«У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознается даже самому себе. Зигмунд Фрейд»
Тэхен не знает, что им движет в эту минуту. Что-то неведомое и очень далекое от него в понимании и принятии, и дело даже не в том, что он сейчас пьяный из-за выпитого коньяка, — дело в том, что он просто не знает, как это называется. И как объяснить это лежащему на его груди Чонгуку он тоже не знает. Рука машинально прижимает Чонгука ближе и с непонятной откуда взявшейся силой. Чувствовать, как чужие длинные волосы разбрасываются неаккуратно на кофте, чувствовать каждым миллиметром тела чужое дыхание, слышать, как бьется при этом чужое сердце, — а может, и его собственное — вводит в состояние транса. Тэхен лежит, дыша тяжело и смотря в пустой потолок, зарываясь пятерней все дальше и дальше, расчесывая такие мягкие и шелковистые волосы Чонгука, и руку почему-то одернуть не получается. Как будто каждая крупица воли ушла на то, чтобы вот так положить на свою грудь Чонгука, а на то, чтобы придти в себя и отпустить, попросту не осталось ничего. Тэхену приятно. Алкоголь теплом ощущается внутри его тела, а жаром отдает в легких, прямо на том месте, где лежит Чонгук. Обволакивает каждый орган внутри, каждую венку. Внутри впервые не пусто, и так странно чувствовать это наполнение, будто всю жизнь до этого ходил совершенно без ничего. Он шумно выдыхает, зажмуривает глаза и медленно и очень аккуратно освобождает Чонгука, который только думает, что хочется это мгновение разделить на еще несколько секунд — долгих, идущих целую вечность только ради этих двоих. Чонгук чувствует, как холод пронизывает кожу, где только что была тэхенова рука, чувствует, с какой силой тянет волосы в том месте, где только что тэхеновы пальцы зарывались все глубже и глубже. Ощущает всем своим естеством как умирают внутри органы. Чонгук понимает, в каком состоянии Тэхен, понимает это по запаху перегара, от него идущего, по пьяному бормотанию, по невозможности себя контролировать. Понимает, что не должен пользоваться его беспомощностью в эту минуту, но так сложно сдерживать себя, когда лежишь на чужой то поднимающейся, то опускающейся грудной клетке из-за дыхания и не можешь с собой ровным счетом ничего сделать. Чонгуку хочется, чтобы прямо сейчас, по щелчку пальца буквально, Тэхен слегка приподнял голову и трезвым твердым голосом сказал, что не страшно, если Чонгук полежит так еще немного. Но все, что выдает ему Тэхен, это какие-то нечленораздельные звуки, вздохи, а потом и вовсе тихое сопение. Ему не хочется уходить и вот так оставлять уже уснувшего Тэхена. Не хочется оставлять самого себя снова в одиночестве, когда щека, которой он прижимался к груди, будет гореть ярым пламенем. Хочется ради себя полежать еще и еще, пока не насытится все внутри и снаружи. Но Чонгук понимает, что какими бы красноречивыми речами он не говорил о том, что любит делать что-то для себя, прямо сейчас ему стоит уйти. Чтобы случайно не разбудить Тэхена или, наоборот, не уснуть вместе с ним, а проснуться уже от чужого непонимания и испуга. Чтобы просто не отпугнуть его, когда он так близко. Чонгук аккуратно поднимается на локтях, буквально отрывает себя от чужой кофты и тихими, маленькими шагами отходит в сторону. Берет другой край одеяла, укрывает им сладко спящего Тэхена, а окно за своей спиной закрывает, чтобы не продуло. Уходя, Чонгук оставляет дверь слегка приоткрытой. На первом этаже Юнги уже во всю разливает всем собственноручно приготовленные коктейли, пока Сокджин занимается курицей, Намджун салатами, а Хосок просто ест свою шоколадку и наблюдает за всеми с желанием в любую минуту ринуться на помощь, потому что наблюдать, как готовят — это хорошо, а помогать — еще лучше. Чонгук аккуратно присаживается на свободное место и, взяв в руки поставленный перед ним Юнги стакан с напитком, делает маленький глоток, тут