В их тела вгрызаются пираньи

Тэхен соображает плохо. Чонгук тоже. Тэхен, когда спускался сюда, думал о том, что было бы приятно сидеть поздней новогодней ночью под светом гирлянды и обсуждать все на свете. Но не думал, что еще приятнее будет лежать на диване, придавленным Чонгуком, который целует слишком настойчиво. Не думал, что боль колючая в легких будет настолько нежной, не думал, что колено, раздвигающее его ноги, будет вызывать щекочущие мурашки. Тэхен, когда спускался сюда, думал, что сможет выстоять. Сможет не раскрошиться в самый нужный момент, сможет удержаться на своих двух ногах, когда будет ощущение, что проваливаешься в неизвестность. Думал, что окажется сильнее. На деле же Тэхен лежит под чужим весом и не может даже руками пошевелить, потому что Чонгук крепко держит его запястья над головой, лишь иногда отстраняясь буквально на пару секунд для того, чтобы оба смогли набрать полные легкие воздухом, который сейчас такой обжигающе горячий, что больно дышать. Чонгук, когда лежал на диване и просил Тэхена спуститься вниз, думал, что сдержит себя в руках. Что Тэхен не настолько прекрасен, чтобы все тормоза напрочь сбивало, не настолько чарующий, чтобы мозг в один щелчок пальцами отключался, чтобы тело становилось таким мягким, когда между ними расстояние, и таким сильным, когда это расстояние уменьшается, чтобы можно было удержать. Чонгук думает, что удерживает. Тэхен не сопротивляется, даже если бы чужая хватка была очень слабой. Тэхен уже забыл о боли. Забыл о боли в голове, о боли в мышцах. О боли где-то внутри, что намертво стягивает органы. Забыл о том, о чем думал раньше, забыл о собственной никчемности и безнадежности на весь мир. Забыл о том, из-за чего страдает и забыл о том, из-за чего перестает всегда дышать. Сейчас единственное, чему хочется отдать свой кислород без возврата обратно — это Чонгуку, который жадно и напористо врывается своим языком в его рот и сплетается с чужим языком, создавая какое-то подобие гармонии, которой в Тэхене не было очень давно. Тэхен забыл, кажется, о самом себе. О том, какого это — трястись от страха перед каждый прикосновением. Забыл, какого это — шумно сглатывать перед любой попыткой что-то сказать. Забыл, какого это — не подпускать кого-то настолько близко. Чонгук заставляет дрожать от возбуждения, с шумом вдыхать воздух и задерживать его надолго в легких, а еще позволять так близко находиться, буквально в паре миллиметров. Хочется еще. Чонгук целует с жадностью. Сминает губы собственными, сплетается языком с чужим, исследует рот и позволяет также исследовать свой. От момента темнеет в глазах. А еще от нехватки кислорода. Но если Тэхену однажды предоставят выбрать между дышать полной грудью и задохнуться от поцелуя с Чонгуком, Тэхен, не думая, выберет второе и просто позволит себя убить. Если умирать, думает про себя Тэхен, то только от его руки. Чонгук хочет большего, но понимает, что нужно остановиться. Ни он, ни Тэхен — не готовы. Он медленно и с сильным упорством отстраняется, вкладывая всего себя на то, чтобы приподняться на руках и слегка отклониться назад, отпуская Тэхена и позволяя ему самому подняться. Но Тэхен не поднимается. Лежит только, сверля взглядом потолок, и чувствует, как замерзает все вокруг. С Чонгуком тепло. Когда он нависает над ним, когда прикасается, когда целует — жарко до невозможности. Тэхен дышит тяжело. Пытается восстановить дыхание, пытается собрать все мысли воедино обратно, пытается отойти от и без того сильного похмелья, но все рушится на глазах буквально и застилается темнотой. Огни на заднем плане, кажется, становятся все бледнее, а цвета едва различимыми. Видно одного только Чонгука. Его широкие плечи, сильные руки, немного растрепанные волосы. Слышно его дыхание и сердцебиение. Чувствуется его переполняющее с самого дна волнение, чувствуется, как это же волнение распространяется и на Тэхена. А что делать