— Почему она вернулась?
— Думаешь, я знаю? Я дал ей четко понять, что здесь ее ничего не ждет. Какого черта она снова вернулась — для меня загадка.
Сокджин сидит, оперевшись обеими руками о столешницу и положив на одну ладонь голову, в то время как в другой красуется стакан с коньяком и тремя кубиками льда. Намджун, все это время стоявший за его спиной, лишь сжимает кулаки и в третий раз отказывается от предложенного барменом меню.
— И хватит стоять сзади. Ты похож на маньяка.
Намджун трет переносицу, тяжело вздыхает, и вздох его, больше похожий на хрип, моментально подхватывает джаз, льющийся из колонок, и смешивает со своим звучанием, не позволяя никому, кроме самого Намджуна, его услышать. Считает, что слишком личное, чтобы кто-то еще знал о его существовании. Но Сокджин знает. У Сокджина слишком острый слух, а еще Намджун, стоявший сзади него уже пять минут, слишком очевиден.
— Сколько денег ты дал ей в прошлый раз?
— Около трех тысяч долларов.
— Ты понимаешь, что больше у нас нет?
— А ты понимаешь, что он уже встретился с ней, и деньги, да пусть мы бы миллиардерами были, не помогут?
Сокджин злится не меньше Намджуна. Сокджин резко ставит стакан на стол, стуча кубиками льда при этом, а сам соскакивает с места, подходя к нему в плотную и заглядывая прямо в глаза, в которых тьма тьмущая, а еще злости столько, что хоть делись с ней, а все равно давиться не перестанешь.
— Почему ты не остановил ее?
— А где ты в этот момент был?
Намджун не целится особо, когда бьет. Попадает куда-то в область носа, но это не точно. Сокджин шипит, когда хватается за лицо и матерится под нос, когда из этого самого носа ручьем вытекает теплая кровь. Бармен выходит из своего места, когда замечает завязавшуюся драку, и срывается к ним на бег, когда видит, как Сокджин, испачканный собственной кровью, хватает Намджуна за воротник и бьет в лицо.
— Я сейчас же вызову полицию, — бармен втискивается между ними, стараясь разнять драку.
Сокджин отпускает Намджуна еле-еле, продолжая сверлить его взглядом, пока чужая рука со всей силы упирается ему в грудь и не позволяет подойти ближе, чем на полметра. С Намджуном ситуация такая же, только в отличии от Сокджина он не истекает кровью, но от боли в лице, куда ударил Сокджин, в глазах рябит. А может, это просто игра теней от светомузыки.
Кто-то из перепуганных посетителей пересаживается на другие места, подальше от этих двоих, а кто-то вовсе уходит, говоря что-то про то, что в другом месте будет лучше. А кому-то, видимо, настолько все равно на происходящее вокруг, потому что происходящее внутри них привлекает намного больше, что даже взгляда не поднимают, когда слышат позади себя ругань, звуки ударов и что-то там о полиции.
Столько разных людей вокруг, но ни Сокджин, ни Намджун, их не замечают. Все их внимание нацелено только друг на друга, у обоих кулаки все еще нервно сжимаются, а голова готова вот-вот взорваться от мыслей, в ней бушующих и нарастающих с каждым разом все сильнее, когда взгляды их встречаются.
Обоим хочется ударить еще раз. И еще сильнее. Пока оба не выбьют из друг друга всю дурь, всю злость, всю ненависть. И даже не ради себя и не для того, чтобы самим легче стало. А для того, чтобы легче стало другому. Потому что по одним только глазам видно, какая мясорубка происходит внутри после последних произошедших событий. Потому что по одним только движениям понятно, что слова — лишние.
Насилие, конечно, не выход, но их случай исключение. И всегда был исключением, сколько они друг друга помнят. А помнят они друг друга очень давно. И поэтому всегда так бесятся, когда дело доходит до кого-то из них, поэтому всю силу вкладывают в удар, а всю злость и агрессию в слова, когда контролировать себя уже не получается.
— Полиция прибудет через десять минут, — бармен, разозленный произошедшим не менее, убирает свой телефон в карман и возвращается за барную стойку принимать заказ подошедших зевак.
— Доволен? — Сокджин берет со столика неподалеку салфетку и принимается наугад оттирать кровь с лица, но делает только хуже, размазывая ее по всему лицу, что не вызывает ничего, кроме еще одного потока ругани и нервно брошенной на этот же самый столик окровавленной салфетки.