же принимая на себя два вопросительных взгляда. — Не парьтесь, это Чонгук, и как оказалось — он наш с Тэхеном общий друг, а мы этого даже не знали, — с гордостью объявляет Юнги, закидывая Чонгуку руку за шею и с братской любовью прижимая к себе. — Приятно познакомиться. Я Хосок, а это Намджун и Сокджин, — оба поворачиваются к нему и в знак приветствия кивают, а потом возвращаются обратно за готовку, потому что надо успеть приготовить все, что хотели, отметить, а потом пойти погулять, потому что у них грехом считается сидеть в новогоднюю ночь дома. По крайней мере для Хосока. Хосок внимательно изучает его со всей своей детской любознательностью, не стесняясь заглядывает в чужие глаза, которые каждый раз, когда встречаются, тут же убегают в сторону, и думает о том, что в доме незнакомец впервые. Его пугает это, но факт, что Тэхен, который до этого ни разу никого другом не называл, сам пригласил его, позволяет немного расслабиться и довериться. — А что с Тэхеном? — спрашивает Хосок, складывая руки на гладкой поверхности стола и упираясь в них головой. — Сказал, плохо себя чувствует и поэтому поспит пару часов. Такая версия только для Хосока. На заднем фоне в кулак прыскает от смеха Юнги, за что от Чонгука, на чьем лице расцвела широкая улыбка, получает легкий удар локтем в живот, а от Намджуна взгляд, в котором так и читалось, что ты либо молчишь, либо мы к твоим супер коктейлям, которые ты каждый год нахваливаешь так, будто мы ни разу о них не слышали, не прикоснемся и пальцем. Сокджин, стоящий спиной и не видящий всей картины, но отчетливо ее ощущающий, только кивает Намджуну, выражая согласие. Чонгуку эти люди нравятся. Не за то, что они — семья Тэхена, а за непринужденность, открытость и буквальное понимание друг друга с полу-слова и с одного лишь только взгляда. Чонгуку нравится, что они, не будучи кровными родственниками, открыто показывают свою связь, что намного крепче любой кровинки. Юнги наливает напиток себе, убирает остатки алкоголя в холодильник и подсаживается к Чонгуку, ставя локти на стол и кладя голову на ладошки, и смотрит на Чонгука с маленьким и игривым прищуром. — Рассказывай, как ты мистера одиночку вывел на дружбу? Сокджин цокает языком, Намджун нарезает крабовые палочки с большим упором, Хосок откусывает большой кусок шоколадки, показательно чавкая, а Чонгук только прикусывает губу, потому что всем здесь, кроме Юнги, который в уже слегка подвыпитом состоянии, стало не по себе от прозвища, которое он дал Тэхену. — Через Чимина. — Это который его одногруппник? — спрашивает Намджун, с удивлением отрываясь от готовки. — Это к которому он ходил проект делать? — не уступая в удивлении говорит Сокджин, параллельно засовывая курицу в разогретую духовку. — Да и да. Я могу вам помочь в чем-то? Сокджин отвечает не сразу. Сначала следит за курицей, потом проверяет, не сгорела ли картошка, потом выпивает приготовленный специально для него коктейль с минимальным количеством алкоголя, и только после пары глотков оборачивается к Чонгуку и отрицательно мотает головой, мол, на моей кухне только я хозяюшка, а на Намджуна не обращай внимания, у него слишком вкусные салаты. — А сам Чимин где и почему ты не с ним? — Так ведь он уже два или три дня в Америке. — Ты с ним не списывался? — Не-а. Сказал, сам напишет или позвонит, когда сможет. Чонгук заглядывает в стакан, смотря на отдающий голубым оттенком напиток, перемешивает его, крутя стакан против часовой стрелки, и за два глотка допивает, ставя вызывающе перед Юнги уже опустевший и одним кивком призывая налить еще. — Чимин ваш общий друг? — Не совсем, — Юнги берет с полу коньяк, смешивает его с колой и возвращает Чонгуку. — Он так говорит, потому что Чимин никогда с ним не пьет, — шепотом произносит Чонгук на ушко наклонившемуся к нему Намджуну, что по традиции вызывает смешок. — Вообще-то я