дальше, неясно. Просто сидеть и молчать? Или, может, Тэхену вернуться к себе? Или, может, Тэхену прямо сейчас попросить Чонгука уйти? Нет. Единственное, что приходит в и без того тяжелую голову, это спросить то, о чем так давно хотелось и что так долго терзало сердце, от каждой мысли разрывая его на все меньшие частички: — Покажешь татуировки? Конечно, Чонгук покажет. Без необходимости просить его дважды, без этого «Что?», когда ты все еще находишься в трансе из-за прошедших событий и не сразу понимаешь, чего от тебя хотят. Чонгук просто, без лишних слов, приподнимает рукава своей кофты и разрешает Тэхену, что придвинулся ближе, посмотреть на них под светом разноцветных огней гирлянды и белой яркой луны. Разрешает обвести каждую татуировку пальцем, разрешает невесомо их коснуться, разрешает ту, что на запястье, поцеловать. И никому не надо что-то объяснять, никому не надо что-то лишнее доказывать, не нужно обмениваться какими-то многозначительными взглядами или бессмысленной жестикуляции. Не нужно принимать все происходящее за что-то, в голове не укладывающееся. Все это — не норма. Но они давно уже привыкли к ненормальности будней. — А как твоя? — Радует каждый раз, когда смотрю на нее. Тэхен не лжет. Она действительно радует. И не потому, что это то, что он хотел набить, не потому, что ее увидел в одном из немногих красочных снов, пусть и был наполнен одной чернотой. И даже не потому, что рисунок несет в себе слишком много смысла для него одного и непонятного миру вокруг. Радует один лишь факт, что она позволила уединиться с Чонгуком на какое-то время. Когда он аккуратно водил машинкой, когда пальцами другой руки обжигал кожу на плече и лопатке, когда его дыхание ударялось в затылок и, смешавшись где-то в волосах, так там и осталось, отчетливо ощущаясь Тэхеном. Чонгук просто оставил на нем свой след, не делая ничего, а Тэхен ухватился как за то, что хочется удержать, продолжая думать про себя, что это — болезнь, от которой она же и является панацеей. Чонгук снимает с себя кофту, позволяя Тэхену разглядеть каждую из татуировок на груди. Но спиной не поворачивается. Не готов он еще, находясь с Тэхеном так близко и до сих пор ощущая его губы на своих, показывать то, что так упорно скрывалось от всех. Не готов вот так говорить с ним лицом к лицу о правде, когда внутри по венам ложь за ложью течет и тем самым дает слепое убеждение, что они с Тэхеном не одиноки. Они есть друг у друга. Только признаться в этом все равно, что в глотку себе сотни иголок воткнуть. Чертовски больно где-то под ребрами, с гигантской силой стягивает где-то внизу живота, забивает чем-то густым и горячим легкие, а горло сжимает с особым ожесточением. Больно обоим, и хочется это как-то разделить, чтобы было хотя бы легче дышать. Но так хочется вместо того, чтобы ее на двоих поделить, забрать себе одному боль другого. Сломаться, если потребуется, разбиться на миллионы осколков, чтобы невозможно было собраться обратно. Лишь бы в себя, подобно губке, впитать каждую причину слез. Хочется пойти на жертву, ни риск. Хочется потерять все ради одних только улыбающихся глаз, ради одного только живого блеска в них, ради смеха, который наполнит каждый пустой угол. Хочется отдать свою душу на растерзание, лишь бы только другая перестала проходить каждый день сквозь мясорубку. Хочется отдать всего себя, хочется продать дьяволу все, что только можно найти. Хочется потерять собственное «Я», лишь бы только другой чувствовал себя хотя бы на каплю счастливее, чем сейчас. Этот миг хочется растянуть. Но кажется, что чем дальше, тем невозможнее отпустить. Отпустить не хочется, но так необходимо прямо сейчас. Сохранить дистанцию, что уменьшилась с метра до миллиметра, сохранить этот тонкий барьер, что покрылся бесчисленными количеством трещин. Чтобы просто было не так больно и страшно. А страшно и больно очень. Обоим, кажется, в равной степени.