Намджун прикладывает оставшийся после Сокджина стакан, в котором еще остался нерастаявший лед, к глазу, чувствуя, как опухает это место и все, что может, это кидать на сидящего взгляды незамысловатые, не говоря ничего при этом, потому что все, что хотелось сказать, сейчас вытекает из чужого сломанного носа вместе с кровью.
Сокджин, так и не получив ответа на вопрос, только молча отводит взгляд в сторону, не говоря ни слова. Сила удара Намджуна увеличилась — он чувствует это по тому, как сильно болит его нос и как из него, не переставая, течет кровь. Видимо, произошедшее вывело его из себя действительно сильно.
Это были не соревнования о том, чтобы показать, кому из них тяжелее переносить это: оба прекрасно понимают, что тяжелее всех Тэхену, которого они оставили одного просто потому, что понимали — останься они рядом с ним хотя бы на пару минут дольше, и пострадали бы не только их лица. А с Тэхена страданий достаточно.
Убегать, прячась — не решение, и Намджун с Сокджином понимают это прекрасно, но в моменты, когда дело доходит до драки, а в их нынешнем случае и до полиции, то лучше на пару минут прилечь на дно и там решить каждый из вопросов. Потому что если бы они остались, Тэхену сейчас было бы намного тяжелее: он встретился с женщиной, от которой они спасли его один раз сразу после его совершеннолетия, но сейчас спасти не смогли просто потому, что Тэхену довелось сделать выбор самостоятельно. Но и Сокджин, и Намджун уверены — выбор делать самому верно, но не всегда это является тем решением, к которому в итоге нужно приходить.
В первый раз обоим было проще. Они просто дали ей деньги и сказали уйти. Она ушла и Тэхен не терпел на собственной шкуре каждый из ее ударов. Сейчас что-то пошло не так, и Тэхен, которого так хотелось спасти в прошлый и в этот раз, узнал все и в итоге пострадал еще сильнее, чем если бы он ничего не знал вовсе.
Остается только довериться.
Но Сокджину трудно думать об этом, пока кровь из носа пачкает одежду, а его садят в полицейскую машину. А еще трудно думать об этом Намджуну, у которого глаз опух еще сильнее и начал виднеться синяк, пока его садят в ту же полицейскую машину рядом с Сокджином.
Они не говорят ничего друг другу и сейчас, когда их увозят. Говорить не трудно, просто в этом нет необходимости. Они словно могут прочитать мысли друг друга, а еще смогли все прочувствовать в тот момент, когда жестокая драка висела над ними на волоске и грозилась сорваться. Но бармен остановил их, и теперь непонятно: правильно он сделал или нет. Со стороны нарушений порядка — да, безусловно, но со стороны их отношений, их личных отношений, в которых они говорят с помощью ударов в моменты, когда чувств слишком много и порой с ними справиться помогает только боль физическая — бармен просто прервал нечто важное.
Возможно, перепалка у них случится еще раз. Возможно, они подерутся спустя пару дней, если не пару часов. Но сейчас об этом думать нет времени. Сейчас у обоих (и это становится понятным по глазам, с какими они смотрят друг на друга) в голове лишь мысли о том, что вытягивать их из полицейского участка придется именно Тэхену. Тэхену, который, приехав и увидев их состояние, сразу же обо всем догадается и, мягко говоря, расстроится. А расстраивать его не хочется. Его хочется, если того потребуют обстоятельства, окружить ложью, чтобы было жить легче.
Ложью, в которой нет никакой Тэхи, которая, сидя с ним в кафе, рассказывает о своем прошлом. Ложью, в которой нет никакого детдома, о котором воспоминания ничего, кроме дрожи во всем теле, не приносят. Ложью, в которой нет прошлого, а вместе с ним и всей той боли, которое оно в себе хранит.
Оба убеждены в том, что если обрезать, оборвать полностью связь с тем, что там, в прошлом, осталось, то Тэхену станет легче. Но все слишком прочно приросло, пристало, что на себе это носить больно, а отдирать еще больнее.