разделяю друзей на тех, с кем можно пить и на тех, кто не пьет, — с видом знающего толк в дружбе и алкоголе произносит Юнги, делая вид заумного профессора и пародируя тем самым Намджуна, но никто этого, кроме него, не замечает. — И к тому же, я больше чем уверен, что каждый раз в Америке он с кем-нибудь да выпивает. В Америке по другому не получается. — Дай угадаю, — вклинивается в разговор Сокджин, орудуя со сковородкой, — ты переехал туда, чтобы быть в своей среде обитания. — Нет, там живет его друг Джэк Дэниелс. Вопрос, пошутил ли сейчас Хосок или сказал серьезно, повисает над ними молчанием. И только спустя пару секунд все чувствуют эту иронию, с которой были сказаны эти невинные слова ребенка, который даже и не знает, что это такое, но искусно ее использующий. — И когда, интересно, Юнги нас с ним познакомит, — спрашивает Намджун, пробуя один из приготовленных салатов на вкус и удовлетворенно мыча. — Одного он уже познакомил, и он сейчас лежит и отсыпается. Юнги сидит с покерфейсом и делает вид, что колкостей не замечает. Они просто ничего не понимают, говорит он сам себе, они просто не знают, что порой алкоголь — лучший друг. У них просто есть они сами, и в посторонней поддержке они не нуждаются. А у Юнги есть только кучка друзей, которых он продолжает так называть, потому что на любую тусовку, не важно с алкоголем или без, его не забывают пригласить, и каждое его возвращение в Сеул приравнивают к великому торжеству. Юнги даже не уверен в том, что кто-то ему нужен. Хорошо, когда есть компания, хорошо, когда есть, с кем убить вечно медленно идущее время. Хорошо, когда не ощущаешь одиночества. Но Юнги не думает, что сломается, раскрошится, превратится в пыль из-за того, что в нужный момент рядом, под боком, никого не окажется. Не такая уж это и важна вещь. Главное, что всегда под рукой бутылка крепкого коньяка. — Не делайте вид, будто из меня плохой бармен. Делайте вид, что все нормально. Чонгук ровно три раза за всю свою жизнь слышал от пьяного Юнги слова о том, что находится у него под кожей. Словно сам, со скальпелем, прорезая себе путь все дальше и дальше, Чонгук шел, разрывая мышцы и сухожилия, пока не дошел до той самой глубины, где таится все самое сокровенное и что человек ни при каких условиях не захочет обнародовать. Но Чонгук тогда был с видом побитой плешивой собаки, и ему так хотелось доказать, пусть и пьяным, что тяжело не только ему, и что он не одинок, покуда есть Юнги, который свои проблемы глушит алкоголем и продолжает быть местным шутником, завсегдатаем баров и просто истинным ценителем алкоголя. Чонгук слышал о том, что Юнги терпеть не может, когда в обществе людей находится, и с точно такой же силой не любит предательства. А ведь он со всеми, кого другом называет, знаком так давно, и пусть никто из них не проверял прочность дружбы, каждый все равно продолжал считать, что если она есть и до сих пор с ней ничего не случилось — значит, так надо. Просто надо. Точно также, как надо Тэхену и Хосоку скрывать свои метки. Но Чонгук, думает про себя Юнги, об этом знать не должен. Он не создает ощущения жалкого человека, которому всегда нужно чье-то плечо в качестве поддержки, как и не создает ощущения, что может пройти все в одиночку. Скорее, он не может, но всегда каким-то чудом умудряется проходить, а потом его бледной и мягкой кожи снова касается тату-машинка. Чонгук, думает про себя Юнги, просто не должен стать тем, кто предаст, и не должен быть тем, кто все знает. Чонгук для Юнги что-то вроде Отца, Сына и Святого духа в одном флаконе. Присматривает, но не помогает, всегда рядом, но не физически, а морально и духовно. Словно где-то внутри, но нет, вот он, настоящий, сидит напротив и молчит, смотря на дно своего стакана. Чонгуку, думает про себя Юнги, нужно без лишних слов наливать. И он наливает. Плескает ему в стакан чистого коньяка с глазами, какими смотрел на него тогда, когда ровно три раза позволял взять скальпель и сделать новый надрез на своем теле. Чонгук понимает, Чонгук не дурак. И чтобы общаться им не нужно даже слов. Достаточно порции чистого Джэка Дэниелса, который служит Юнги правой рукой./flashback/