***

Прошло ровно два часа с момента, как Чонгук ушел. Прошло ровно два часа с момента, как Тэхен прочувствовал все произошедшее в полной мере. Оно ударило неожиданно. А может, боль чувствовалась все это время, просто рядом с Чонгуком не так сильно ощущалась. Когда все остальные проснулись с точно такими же головными болями, с какими проснулся Тэхен, кроме Юнги, конечно же, чей организм уже приспособился к таким ситуациям, завтрак прошел, наверное, в точно такой же атмосфере, в какой они отмечали новый год. Все, не смотря на сильное похмелье и частичную потерю памяти того, что происходило, активно пытались вспомнить все произошедшее, устроив с Чонгуком игру правда или ложь, учитывая, что он пил мало и все прекрасно помнит. Юнги, кстати, помнит все тоже: от самого торжества и до момента, когда Намджуна и Сокджина пришлось буквально нести на руках по лестнице. Хосок же просто являлся помощником Чонгука, у которого из многочисленного количества предложенных вариантов события путались. А еще рядом сидел Тэхен и раз в минуту засматривался на него ровно на 10 секунд, а потом поспешно отводил взгляд в сторону. Все закончилось на той ноте, что Чонгуку нужно было вернуться домой и приготовиться к своей смене в салоне, и все, включая Хосока, который к Чонгуку явно проникся ребяческой симпатией, расстроились из-за его ухода и сказали, что отныне в этом доме он — желанный гость. Но больше всего Чонгука волновали не они, а Тэхен, который стоял, оперевшись спиной об дверной косяк, и только взглядом провожал его. Он не улыбнулся и даже не кивнул на чужие слова о том, что здесь всегда рады Чонгуку, не кивнул даже в знак прощания. Он просто смотрел, сжав губы в полоску, и в этом взгляде, в этом молчании было миллионы слов, что на сердце отдавались гулким ударом. После того, как дверь за Чонгуком закрылась, Тэхен почувствовал в полной мере тяжесть в груди. Болит. Болит сильно и до сих пор, учитывая, что прошло два гребаных часа, а Чонгук как крутился в мыслях на повторе, так до сих пор и крутится там, не давая покоя. Хочется как-то заглушить его там, хочется дать самому себе передышку. Кажется, будто Чонгук все еще целует, припадая каждый раз к губам все более отчаяннее, хватаясь за него как за то, что падает в бездну вместе с ним. Тэхену хочется забыться. Не чувствовать так отчетливо чужие пальцы на своем запястье, не чувствовать так отчетливо чужое дыхание на своем лице. Стереть из памяти, лишь бы больше не мучило так свирепо и не желало продолжения так беспомощно. С Чонгуком тяжело. Без Чонгука еще тяжелее. Тэхен не помнит тот момент, когда это стало происходить с ним. Вроде в самую их первую встречу он держался изо всех сил, стараясь унять дрожь в ногах, и вот через какое-то время он уже не мог себя контролировать: мысли вгрызались в тело, подобно пираньям, обгладывали кости, выпивали до последней капли кровь, разрывали мышцы и сухожилия, рвали на лоскутки душу и без того запятнанную и оскверненную. От мыслей о Чонгуке, которого уже два часа нет рядом с ним, спасает лишь одно сообщение. Тэхен думал и хотел верить, что оно от Чонгука. Он не знал точно, что именно хотел услышать от него, но точно знал, что хотел хоть что-нибудь услышать именно от него. Не от Тэхи. «Поздравляю с новым годом! Надеюсь, у тебя есть час для меня? Я приготовила подарок. Буду ждать в том же кафе в 18:00.» Конечно, у Тэхена есть часик. У Тэхена есть целый день и еще бесчисленное множество дней впереди, состоящих из идущих целую вечность часов, которые хочется скоротать, но такое ощущение, что чем упорнее отвлекаешься, тем сильнее погружаешься в то, от чего так пытаешься укрыться. Конечно, у Тэхена есть часик. И даже два, если потребуется. Все лишь для того, чтобы не чувствовать на всем своем теле, на каждом миллиметре Чонгука. Конечно, у Тэхена есть целый день на то, чтобы из одного капкана перелезть в другой. С Тэхи хочется забыть о Чонгуке. С Чонгуком хочется забыть о Тэхи. Хочется, хоть