала туда, встретившись своими изученными, больными, красными и опухшими глазами от слез, которые лились тогда, не переставая, и капали на твое лицо, которое и без того было сырым, со взглядом одной из воспитательниц, лишь молча передала ей тебя и ушла. Я предала двух любимых мужчин, — Тэхи замолкает и пауза затягивается на полминуты. — И потому не имела права больше любить вас. Но я любила, каждый день. И каждый день любовь к вам только подпитывала мою ненависть к себе. Тишина душит. Тишина выбивает у обоих остатки кислорода в легких. Тишина заставляет корчиться от боли, тишина заставляет давиться чем-то, что застряло в горле у обоих комом. Тишина вынуждает Тэхена встать, взять в руки одежду и, подняв с полу рюкзак, выйти из кафе, не сказав и слова. Свежий воздух бьет по лицу и забирается в нос. Но Тэхен не может дышать.***
Пока Тэхен идет до дому, он старается не думать о том, что только что произошло. Он старается, правда старается не прокручивать в своих мыслях на повторе историю, которую на него только что вылили, старается не анализировать ее, старается не вдаваться в подробности, вспоминая каждое мелкое упоминание. Старается сделать вид, что эта история для него ничего не значит, что она — пустой звук, и что просто узнать то, что происходило до него, а точнее их знакомство, зарождение их любви, которую Тэхи из раза в раз называла страшной зависимостью, а потом трагичный конец, который ознаменовал его рождение — пустота. Старается делать вид, что ему ровным счетом плевать на то, что у этих двоих происходило. Как и то, что его отца зовут Хеджин и он наркодилер, который либо все еще сидит в тюрьме, либо давно уже вышел. И старается игнорировать тот факт, что его мать употребляла много, но настоящее наслаждение ловила только от одного мужчины в этом мире. И стоило ему уйти, как все для нее потеряло какое-либо значение. И только Тэхен, которому хотелось отдать все, когда этого всего не было, продолжал держать ее на плаву. И во время беременности, и в свои первые два месяца. После них — сущий кошмар. Для его отца, что сидел в тюрьме, для его матери, что боролась до последнего, но так и не смогла, и для Тэхена, который не имея возможности сделать что-то, просто попал в детдом. Казалось, вся его семья оказалась за решеткой. И только у его отца это было в прямом значении. Тэхен не верит ей о том, что все было настолько плохо. Не верит, что обстоятельства вынудили ее отдать Тэхена в «добрые руки». Но верит он в то, что если бы она в последнюю минуту, прижав его крепче к себе и, развернувшись, ушла с ним в противоположную сторону от детдома, все было бы лучше. Что тогда он жил бы в нищете, без еды, в плохих условиях. Но он жил бы рядом с человеком, который упрямился долго, прежде чем его заводить, а потом пошел на уступок, разрешив появиться под сердцем. Он жил бы рядом с человеком, который родил его и который только по одной этой причине дарил бы ему самую светлую и самую крепкую любовь. Потому что какой бы кошмар не происходил вокруг — с любовью было бы легче. Но любви не было. Была лишь слабость, страх, а еще простая невозможность. И все вместе это отобрало то единственное и самое дорогое. Все это забрало у матери ребенка, а у ребенка мать. Все это забрало какую-либо любовь, а вместе с ней и доверие ко всему вокруг. Потому что если однажды его уже оставили одного под предлогом нехватки денег, то где шанс, хотя бы маленький, что его не оставят еще раз? По этой же причине или придумают что-то новое. Тэхен не то, чтобы хочет винить их во всем произошедшем. И злость его, ненависть его, уже не так сильны. Узнав все, это разом утихло. Но не исчезло. Он все еще верит, что если бы это была та самая настоящая любовь, они смогли бы что-то придумать. Но они не придумали. Лишь одна Тэхи боролась до конца, и в самом конце сдалась. И из-за поражения ее пострадала не только она. Но Тэхен старается думать о том, что в этом ее вины нет. Тэхи осталась одна, рядом с ней никого, кроме Тэхена, не было. Да и от Тэхена тогда пользы было, мягко говоря, мало. Он четыре месяца еще провел у нее в утробе, а после еще два месяца пролежал в ее слабых руках, которыми она держала его еле-еле, но все равно не отпускала. Тэхи не к кому было обратиться за помощью, ей не к кому было бежать. Все в один миг встало к ней спиной и только Тэхен, смотря на нее, улыбался иногда, иногда плакал, а иногда был с таким лицом, будто видит не родную мать, а что-то сверхъестественное и необычное. Тэхи было тяжело проходить через эти дебри в одиночестве, но она шла, держа рядом то единственное, что осталось от нее и от него — Тэхена. И