— Ты знал, что люди бывают одинокими ровно столько раз, сколько они подумают об этом? Чонгук пожимает плечами, мол, нет, не знал, и меня совсем не смущает, что ты говоришь мне это, учитывая, что вижу я тебя впервые. — К людям слишком сильно приросла намертво привычка усложнять себе жизнь./end of flashback/
Чонгук, как и Юнги, очень плохо и смутно помнит обстоятельства, при которых они познакомились. Вроде Юнги тогда был трезвый, но стал бы он тогда нести какую-то чушь на понятном только ему одному языке, если бы не было в его крови хоть капли алкоголя? Да, стал бы. Юнги трезвый, когда пьяный, и пьяный, когда трезвый. Вот и вся разница./flashback/
Чонгук берет в руки машинку, подготавливает все необходимое, удобно устроившись в кресле, где всегда сидят его клиенты, и неторопливо объясняет Юнги что и как делается, а потом тычет на эскиз и просит нарисовать его на своей лопатке, потому что сам не достает. А ее себе очень хочется, и кто как не Юнги и где как не в его салоне этому произойти. — А ее что, нельзя в другом месте набить? У тебя все же лучше получается, — говорит Юнги, обводя взглядом покрытые черными рисунками руки. — Хочу именно там, — Чонгук непреклонен. — Если я накосячу, я не виноват. Чонгук не отвечает. Ждет только, пока Юнги сзади копошится, ища, как бы поудобнее встать или взять машинку. Боковым зрением иногда замечает его руки, его макушку с черными волосами, что на ощупь словно солома. Прикусывает слегка губу, когда Юнги наконец начинает рисовать, постоянно косясь на рисунок, лежащий на столе, а потом закрывает глаза, чувствуя каждым миллиметром тела, как на лопатке медленно начинает вырисовываться рисунок зашитого рта./flashback/
Чонгук помнит только, как, ничего не отвечая на его слова в первую встречу, попросил его об одолжении. Помнит, какое лицо было у Юнги, когда ему предложили нарисовать татуировку — ему, совершенно чужому человеку, который вроде сам со всеми своими странностями подошел к нему и начал вести философию, и которому в странности Чонгук не уступает тоже. Но тогда Чонгуку было все равно. Главным было, что именно эту татуировку нужно нарисовать на плече, где ее не будет видно, человеку, которого он не знает и именно поэтому такого важного сейчас. Юнги согласился. С тех пор никто о ней не говорил друг другу и слова. С тех пор началась та тонкая связь, которая проскакивает между людьми, которым не нужно даже ничего о друг друге знать. Все видно насквозь. — Ты закончил? — спрашивает Юнги, наклоняясь вперед и заглядывая в тарелку. — Почти, — отвечает Намджун, аккуратно втыкая в салат чипсы. — И-и-и, готово! — выдержав короткую паузу, торжественно объявляет Намджун, заканчивая украшать третий салат. — Можно приступать к трапезе. — Ты украшал его с таким упорством лишь для того, чтобы потом вот так безжалостно засунуть в него ложку? — Мне было бы обидно, если бы это сделал не я. Намджун отправляет ложку салата в рот, запивает его очередным непонятным коктейлем Юнги и все думает, о чем таком важном он забыл. Возможно, говорит он себе, будь это так важно, я бы не забывал, и допивает алкоголь до конца. — А теперь мы можем наконец-то приступить к главной части нового года? — Только не это. Сокджин с испугом оборачивается назад, к Юнги, который уже выходит из-за стола и направляется в сторону холодильника, откуда достает недопитые и не открытые бутылки алкоголя и разливает всем, у кого видит пустой бокал. — Мы же буквально пару дней назад договаривались не напиваться. Вот о чем таком важном забыл Намджун. Не напиваться. — Буквально пару дней назад вы еще не знали, что я приеду. — Ты слишком часто рушишь наши планы. — Мне льстит, что мое слово громче ваших слов вместе взятых, — с улыбкой победителя говорит Юнги и наливает себе.***