прямо сейчас, забыть о них двоих. Не дрожать при воспоминании о Чонгуке, не трястись, словно от холода, вспоминая тепло его пальцев на запястье, не задыхаться, чувствуя, как он снова и снова припадает к губам. С Тэхи тоже самое. Не чувствовать на себе ее прикосновения, не чувствовать на лбу остатки ее легкого, невесомого почти поцелуя, не биться в предсмертных конвульсиях из-за ее голоса и слов, которые в тело вонзаются. Тэхен спускается на первый этаж, уже одетый и готовый (нет) ко встрече с Тэхи, на вопрос Сокджина о том, куда он идет, только мотает головой, мол, хочу просто прогуляться, и с видом совершенно нормального человека, которого впереди, за этими дверями, к которым он с каждым шагом приближается, ждет что-то обыденное выходит в подъезд, махая на прощание паре глаз рукой. Им не нужно знать, куда он идет. Им не нужно давать лишнюю причину для беспокойства. У них у самих дел полно, как и беспокойств, и проблем им собственных по горло хватает. Тэхен не должен после того, как Намджун разбил Сокджину нос, а тот в ответ оставил приличного размера синяк, нагружать их еще и Тэхи. Он справится с этим сам. А если нет — падет на дно без возможности за что-то ухватиться. Потому что падать с кем-то не хочется. Быть чьим-то камнем, что тянет на дно — не хочется. Тэхен не уверен в том, что, встретившись сейчас с Тэхи, он выдержит каждый из ее ударов. Неважно даже, случайны ли они или она каждое слово обдумывает специально, чтобы нанести вреда еще больше и оставить на его изуродованной плоти еще больше своих отпечатков. Места живого нет давно, все покрылось ожогами по новой после того, как Чонгук всем своим весом нависал над ним. Но Тэхи найдет, обязательно найдет куда можно ударить еще и со всей силы, даже если в голове у нее в это время все мысли о том, чтобы принести глубочайшие извинения. Она не спросила Тэхена, нужны ли ему оправдания, не спросила, интересна ли ему ее история. Ему все равно. Было все равно. Сейчас каждое ее воспоминание гулким ударом отдается в сердце и мурашками пробегает от кончиков пальцев ног до макушки. Вытащить бы из себя, вырвать с корнем, да приросло настолько прочно за короткий промежуток времени, что сколько бы сил не потрачено было, а руки все равно от напряжения безмолвно упадут вдоль тела, а оно, то самое, что живет в самых глубинах, так и останется, расшатанное снаружи и крепко ухватившееся за каждую венку внутри. Забыться. Влить в себя алкоголь в таком количестве, чтобы пьяный разум не думал ни о чем и не соображал ничего тоже. Забыть, что значит трезво мыслить, забыть, что значит чувствовать все это мрачное на трезвую голову. Забыть хотя бы самого себя, оставив за собой кладбище надежд и несбывшихся мечт. На улице холодно. Чуть ли не каждое дерево, даже если не елка, украшено гирляндами или мишурой, входные двери над каждыми домами обклеены плакатами с поздравлениями, окна соседей заклеены вырезанными из бумаги снежинками, а если приглядеться, то можно увидеть наряженную и сияющую огнями елку. Сияет все, кроме неба и Тэхена, чьи глаза, по мнению Чонгука, ярче всех звезд. Тэхен тоже думает, что у Чонгука в глазах целая галактика. Что в его маленьких зрачках, которыми он смотрит на него, их личный Млечный путь, в котором планет и созвездий целая куча, а они живут на этой маленькой планете, в этой маленькой стране и в этом крошечном, размером с ладошку, городе, в котором людей миллионы, а одиночество почему-то живет во всех. Но с Чонгуком по другому. С Чонгуком хочется в последний раз поверить в чудо. Хотя бы настолько маленькое, что под микроскопом не разглядишь его расплывчатые края. С Чонгуком хочется поверить, что все будет по другому. Тэхен зарывается носом в теплый шарф, когда останавливается у остановки, и задерживает дыхание, когда заходит в автобус и взаимно желает кондуктору счастливого нового года. И так странно, просто идя по улице, забывать, что ты существуешь. И так странно вспоминать об этом, что