винить ее в том, что в конце она не справилась, как минимум глупо. Как максимум царапает горло до крови. Но Тэхен все равно продолжает верить в то, что все было не так уж и плохо. Но думать об этом уже не имеет никакого смысла. Это не вернет его в прошлое, это не подарит ему, двухмесячному, дар говорить, и это не даст ему шанс сказать ей: « — Мы справимся». Тэхи сделала свой выбор, Тэхен из-за него пострадал. Больше тут обсуждать нечего. Первое, что Тэхен видит, когда заходит домой, это Намджуна, сидящего за кухонным столом, сгорбившегося всего, с опущенными плечами и головой, а лицо прячется за прядями волос. Второе, что Тэхен замечает, когда проходит дальше, уже снявший верхнюю одежду и обувь, это что никого, кроме Тэхена, Намджуна и Куки в квартире нет. — Где ты был? Тэхен нервно сглатывает. По интонации, с которой говорит Намджун, несложно догадаться, что он знает обо всем. И знает о том, что прямо сейчас Тэхен был с ней. И узнать он мог только от Сокджина. — Зачем спрашиваешь, если знаешь ответ? — Затем, чтобы спросить после, для какой цели ты это сделал? — По твоему, я не имею права и не могу сам решить, что делать? — Ты хоть понимаешь, что она сделала? — Понимаю. Но и ты пойми, что просто посидев со мной рядом, она не станет в миг моей любимой и дорогой мамочкой. Намджун злится. Злится очень сильно. Почти также, как злился Сокджин. Только сильнее, намного сильнее. Он бьет со всей силы по столу и, громко выругавшись, соскакивает с места и подходит к Тэхену вплотную. — Раз ты такой умный, разбирайся с дерьмом, которое она тебе принесет, самостоятельно, — каждое слово подобно плевку в лицо. Намджун идет к концу коридора, к выходу из квартиры, снимает с вешалки свою куртку и, надев кроссовки, даже не завязав шнурки, и накинув куртку на плечи, выходит из квартиры, хлопая дверью с такой силой, что Тэхен невольно морщится. А потом снова молчание. Тэхена снова оставили одного. Что-то со всей силы сжимает все тело. До такой степени, что из глаз брызгают капли слез. Они обжигают кожу на лице, они расщепляют глаза. А рука, сжимающая все сильнее, не дает делать абсолютно ничего. Дышать не получается, шевелиться — тоже, моргание дается с трудом, а все лицо скручивает от боли. Тэхен все, что может, это, схватившись обеими руками крепко за стол, сесть на отодвинутый Намджуном стул, уткнувшись в одну точку взглядом, потому что бегать ими, ища хоть что-то в это квартире, за что можно ухватиться и точно знать, что дальше падать не будешь — бессмысленно. В этой квартире не осталось ничего. Все ушли. Потому что Тэхен предал их. Потому что Тэхен им, своей семье, людям, которые протягивали к нему обе руки в то время, как все вокруг отвернулись, предпочел встречу с женщиной, которая самая первая предала его. Потому что Тэхен сам ушел от них, не спросив у них ни слова, не предупредив их, не выслушав их. Потому что Тэхен проигнорировал то, что делали они для него, проигнорировал каждое слово и каждое действие, думая, что все из этого — страшнее смерти. Но страшнее смерти было не иметь ничего этого. Он имел. А значит смерти было не достать до него. Но теперь она может спокойно обхватить его тощее горло, на котором кожа тоньше волоска, кажется, и сжать с такой силой, что в глазах мгновенно потемнеет и все, что будет видно, подобно белому просвету, это ее глаза: черные, глубокие, но без звезд, как в ночном небе. В ней буду водовороты, дыры, что затянут, пока тело будет продолжать отчаянно биться в конвульсиях из-за недостатка кислорода. Теперь она может спокойно высосать из него каждую каплю всего, за что он держится, потому что защитить никто не в силах. Тэхен сделал свой выбор в пользу женщины, которая оборвала у него все, каждую из нитей, натянутых до предела. А Намджуну и Сокджину оставила работу связать эти нити заново. И они связали, ни разу не подумав о том, что им это тяжело. А Тэхен, чувствуя только легкие покалывания иголкой, когда оба случайно промахивались, лишь концентрировал внимание на этой боли и думал, что без нее будет легче. Но боли этой не было — все оставалось в пределах его мыслей, его чувств, его паранойи, самой настоящей. И пока эти оба поднимали упавшего обратно на ноги, Тэхи была где угодно, но не с ним. И неважно уже, сколько раз за день думала о нем, сколько раз за день любила его; она не делала ничего, в то время как они делали все, не прося ничего взамен и не говоря о любви вообще ничего. А Тэхен, вместо какой-то благодарности, вместо какого-то шага им навстречу, лишь повернулся спиной, отойдя на шаг назад, стоило только Тэхи появиться на горизонте. С ненужными объяснениями, с