Тэхен не знает, сколько часов он спал. И не помнит, как вообще в кровати своей оказался. Голова болит очень сильно, горло сжимает тошнота, в животе зияет огромная дыра, но аппетита при этом нет никакого. Наоборот одна только мысль о том, что надо поесть, вызывает желание выблевать из своего желудка то, что с таким рвением вливал в него пару часов назад. Тэхен никогда не верил в то, что напиться можно до такой степени, что события полностью сотрутся из памяти. Не верил до того самого момента, пока сам не испытал на собственной шкуре. Нет, он помнит, и помнит вполне отчетливо, как сам попросил Юнги налить ему коньяк, помнит, как жгло горло и легкие после первого глотка и как они привыкли после пятого. Помнит, как просил налить еще, а иногда наливал себе сам и даже больше, чем Юнги наливает самому себе, потому что любит растягивать удовольствие в маленьких порциях. Помнит, с каким беспокойством смотрел на него Сокджин, помнит, как Сокджин все просил и просил Юнги остановиться, а Тэхен своим пьяным и заплетающимся языком говорил Сокджину не мешать. Только вот ощущения сейчас такие, будто воспоминания вовсе не его. Он аккуратно и очень медленно поднимается с кровати, берет с тумбочки телефон и, разблокировав, щурится от яркого света. Часы показывают пол четвертого утра и Тэхен, напрягая память, пытается вспомнить, когда примерно его отнесли наверх, но все как назло перемешивается в голове. Только он думал, что нашел способ избавляться от лишнего и понял, почему Юнги так любит алкоголь, как все только усугубилось. И единственное, что его волнует сейчас, это Чонгук. Он должен был придти, думает про себя Тэхен, он обязан был придти. Нет. Чонгук Тэхену ни в чем не обязан. Он не обязан был приходить, а даже если и пришел, то имел полное право уйти домой, узнав, что Тэхен не в самом лучшем состоянии. Тэхен не имеет права писать ему сейчас или звонить, не имеет права беспокоить. Если Чонгук приходил, а Тэхен так подвел его, то это вина только его. Чонгук даже не обязан ему принимать любые извинения. Но почему то Тэхену хочется верить, что он их примет. «Прости, что в новый год я оставил тебя одного.» Тэхен, ни капли не удивленный тому, что получает ответ от Чонгука сразу же, с какой-то детской боязливостью открывает диалог обратно, думая о том, что не хочет услышать от него что-то негативное. «Ну, вообще-то я не был в новый год один. Спустись на первый этаж.» Тэхен сглатывает нервно и очень шумно, оставляет телефон с прочитанным сообщением на тумбочке, а сам слишком резко для своего состояния встает с кровати и быстрыми большими шагами направляется к двери. И только лишь толкнув вперед слегка приоткрытую дверь, он задумывается буквально на пару секунд, почему он так спешит к Чонгуку. Чтобы извиниться перед ним за отнятое время? Чтобы сказать, что ему жаль, что он столько выпил? Чтобы просто побыть с ним рядом. Тэхен никогда не поверит в правду. Слишком долго он верил в ложь. Он замедляет скорость шага, когда спускается по лестнице, и вовсе останавливается на самой последней, всматриваясь в сидячую фигуру на диване к нему спиной. Он видит очертания пушистых волос и массивных плеч, со своего места чувствуя чужие до сих пор не выветренные духи. Слышит чужое дыхание, чужие недовольные звуки, видит горящий экран чужого телефона. А подойти боится. Так бежал сюда, чтобы в конце просто испугаться. — Хватит там стоять, иди сюда. Голос Чонгука успокаивает. Голос Чонгука оказывает на него слишком сильное влияние. Не должен его голос вызывать какой-то трепет, не должен он вызывать лишние мысли о том, что, например, этот голос неплохо было бы слушать до конца своей жизни, или о