Сокджин больно кусает губу. Но боль эта, вызванная прокусанной до крови губы ни капли даже не покрывает то, что внутри него творится. А внутри него у Тэхена глаза смотрят на него со слепой надеждой, со слепой просьбой помочь. А чем помогать — неясно, потому что весь Тэхен, всем своим естеством говорит, что помощь ему не нужна, в то время как глаза его кричат об обратном.
Внутри Сокджина сердце кровью обливается, стоит ему только Тэхена увидеть, и падает куда-то вниз, когда стоит столкнуться с его лицом: всегда уставшим, худым, с красными глазами и обкусанными от нервозности губами. Стоит ему только увидеть Тэхена, у которого на лице улыбка — нечто поистине драгоценное, потому что ее там практически не бывает, и увидев один раз, не забудешь больше никогда, — то внутри все переворачивается, скручивается мертвым узлом и снова переворачивается.
Внутри Сокджина, кажется, все живьем сгорает, не оставляя после себя ничего, кроме пепла, из которого все восстает заново и заново сгорает, потому что Тэхен каждое утро в одно и тоже время спускается по лестнице вниз и заваривает всем в этом доме кофе, а Хосоку готовит полноценный завтрак, а ближе к вечеру, когда пары в универе закончатся, он также спускается вниз, где за ужином ему составляет компанию Намджун, которую ни Хосок, ни Сокджин не могут пропустить без внимания, потому что поговорить с ним порой так сложно, но так, казалось бы, необходимо.
Потому что видеть, как каждый день Тэхен увядает — невыносимо. А жить с понимаем, что чего бы ты не делал для него, а все тщетно — подобно самому сильному унижению. Будто позволять тонуть, не прыгая в воду ради спасения.
А Сокджин такого исхода не хочет. И Намджун, который уже готов себе пальцы сломать — тоже. Потому что Намджун не знает, как и Тэхен, что такое любовь, но уверен, что если она и существует в этом мире, то он стал ее жертвой. Потому что объяснить логически, подойдя с научной точки зрения ко всему, как в той же анатомии, не получается. Но стоит только обществу, в котором он живет, сказать, что это просто любовь, как все вокруг слишком понимающе закивают и больше эту тему поднимать не станут.
А говорить на эту тему, даже если каждое из слов продумаешь, не получается. Потому что о том, что внутри теплится, говорить можно часами, не сумев при этом хотя бы на один процент донести все то, что так внутри и осталось. Этого много очень, но делится этим не хочется: это внутри себя сохранить надо надолго, чтобы, если и придет к концу, то только там, где началось. Но люди говорят, у любви конца не бывает. Намджун с этим утверждением не согласен. И уверен он, что рано или поздно любовь его, которую уже таковой называть не хочется, плавно угаснет. И, в отличии от Тэхена, он не отталкивает ее от себя, прекрасно понимая, что в мире — ничто не вечно. Он ее, наоборот, притягивает все ближе за ту крошечную ниточку одного только желания испытывать ее. Желания, которое сильнее любой внешней или внутренней преграды. С Тэхеном также: любовь его, которой он хочет любить, сильнее любого страха потерять все снова и вкусить боль от утраты и потери, распробовав с каждой стороны и запомнив вкус надолго. И необязательно любовь эту понимать или принимать — так говорит Намджун. Любовь эту главное просто чувствовать, ощущать боль ноющую от нее где-то около сердца — так говорит Намджун. Любовь эту главное просто иметь рядом — так говорит Намджун.
А еще Намджун уверен в том, что рано или поздно Тэхен его услышит. И просто примет как должное, не боясь в будущем снова встать лицом к лицу к одиночеству. Люди одни всю свою жизнь и никому так, как себе, не доверяют — так говорит Намджун. Люди рождаются одни и умирают одни тоже — так говорит Намджун. Люди одних встречают, других отпускают, и в этом состоит главный круговорот в человеческом обществе — так говорит Намджун.
А потом видит невооруженным глазом, как каждый раз, как каждый чертов раз Тэхен боится, что все пойдет не так, как сказал Намджун. Каждый раз боится не справиться, боится упасть только в начале пути или в середине, так и не дойдя до конца. Каждый раз боится из-за своего «возможно» или «а вдруг», и каждый раз в результате поворачивает назад, потому что не знает, что там впереди, но знает, что за его спиной.
Застрял где-то в прошлом, одним шагом в будущее. В условном настоящем.