ненужными словами, с лишними чувствами и лишними слезами, которые вызваны всем, в чем Тэхен не принимал никакого участия. Возможно, рядом с ней, еще с самого детства, было бы лучше. Возможно, рядом с той, кто прошел через такое количество боли ради одного Тэхена, было бы легче. Но рядом с ней никак. И о возможном думать — лишняя трата времени и сил. А сил сейчас нет никаких. Все было потеряно, все осталось там, рядом с Тэхи, которая несколько раз повторяла о том, что во время беременности и во время первых двух месяцев его жизни она все, каждую частичку, отдавала. А сейчас вернулась без цели определенной, только лишь объясниться, и дабы не слушать ничего лишнего, Тэхен просто отдал все, что когда-то получил, и ушел. Добрался досюда еле-еле, ожидая, что все, кто здесь находятся, как обычно дадут ему то, чего взамен никогда не просили. Но никто ничего не дал. От Тэхена отвернулись, и вина за это лежит полностью на нем. На его выборе, на его решении, которое ни к чему хорошему не привело. Что ему даст факт того, что родители его были наркоманами, что появился он после нескольких дней тяжелых дум, что отец его попал за решетку, а мать только и делала, что корчилась от боли и невозможности исправить ситуацию в буквальном смысле просто потому, что финансово не могла? Ничего. Только лишь то, что всему виной деньги, которые и разлучили их. Этот факт не успокоил его, этот факт не подарил надежды. Этот факт растоптал его, втоптал в грязь, а после, оставляя его на асфальте мокром и грязном умирать, на глазах забрал последнее, что осталось. Последнее, что должен был ценить, потому что уже терял и знал, что это такое. Но все равно не ценил, потому что верил, что смысла в этом нет никакого. Ведь какая разница, если рано или поздно это все исчезнет? А разница, видимо, есть, и очень огромная. «Ценя, ты наслаждаешься каждой минутой. В обратном же случае ты живешь в постоянном ожидании, когда все закончится, пропуская все мимо.» Тяжело. Скверно. Омерзительно. А еще больно. Очень больно. И слышно только мяуканье Куки где-то за его спиной. Тэхен достает из кармана телефон, открывает диалог с единственным человеком, который из головы не вылетает даже в моменты, когда все рушится буквально на глазах, и, затаив дыхание, будто кто-то стоит сейчас рядом и подсматривает, набирает одно единственное сообщение: «Тебе иногда бывает больно настолько, что перестаешь дышать?» Ответ не заставляет себя долго ждать. Чонгук просто не позволит сломаться, раскрошиться Тэхену прямо сейчас: «А еще настолько, что перед глазами темнеет от одного только действия?» «И когда кажется, что все вокруг исчезает, когда исчезаешь только ты.» «И когда ты веришь, что ничего в мире не осталось, но все стоит на местах, просто ты не видишь — слишком больно.» «Да.» «Наверное, это то самое «страшнее смерти».» Большего Тэхену не надо. Чтобы окончательно убедиться в том, что умирать он не хочет. Не в этом мире, не в этой жизни, не в этих обстоятельствах. Если все вокруг — вызов, он примет его. Если проиграет — поднимется снова, разбитый весь и поломанный. Поднимется, потому что больше ничего не остается. Потому что если так и останется лежать, то кто-нибудь еще обязательно пройдется по нему, как по красной ковровой дорожке из его же собственной крови. Тэхену достаточно пары сообщений от Чонгука, в которых тот говорит все, что у самого Тэхена в мыслях. Достаточно осознания, что Чонгуку знакомо это. Что Чонгук сам прошел, если не продолжает проходить. И если он справился и продолжил улыбаться при этом своей улыбкой фирменной, при которой зубы передние выглядывать начинают, а глаза в маленькие жемчужины превращаются, то чем Тэхен хуже? Только тем, что слабее. Слабее настолько, что при боли этой не может выдавить из себя ровным счетом ничего. Может только, дождавшись, когда все уйдут, положить голову на стол и залить всю его поверхность слезами, из которых так и веет всем его существом. Но, как все говорят, если поплакать — станет легче. Тэхен уверен, что легче не станет. Но плакать из-за этого, как ни старается, а прекратить не может. Но может прекратить из раза в раз перечитывать пришедшие от Чонгука сообщения и на пару секунд забыть его лицо, оставляя в голове пустоту и темноту кромешную. А еще темноту вокруг. И не в боли дело, не в усталости, и не в нехватке кислорода, потому что горло уже насквозь протыкают длинными кривыми ногтями. А в том, что голос Юнги, раздающийся прямо над его заплаканным лицом, слишком сильно бьет по ушам: — Снова я вернулся сюда, а ты снова слезами давишься. Хобби новое нашел? Как же ты прав, Юнги. Как же ты чертовски прав.