том, что обладателя этого голоса хочется видеть лицом к лицу, а не спиной, хотя виноват только Тэхен, что на самом последнем шагу остановился в нерешительности. Не должен он так уязвимо чувствовать себя рядом с ним. Не должен видеть себя каким-то слащавым подростком, который не может взять себя под контроль. Он должен быть сильнее влияния Чонгука на него. Но сил почему-то на это не оказалось. Он задерживает дыхание и идет к нему. Тэхен и себе, и Чонгуку, докажет, что он может побороть это, только если искренне этого захочет. А Тэхен хочет этого, потому что вот так стоять за его спиной и набираться смелости подойти только после чужого «иди сюда» — неправильно. Потому что вот так бояться событий, которые ни разу еще не ужалили, — неправильно. Потому что вот так бояться человека, который не боится его в ответ или, наоборот, не пользуется этим страхом — неправильно. Только вот Тэхен не прав. Чонгук боится. Боится чертовски. У него ноги под одеялом судорогой сводит, а пальцы, державшие телефон, со всей силы сжимаются, норовясь вот-вот сломать его. У него дыхание сбилось и он сидит сейчас, не дыша совсем, а Тэхен даже не замечает, что его плечи перестали подниматься и опускаться из-за дыхания. И не в темноте дело, не во мраке ночи, а в том, что Тэхен просто убежден в чем-то твердо и это убеждение застилает глаза мутной пеленой и не позволяет видеть то, что перед самым носом. А перед самым носом у него Чонгук, который слегка поворачивает голову и смотрит на Тэхена как на единственное оставшееся в мире прекрасное. Чонгук не замечает ни страха чужого, ни нервозности, ни сжатых за спиной кулаков. Он видит только точно такие же большие и яркие глаза, смотрящие прямо него, и губы, сжатые в полоску. Он видит не нерешимость и недоверие, а только растрепанные после сна волосы и слегка помятую кофту. Чонгук привстает с дивана, не отводя от него взгляд, пододвигается в самый угол, ближе к елке, на которой гирлянда больше не горит яркими огнями (но глаза Тэхена, думает Чонгук, затмили бы любой свет), обнимает свои колени и одним только движением руки приглашает Тэхена сесть на вторую половину. В этот раз Тэхен не медлит. Подходит в несколько больших, но все таких же немного неуверенных шагов, присаживается на другую половину, опираясь спиной о подушку и складывая ноги в позе лотоса. Не говорит ничего и не ждет от другого слов тоже. Только смотрит: пристально и очень внимательно, и получает в ответ точно такой же взгляд. Чонгук думает, что готов сидеть так целую вечность. — Включишь гирлянду? — спрашивает Тэхен, слегка наклоняя голову и взглядом указывая на лежащий на полу провод. — Боишься темноты? «Боюсь не разглядеть твоего лица.» — звоном разбивается внутри. — Проспал весь новый год, поэтому хочу хоть немного насладиться уходящими минутами праздника. — Для тебя это так важно? — Если честно, то не особо. — Тогда я посижу с тобой. Чонгук не спрашивает у Тэхена ни про то, почему он выпил, ни про то, как он себя чувствует сейчас, и даже не про то, помнит ли он, как Чонгук лежал на его груди, придавленный его же рукой. Конечно, думает про себя Чонгук, он ничего не помнит. Он наклоняется вперед, втыкает конец провода в розетку и, отрегулировав свет на плавно сменяющие друг друга огни, возвращается в привычную позу, с еще большим вниманием смотря на Тэхена. — Как новый год отметили? — Знаешь, твоя семья — это нечто. Я в своей жизни столько, сколько сегодня, не смеялся. — Что они сделали на этот раз? — Ну… — Чонгук выдерживает паузу./flashback/
— Юнги, Сокджин уже стар для этого. — Кто это тебе сказал, что я стар? — Мне не надо говорить, я все вижу своими глазами. — Протри очки, профессор, и смотри. — Сокджин, нет. — Сокджин, да. — Хосок, какова твоя ставка? — Сокджин, спорим, что если ты сможешь присесть со мной на своих плечах десять раз, я буду отдавать тебе все вкусняшки, которые вы мне покупаете. — Заметано./end of flashback/