Машина останавливается, и двое полицейских вытаскивают Сокджина и Намджуна на улицу, где снег хлопьями огромными падает на лицо и закрывает обзор.
— Пройдемте в отделение, — слышится где-то над головой, словно на нее же опустили вакуум, но это всего лишь метель. А еще ночное небо, на котором ничего не разглядишь из-за снега, которое вызывает ощущение, будто каждая снежинка — падающая звезда: они таят моментально на лице и оседают огромными сугробами где-то внизу, оставляя небо в кромешной темноте.
Сокджин идет впереди, иногда только оборачиваясь назад на плетущегося Намджуна, у которого на лице написано незнание и непонимание о том, как сейчас звонить Тэхену и объяснять ему всю ситуацию, в которую они попали, и как после всего, что с ним произошло и что произошло с ними, просить забрать отсюда.
— Не думаешь, что правды за сегодня ему достаточно? — шепотом произносит Намджун, когда их садят в коридоре и просят подождать пару минут.
— А ты не думал, что мы не имеем права вот так контролировать его жизнь?
Намджун думал. Думал об этом каждый день. А потом выбивал эту мысль из своей головы самостоятельно, когда ему удавалось во всем сумасшествии вокруг посмотреть в глаза Тэхена.
И Сокджин думал об этом тоже, и сейчас — не исключение. Оба думали о том, что постепенно сходят с ума из-за своего желания помочь, когда о помощи этой не просят в слух, но так и кричат о ней каждым из действий. Оба помешались на том, чтобы помочь всеми силами, ни разу не подумав о том, что происходит в голове Тэхена и так ли нужна ему помощь.
И, казалось бы, помощь нужна им всем. Но может разве хоть кто-то из них сказать прямо, чего ему хочется?
Нет.
Никто.
Ни Сокджин, сидящий в коридоре, запрокинув голову, чтобы крови много не текло, ни Намджун, которому любезно принесла лед одна из работниц, ни Тэхен, которому пока никто не решает позвонить.
Они могли бы позвонить Юнги, но он не появлялся дома уже давно, и, скорее всего, прямо сейчас занят более важными вещами: вливания в себя алкоголя в компании друзей. Поэтому Юнги отпадает сразу же. А больше никого нет. Только Тэхен, которого беспокоить прямо сейчас не хочется вообще.
— Ну и что мы с вами двумя будем делать? — один из тех полицейских, что ехал с ними в машине, садится рядом на корточки и как-то слишком довольно улыбается. — Есть, кто может забрать?
Сокджин переглядывается с Намджуном, и во взгляде обоих проскакивает то самое понимание ситуации, в которой они оказались, а также понимание, что этот вариант — единственный, но самый нежеланный. Никто из них не хочет тревожить Тэхена прямо сейчас, никто из них не хочет, чтобы он видел то, что с ними произошло, никто из них не хочет, чтобы он все понял, ведь не ребенок давно и все, что лежит на поверхности, видит невооруженным глазом. Пусть и любит рыть все глубже, доходя до самых корней и рассматривая причины вблизи. И неважно, что не помогает.
— Да.
— Отлично. Я подготовлю бумаги и чек на штраф, — похоже, тяжело в этом участке только этим двоим, потому что полицейский слишком довольно улыбается, когда выпрямляется во весь рост и уходит.
Нависает тишина. Звонить нужно, деваться некуда. Звонить Тэхену и говорить, что они подрались, потому что разговаривать друг с другом не умеют, и дрались они еще уйму раз, особенно до Тэхена; не объясняться, потому что сказать Тэхену, у которого лицо моментально трещинами покроется и будет на грани совсем держаться, чтобы не разбиться; а потом, заплатив штраф и заполнив нужные бумаги, молча уехать, так и не сумев сказать хоть слово, и виной всему их все тоже неумение разговаривать. Только бить кулаками, потому что с каждым ударом чувств понятных складывается все больше и с каждой силой, нарастающей в геометрической прогрессии, что выбивает все, кроме силы идти дальше.
А идти дальше необходимо.
Намджун выдыхает напряженно, достает из кармана телефон и, набрав нужный номер, нажимает на кнопку вызова и подносит к уху, слушая гудки в перемешку со своим бешено бьющимся сердцем.
— Тэхен, мы с Сокджином в полицейском участке. Ты нам нужен.