вот, ты настоящий, и можешь дышать и смотреть на украшенные улицы к празднику, только когда с тобой кто-то заговорит. Поставить бы все это на паузу, стереть бы все это с глаз, отогнать как мешающие и отравляющие мысли. Все кажется настолько нереальным, что будто бы возможность уничтожить это одной лишь силой мысли кажется не такой уж и бредовой. Возможно, все дело в атмосфере волшебства, а возможно, что все дело в желании контролировать хоть что-то в собственной жизни, если себя под контроль взять не получается. В автобусе душно, людей много, и Тэхену приходится задерживать надолго дыхание, чтобы выдержать все навалившееся. И Чонгука тоже, который сейчас либо все еще дома, либо в салоне, и Тэхи, которая наверняка еще в пути, а еще Сокджина и Намджуна, которые ничего, кроме заботы, не проявляют, и ничего в ответ от Тэхена никогда не просят, и в самом конце, когда он так нужен им обоим, он просто не знает, что сказать, и без комментариев пропускает через себя эту драку. Возможно, он смог бы стать для них опорой в этот момент. Смог бы помочь им встать на ноги, смог бы стереть кровь с чужого лица, а другому принести лед, чтобы глаз не опух. Но Тэхен только приехал в полицейский участок, заполнил нужные документы, а потом забрал их, так ничего и не сказав. А что, если им было крайне важно хоть что-то от него услышать? Тэхен никогда не узнает. Наверное, ему просто не хватит смелости поговорить с кем-то по душам. Разговоры с одним только Юнги, которого он видит пару раз в год, и то высасывают из него все, что только можно, не оставляя после себя ничего. Если он поговорит с ними, то лучше точно никому не станет. Ни Тэхену, который просто растеряет все, что так упорно держит в ладонях, ни Сокджину и Намджуну, которые, увидев, как гаснет на глазах Тэхен, поймут лишь, что все надо решать без его участия. Время в автобусе проходит мучительно медленно. Хотя бы потому, что мысли назойливые и очень настойчивые, как губы Чонгука, не отпускали. Въедались в плоть все дальше и дальше, прогрызали себе путь все глубже и глубже, пока наконец не дошли до той самой части, которая наиболее уязвима. И кажется тогда, что каждая частичка встала против него самого. Только когда толпа народу остается позади, Тэхен может вдохнуть полной грудью. Холодный воздух врывается в тело, снося все, но легче не становится, и даже когда открывается возможность дышать, ощущение, что задыхаешься, никуда не уходит. Тэхен думает, Тэхен верит, что скоро пройдет. Отпустит. Заменится чем-то новым. Но чувства каждый раз, неважно новые или вылезшие из могил, слишком жестоки. Не отпускают, когда надо, не усмиряются, когда особенно тяжело. А тяжело всегда: и когда совершенно один стоит вечером первого января на улице, где людей проходит сотни, и ни один не может скрасить одиночество, ни когда лицо Чонгука в паре сантиметров от его. Сердце болезненно бьет по ребрам, пока Тэхен идет в сторону университета, падает с грохотом вниз, когда заходит в кафе неподалеку, и снова заходится в бешеном ритме, когда за все тем же самым столиком сидит Тэхи, уткнувшись в меню. Надо подойти. Надо показать ей, женщине, которая продолжает считать себя его мамой, что Тэхен сильнее. Но когда-нибудь Тэхен поймет, что сильнее никогда не станет, и сколько бы раз свою слабость ему не пришлось скрывать упорно непонятно откуда взявшейся силой, а все равно перед лицом опасности теряет эту хватку, с которой так стремительно шел. Попытаться еще раз смысла нет. Тэхен знает, что Тэхи победит. Снова заставит его своими словами давиться, снова вызовет из самого дна то, что так хотелось оставить там нетронутым. Сломает все цепи, взломает замки, подберется к оскверненному сердцу и, сжав со всей силы в своих маленьких ладошках, будет говорить, как она все эти годы скучала. Но скучать было не по чему. Скучают по событиям и воспоминаниям. С Тэхеном у нее никаких событий и воспоминаний, кроме тех, в которых она его, маленького и крошечного