— Дай угадаю, — сквозь смех говорит Тэхен, — после этого Сокджин не вставал? — Я тебе больше скажу — он как лег на диван после пятого приседания, так с него и не вставал, и нам пришлось даже стол сюда переносить. Почему-то другого он от них не ожидал. Все как всегда, все по канонам. Приходит Юнги, приносит алкоголь, а когда все более менее выпивают, начинает со всех требовать активного участия в «Правда или действие». И почему-то все, кроме Юнги, что в этой игре судья, который игре по сути и не нужен, принимают в ней участия, хотя сами еще до того, как в их рот попадет первая капля спиртного, яро отказываются, говоря, что им хватило прошлого раза. — И ладно бы он лежал себе дальше, — продолжает Чонгук, — он в один момент просто вскочил и сказал, что не может сделать приседания, потому что здесь слишком жарко, и пошел одеваться. К сожалению, мы не спасли его от улицы, но от приседаний его спас сугроб, в который он упал, не успев выйти. — Он на этом успокоился? — Он то да, а вот Намджун, по всей видимости, слишком увлекся ролью того, кто все знает, и потребовал изменить правила игры: если кто-то выбирает правду, то правду об этом человеке говорит никто иной, как Намджун. — И что, он победил? — Нет, потому что он назвал Сокджина старым и все пошло по новой. На этот раз с отжиманиями. Тэхен уже не сдерживаясь смеется, наклоняясь слегка вперед. Конечно, Намджун сделал это. И даже без мысли о том, что специально выводит Сокджина на это. Все как всегда получилось случайно и без задних мыслей, ко всему всегда относятся серьезно даже если Юнги уже во всю катается по полу со смеху, а Хосок только довольным голосом, что развел Сокджина на пять бесплатных приседаний с ним на плечах, говорит Чонгуку, что все нормально и у них всегда так. — А Юнги? — Поверь, этот заядлый любитель выпить даже и не думал пьянеть. Все как обычно. — Как обычно? — Тэхен, успокоившись, приподнимает слегка одну бровь и удивленно смотрит на Чонгука. — Мы с ним давние друзья. — Серьезно? — Я сам удивился, когда его увидел. Вот так сидеть рядом с Чонгуком приятно. Когда он говорит о том, как провел время, когда он говорит о его семье, и даже сам называет ее так, когда сам смеется и тем, как рассказывает, смешит Тэхена, которому порой так больно улыбаться. Вот так сидеть рядом с Тэхеном приятно. Слышать его смех, видеть его улыбающегося, когда так часто видел с опущенными глазами и прикусаной нижней губой, когда так часто чувствовал на расстоянии вытянутой руки бремя, свалившееся на его спину из ниоткуда и так сильно прижимающее к полу, что становится трудно дышать и силы хватает только на предсмертные хрипы. Если Чонгук может, он хотел бы вызывать его улыбку всегда. Даже когда мир вокруг рушится на части, даже когда в пыль стирается все хорошее, даже когда внимание зацикливается на бесполезности и ненужности. Даже когда кажется, что все потеряно, Чонгуку хочется заставить Тэхена улыбаться: пусть с иронией, пусть с горечью, пусть со вселенской обидой. Пусть только улыбается. Если Тэхен может, он хотел бы, чтобы Чонгук всегда говорил: «Я никогда не смеялся в своей жизни столько, сколько сегодня.». Хотел бы, чтобы Чонгук сидел рядом с ним всегда вот так, не обязательно даже, если он будет что-то говорить, не обязательно, если будет улыбаться или смеяться: пусть только смотрит, как сейчас, пусть только делит с ним один кислород. Тэхен в этом себе никогда не признается. До конца жизни, наверное, так и продолжит от себя настоящего прятаться, потому что все принципы и все устои в нем укоренившиеся не подходят лицу правды. До конца жизни, наверное, так и продолжит сидеть рядом, думая о том, как это приятно, и продолжая при этом поджимать плечи и горбить спину. Но Чонгуку важно знать, что он делает все правильно. Важно убедиться по чужому