На том конце трубки Тэхен молчит ровно три секунды. Потом, на одном только дыхании, просит скинуть адрес. Потом, не дыша уже, говорит, что сейчас же приедет.
/Получасом ранее/
Тэхен вытирает остатки слез, когда Юнги ставит перед ним стакан с водой, куда предварительно, пока Тэхен не видит, капнул пару капель единственного успокоительного, который только смог найти на кухне. Потому что видеть, с каким лицом сидит Тэхен рядом с ним — невыносимо. Как и невыносимо из раза в раз подавлять то самое желание помочь.
А Тэхену, в отличии от Юнги и всех остальных, труднее всего подавлять боль, которая в будущем из-за оказанного сопротивления становится все острее, разрывая на части душу.
— Спасибо, — все, что может сказать Тэхен, принимая эту крупицу помощи — наверное, именно с этого и стоит начать. С простого «спасибо» за поданный стакан воды, который потом не будет сопровождаться сжирающим заживо, подобно пираньям, чувства вины за то, что позволил так беспечно людям вокруг потратить драгоценное время на себя.
Но ведь Тэхи, которая бросила его, виновата больше всех. Так почему же она вернулась, не испытывая вины никакой совершенно? Или она сошлась на том, что можно в этой жизни все исправить и что лучше поздно, чем никогда? В данной ситуации Тэхен уверен, что поздно — хуже, а никогда — лучше. Ведь именно в данной ситуации Тэхен только смирился с тем, что настоящих, биологических родителей у него нет, что семьи он лишен, и что сколько бы он не думал об этом, а изменить что-то попросту невозможно, ведь он даже не знал кто они и где они. Зато знала Тэхи, которая, почему-то, сочла своим долгом управлять его жизнью, а им самим, как куклой, бросая и снова возвращаясь только тогда, когда ей удобно.
Тэхи, лишившая его всего и которая продолжает все отбирать и отбирать, каждую крупицу всего, что внутри него теплится, просто потому что какая-то неведомая сила подталкивает ее к нему и говорит, что так будет лучше. И эта же самая сила почему-то не спрашивает Тэхена о том, как будет лучше ему. А, быть может, она спросила. В тот момент, когда Тэхен только увидел ее, в тот момент, когда Тэхен услышал у себя над ухом ее слова о том, что она — его мама, и в тот момент, когда она сидела в чужой квартире, за чужим столом, рядом с чужими людьми, один из которых ее появления не ждал и всячески хотел прервать его, потому что понимал — дело пахнет керосином, а другой просто не понимал, что происходит, как и не понимал, почему тонкая нить сути всего происходящего снова была так глупо потеряна им: из-за одного только страха, из-за одной только боли тупой, из-за одного только чувства удушения. Но сейчас, хотя бы, у этих рук, вечно его горло сжимающих, есть лицо, и это лицо не является его собственным.
Тэхен разрешил. Тэхен согласился встретиться с ней, даже не согласился, а сам предложил, что вызвано было чистым любопытством, интересом. А еще желанием снова ощутить боль от чужой руки, а не своей собственной, и, сравнив их, сойтись на том, что рядом с тем, что он имеет сейчас, боли этой не исходит. И что, возможно, стоит ему только открыть глаза, посмотреть на сидящего рядом Юнги, изучить его, как он поймет, что рука, кормящая, не может одновременно бить, и очень сильно.
Что заботиться и в тоже время убивать — противоречие, с которым Тэхен жил так долго просто потому, что не мог представить себя с верой в людей, с верой в себя. И потому из раза в раз пытался проглотить что-то, чему мешали иголки, торчащие из глотки. Но ведь сложно признать, что единственный, кто иголки эти держит — он сам. Сложно, очень сложно, порой кажется, что невозможно, а потому удары становились все сильнее, а крови, вместе с ней вытекающей из одного единственного места на руке, все больше. И кровью этой, кажется, заплыло все, и утонуло в ней тоже все, потому что Тэхен позволил всем в ней захлебнуться просто потому, что любовь спутал с ненавистью.
А ведь они порой так похожи: сильны, что порой невыносимо в себе носить, а поделиться с кем не знаешь, потому что оно внутри что-то греет и в тоже время рвет на части, потому что оно с ума сводит и в тоже время позволяет видеть некоторые вещи четче.
И Тэхен действительно видит четче, стоит ему только поставить, осушенный полностью стакан на стол. И Тэхен действительно чувствует, как согревается все внутри, стоит только посмотреть на Юнги. И Тэхен действительно чувствует, как рвется на части душа, потому что гарантий, что именно этот Юнги ничего ему не сделает — нет. Но прошло столько времени, столько лет, а Тэхен все еще именно от него ничего, кроме тепла, не почувствовал.
Так, может, стоит поверить в то, что кроме тепла ничего и не будет?
— А где остальные?
— Я не знаю.
— А Хосок?
— Нашел себе друга и сейчас они гуляют.
— А ты?
— Что?
А что Тэхен? Тэхен только недавно, буквально на днях, стал задумываться о том, что, возможно, вокруг все не так ужасно. Какие друзья? Ему по горло хватает болтовни Чимина в университете, его постоянного преследования, его постоянного любопытного носа, который легко подрезать одним только молчанием. А еще есть Чонгук, которого, как теперь Тэхен думает, по горло не хватает. Где-то посерединке и еще терпимо. А иногда, как пару минут назад, или пару часов, перед самой встречей, или вчера, когда Тэхи сидела за их кухонным столом, Тэхен чувствовал, как буквально хотел, чтобы Чонгук позвонил, или написал, или напомнил о себе любым другим способом. И не потому, что Тэхен скучает, а потому, что общаясь с ним, Тэхен слышит его голос чарующий, его дыхание оживляющее, и улыбка его, что все еще красивее всего на свете, представляется в его мыслях все отчетливее и отчетливее с каждым произнесенным словом. А еще боль, которая при этом не отпускает и вгрызается в тело еще сильнее, принадлежит только Тэхену и исходит только от него. Не от Чонгука, у которого глаза усыпаны звездами с ночного неба.
— Есть друзья?
Снова это. Снова Юнги одним только взглядом, одними только словами, одними только действиями легкими и незаметными практически, пытается выяснить, выследить каждую из эмоций, разобраться в каждой мысли в чужой голове, когда все, о чем может думать Тэхен сейчас, это как бы так улизнуть, увернуться, чтобы на него не попало, потому что сформулировать все в своей голове сложно; если начнет говорить, то каждым из слов по отдельности подавится несколько раз.
Тэхен не уверен, что Чимин и Чонгук его друзья — они слишком далеко, чтобы можно было дотянуться. Чимин каждый день так близко к нему физически, что порой становится трудно даже дышать, но его болтовня, казалось бы, проходит каждый раз мимо, где-то рядом, но стоит к ней только руку протянуть, как она тут же испарится. С Чонгуком по другому. Каждое его слово, каждый его звук, его дыхание и все, что он говорит, втыкается в Тэхена из раза в раз болезненно, и хочется почему-то еще. А почему, Тэхен не знает. Но сам Чонгук при этом находится так далеко, что невольно Тэхен представлять начинает улыбку его каждый раз по новому и каждый раз вздрагивает, когда думает о том, что, вероятно,
успел забыть, как она выглядит.
А забывать не хочется даже учитывая тот факт, что из головы она не вылетает.
У Тэхена нет друзей. Но у Тэхена есть Юнги, который сидит сейчас напротив и терпеливо ждет. Юнги, который не торопит, но который продолжает требовать. А еще у Тэхена есть Хосок, которого сейчас рядом нет, но Тэхен уверен, что стоит ему позвать — он придет. Всегда приходил. А еще у Тэхена есть Сокджин, который ушел, но Тэхен думает, Тэхен старается думать, Тэхен старается убедить себя, что он обязательно вернется. Как возвращался всегда. А еще у Тэхена есть Намджун, который, прежде чем хлопнуть со всей силы входной дверью, сказал то самое, что слышать не хотелось. Но Тэхен старается, правда старается прямо сейчас верить, что даже если Намджун сказал, что оставит, компанию за ужином он ему составит. Всегда составлял.
Поэтому, наверное, не страшно будет, если он, спустя столько времени, сможет их действительно принять. Наверное, никто не умрет, если он, наконец, сдастся перед собственными убеждениями, что к горлу подступают, перекрывая доступ к кислороду. Наверное, и он будет в порядке, если сейчас, открыв рот, выпустит все наружу, оставляя внутри пустоту.