пристальному взгляду, по чужой мимике лица, по чужой жестикуляции. Важно знать, как Тэхен каждой клеточкой своего тела дает либо зеленый свет, либо мигает красным, предупреждая об опасности. Важно уметь читать его, как книгу, пусть и самую дешевую и не интересную: любителю классики все равно. Так хочется такому Тэхену показать мир за пределами этих комнат, так хочется рассказать о всех в мире вещах, даже тех, о которых Чонгук сам не знает. Так хочется просто теплой летней ночью полежать на колючей траве и посмотреть на звезды, но все, что дает случай, это зимнюю суровость первого дня нового года и глаза Тэхена, что в свете мигающей гирлянды стали видны еще отчетливее. У Тэхена, думает Чонгук, глаза похожи на звездное небо теплой летней ночью. И не соврет, если скажет вслух. — Твоя семья просто мастера кухни. Курица Сокджина, салаты Намджуна, сладости Хосока и коктейли Юнги — что-то с чем-то. Серьезно. — Думаешь, они хороши только в готовке? — Думаю, они хороши во всем. После этого никто не говорит ни слова. Не неловкая пауза повисает между ними, а что-то намного большее. И не искра проскакивает между их глазами, когда Чонгук, подавшись вперед и сказав тихое «Не шевелись», пальцами слегка касается тэхеновой челки, убирая какой-то пух с его мягких и таких приятных на ощупь волос. Руку одернуть не получается с тем же успехом, с каким не мог пьяный Тэхен отпустить Чонгука, что готов был пролежать тогда на его груди целую вечность. Не неловкость между ними проскакивает, не детское ребячество, не легкая влюбленность или симпатия. Что-то, чему ни одно из слов не подходит, что-то такое сильное, толкающее вперед и в тоже время напоминающее, какой это огромный риск. Что-то, что приманивает и в тоже время кричит об опасности, что-то, что не поддается логическому объяснению и что даже пьяный (читать как: трезвый) Юнги не сможет объяснить. Что-то, что просто есть, и если появляется между такими беспомощными сейчас Чонгуком и Тэхеном, то не отпускает, с силой завязываясь между ними мертвым узлом, что вроде бы вот, перед глазами, но ощущается где-то внизу живота и стягивает органы. Словно это что-то состоит на 50% из Чонгука и 50% из Тэхена, а остальные их 50% просто исчезают как то, что оказалось ненужным, но для них таким важным. Как то, что хочется изучить самостоятельно, но не получается, к каким бы источникам не прибегал. Что-то, что остается внутри у тебя самого, хотя принадлежит другому. Что-то, что ты не осмелишься сказать другим и не осмелишься признать перед самим собой. Кто-то называет это — любовью, кто-то — одержимостью. Тэхен думает, что оно подобно оголодавшему зверю, вгрызающемуся в тело. Чонгук думает, что оно подобно пираньям, пожирающим изнутри. Тэхен думает, надо остановиться. Чонгук тянется вперед и не может подумать о том же. Тэхену хочется крикнуть «Стоп!». Чонгуку хочется это услышать. Тэхену хочется не отпускать Чонгука. Чонгуку хочется, чтобы его не отпускали. Тэхену хочется, чтобы Чонгук наклонился еще ближе. Чонгуку хочется того же. Тэхену хочется, чтобы Чонгук целовал так, как сейчас, только его. Чонгуку хочется сделать этот поцелуй единственной важной вещью во всем мире. Тэхену хочется задохнуться, разорваться, стереться в порошок, потому что это слишком невыносимо. Чонгуку хочется собрать Тэхена обратно по мелким кусочкам и сделать жизнь чуточку легче. Тэхену хочется, чтобы Чонгук держал его лицо в своих ладонях всегда: крепко и так отчаянно. Чонгуку хочется, чтобы в этот момент его руки не дрожали. Тэхену хочется прошептать: «Прошу, останься еще на чуть-чуть.». Чонгуку хочется остаться не на чуть-чуть. Навсегда. Тэхену хочется перестать бояться. Чонгуку хочется перестать вселять страх. Тэхен хочется перестать быть причиной чужой дрожи. Чонгуку хочется перестать дрожать. Тэхену хочется дышать. Чонгуку хочется стать его кислородом.