С ней жить не хочется. Пустоту ощущать — не хочется. За любое из чувств, мимо проскакивающих, хочется хвататься, как за единственное существующее в мире. Но кто сказал Тэхену, что в мире ничего, кроме боли, нет?
— У меня нет друзей. Но есть вы.
Тишину разрывает вибрирующий в кармане телефон. Тэхен, забывший даже, что он у него есть, слишком удивленно достает его из кармана и, увидев по середине «Намджун», не долго думая принимает звонок.
— Тэхен, мы с Сокджином в полицейском участке. Ты нам нужен.
Тэхен молчит ровно три секунды. Потом, на одном только дыхании, просит скинуть адрес. Потом, не дыша уже, говорит, что сейчас же приедет.
/Настоящее время/
Наверное, все дело в успокоительном. Или в том, что Тэхен просто устал. Хочется верить, что усталость и успокоительное оказывают на него сильнейший эффект, иначе он никак не может объяснить свое чрезмерное спокойствие, когда едет по нужному адресу, когда заходит в участок и когда поднимается на нужный этаж, видя сидящих Сокджина и Намджуна, у одного из которых из носа две ватки торчат, а на лице и одежде кровь засохшая, а у другого серьезный такой синяк на левом глазу.
Не может понять, почему, смотря на них сейчас, ему не страшно. И не больно тоже. Как будто подсмотрел где-то, прочитал где-то, увидел где-то и узнал об этом заранее, поэтому и удивляться тут нечему.
Осознание, что эти двое подрались, давит на голову. Осознание это выбивает почву из-под ног, толкает куда-то вниз, но чувства понимая, видимо, как не приходило, так и не приходит до сих пор. Возможно, реакция мозга на внешние факторы. Возможно, он сам уже настолько устал, что решил, что если каждую из поступающих информаций просто игнорировать, устранять, не пропуская дальше, то станет легче.
Тэхен напоминает себе, что легче никогда не станет.
Он смотрит на их побитые лица, на их отведенные в сторону глаза, на их сжатые кулаки, а что сказать — не знает. И как прокомментировать эту ситуацию не знает тоже. Они не обязаны оправдываться перед ним, они не обязаны разжевывать, разъяснять как-то возможные причины того, почему и для какой цели они пришли к этому. Они не обязаны делать хоть что-то, потому что сейчас ни одно из оправданий не вернет их в прошлое, к моменту, когда Намджун только замахивался для удара.
Тэхен вдалбливает в себя эту мысль, на гвозди к телу прибивает, чтобы через боль, которой попросту нет (испарилась, исчезла, бросила, как бросало все), почувствовать ее на себе в полной мере.
Не получается. Уяснить тот факт, что он не имеет права на объяснения — не получается.
На Тэхи, это, скорее всего, распространяется тоже. Чем он заслужил слышать возможные причины о том, почему его бросили? И чем она заслужила говорить возможные причины о том, почему бросила? Чем он, Тэхен, у которого каждый из дней похож на предыдущий, который не выделяется ничем примечательным из толпы, который каждый день живет с чувствами, которым названий даже не знает и которые описать ему сложно и порой даже невозможно в собственной голове, заслужил, чтобы Сокджин и Намджун, сидя перед ним сейчас с лицами поникшими, думали, как бы разжевать все, как и Тэхи, которая пару часов назад с точно таким же лицом сидела напротив него в кафе и подбирала нужные слова?
Тэхен не хочет думать о том, что прямо сейчас они похожи. Не хочет думать о том, что Намджун и Сокджин похожи на Тэхи. Их имена не могут даже рядом друг с другом в ряду стоять.
Тэхи не было рядом с Тэхеном всю свою жизнь. Она держала его на руках два месяца, а потом избавилась как от того, кого попросту не смогла прокормить и к кому любовь, видимо, была не так сильна. Сокджин и Намджун, в отличии от нее, были рядом всегда. Никто из них не говорил ни о деньгах, ни о трудностях, ни о тяжести всего вокруг. Каждый из них молча терпел, продолжая быть рядом, даже когда было ощущение, что вокруг ничего, кроме темноты: они бы и из мрака вышли, потребуй того обстоятельства. Тэхи же, наоборот, смогла только сказать, насколько это невыносимо: держать, прижимая ближе к себе, хрупкое тело Тэхена, пока живот урчит от голода, а глаза слипаются из-за нехватки сна. Смогла только сказать, как плакала из-за собственных действий и как сердце ее разрывалось от боли на мелкие кусочки, которые собрать попросту невозможно. Говорила только о том, что даже его отца она не любила — то была зависимость, и зависимость, от ее же слов, самая сильная и самая страшная. Но Тэхен, видимо, не был тем, что могло эту ее зависимость вызвать.
Иначе он не стоял бы сейчас здесь, не зная, что сказать и о чем думать. Не стоял бы, сжимая кулаки в карманах, чтобы никто не видел. Ни Сокджин, ни Намджун.
А они видят. И чувствуют тоже все слишком отчетливо для того, чтобы это было правдой. Но даже так, прекрасно осознавая, до чего они дошли, дышать становится тяжело. Всем, кроме Тэхена, которому дышать не тяжело, а невозможно.
Наверное, это было не успокоительное и не усталость. Наверное, это было то самое «страшнее смерти». Наверное, это была сама смерть. Ведь, быть может, когда он стоял на холоде и смотрел, как медленно и мучительно умирает человек, чья улыбка была ярче тех гирлянд, что горели на елке, костлявая рука той, чье имя не произносят в слух, ухватилась за него мертвой хваткой, а Тэхен, думавший, что пришли не за ним, поджав плечи и позволив ей пробраться внутрь, принес ее в дом. В дом, куда после пришла Тэхи и сказала, что любит, любила и любит до сих пор, потому что Тэхен ее единственное дитя. В дом, куда после пришел Юнги и первым услышал признание не всему миру и даже не этому самому Юнги. В дом, куда сейчас все трое вернутся.
«
Ощущают любовь люди по-разному. Кто-то говорит, что любить подобно дышать свежим воздухом. Кто-то говорит, что любить подобно не дышать совсем. Кто-то говорит, что у любви есть срок годности. Кто-то говорит, что срок годности любви равен сроку годности жизни. Кто-то говорит, что любовь равна жизни. Кто-то говорит, что любовь идет бок о бок со смертью.»
Тэхен не знает, что такое любовь. Но Тэхен думает, что любить — значит дышать полной грудью, пропуская в себя каждый миллиметр чужого тела, или не дышать совсем, чтобы не спугнуть и чтобы сохранить внутри легких, подобно опухоли, надолго. Тэхен думает, что любовь не вещица, имеющая срок годности, но легко может исчезнуть, если никто ее не коснется. Тэхен думает, что любовь рождается вместе с человеком и умирает вместе с ним же.
Тэхен думает, что любить кого-то, значит терпеть до последнего. Тэхен думает, что любить кого-то, значит прокусывать до крови изуродованную внутреннюю сторону щеки, проглатывать кровь и не позволять крику вырваться. Тэхен думает, что любить кого-то, значит идти на самую огромную жертву, при которой ты — мишень, в которую попадает ножей миллионы, не затрагивающие при этом уязвимые места.
Тэхен не знает, любит ли он что-то в этом мире. Но когда Намджун улыбается ему и говорит спасибо, Тэхен корчится от боли. Когда тоже самое делает Сокджин, Тэхен чувствует, как его ломают пополам руки костлявые. Задыхается, хотя на улице воздух свежий, и не видит ничего вокруг, хотя фонари горят еще ярче.
Того мужчину, что умирал у женщины на руках, забирала не смерть. Не она вырывала из его тела последнее, что имелось. Не она выкалывала глаза, чтобы не было возможности посмотреть в последний раз на то, что согревает изнутри. Не она отнимала все точно также, как и дарила когда-то в прошлом, в самом начале.
Одно то единственное, что подарило жизнь, когда с самого рождения мать прижимает ближе к сердцу и зацеловывает, рыдая, все лицо, и оно же каждый из поцелуев с лица отдирает, потому что гниют, разлагаются, отравляют организм. Одно то единственное, о чем обычно не говорят вслух, особенно в его присутствии.
Не смерть дарит и в тоже время отнимает.
Одна только любовь.
И Тэхен, который до последнего хотел ничего от нее не принимать, потому что знал — в конце отберет, понимает, что прямо сейчас, сидя в этом такси, она еще в самом начале отняла все, оставив только боль.
И Тэхен, думающий, что именно она — то самое, держится за нее, боясь отпустить.