совсем, держала, нет. Сейчас перед ней не тот Тэхен, который громко и истошно плакал от голода и холода. Сейчас перед ней Тэхен, которого голод и холод не возьмет, и не потому, что Тэхен сильнее, а потому, что это давно уже одолело над ним верх. — Спасибо, что пришел. Тэхи как всегда улыбается. Широкой, счастливой улыбкой матери, которая встретила сына после долгой разлуки. Улыбка, которая всем своим видом показывает, как ей хорошо в этом кафе в компании Тэхена. Тэхена, который вот-вот сорвется. Она приглашает его присесть на все то же место напротив себя, подзывает официанта и, сделав заказ, отдает меню Тэхену, который только мотает головой, говоря, что он ничего не будет. Тэхен не собирается задерживаться здесь. Он скажет все, что скребется внутри, оставив с каждым своим словом один на один, как когда то она оставила его. — У меня для тебя подарок, закрой глаза. Тэхен в последний раз сделает так, как она просит. Он медленно и недоверчиво закрывает глаза, слышит, как Тэхи что-то достает из бумажного пакета, чувствует, как снимает она с его шеи шарф и завязывает на нем новый: немного колючий и пахнущий цветами. — Я сшила его сама. Тебе нравится? — протянув маленькое зеркало, спрашивает Тэхи, радуясь тому, что хорошо подобрала цветовую гамму. Тэхен зависает на своем отражении на минуту, которая для него длится целую вечность. Вот он: смотрит на самого себя, укутанный в шарф ручной работы, так еще и руками женщины, которая самая первая подарила ему крепкие объятия после нескольких часов мучительных родов, когда кажется, что каждую косточку ломают по отдельности. Тэхен не находит, что ответить. Точнее, ответом служит либо да, либо нет, но он не уверен, что этот шарф вызывает в нем настолько простые эмоции. Да, ему бы понравилось, если бы это подарил ему Сокджин, или Намджун, или даже Хосок. Да, ему бы понравилось, если бы любовь, вложенная в эту вещь, не вгрызалась в плоть. Да, ему бы понравилось, если бы Тэхи не бросила его одного. — Да. — Я рада. Да, Тэхену нравится. Нравится получить от своей матери подарок, нравится ощущать подушечками пальцев ее любовь, нравится вдыхать ее аромат так близко к себе. Да, Тэхену нравится. Он хотел бы, что мать дарила ему что-то подобное чаще, сделанное своими руками, что согревает в любой мороз, когда ее нет рядом. Тэхи никогда не была рядом с ним, никогда не целовала его перед сном, никогда не желала ему доброго утра. Никогда не обнимала его просто так. Не на прощание. Теперь Тэхи есть рядом с ним, завязанная на его шее и согревающая в этом вмиг ставшим холодным кафе, где люди не обращают внимания на то, как Тэхен погибает. Наверное, это — странно, вот так принимать подарок от человека, который предал его. Наверное, странно — вот так согреваться его теплом вместо того, чтобы втаптывать в грязь. Наверное, странно — вот так сдерживать подступающие к глазам слезы, потому что не хочется видеть, как на чужом лице меркнет улыбка. Тэхен не привык к странностям. Но они слишком часто стали происходить. С этим надо покончить. — Мне нравится, — Тэхен задерживает дыхание, — очень нравится, — голос начинает дрожать, — но давай с этим покончим, — срывается, проглатывая последние буквы. — С чем? — Со встречами. Молчание. Долгое и удущающее. — Я всю жизнь рос без тебя, не чувствовал твоих объятий, когда было особенно больно, не получал от тебя поцелуев, когда было особенно страшно. И когда я был в шаге от смерти я не слышал твоего голоса, что мог бы окликнуть меня и спасти. Ты была только в моих мечтах: мать, лицо которой я не помню, мать, чей голос я слышал последний раз, заходясь в очередной истерике, мать, чей запах я почувствовал только сейчас, уткнувшись носом в шарф. Твое место не в Корее и уж точно не рядом со мной. Ты родила меня, но на этом твоя работа закончилась. Ты не обязана быть мне матерью, которой меня же и лишила. Ты не обязана дарить мне подарки и назначать свидания, ты не должна целовать меня в лоб. Это не то, в чем я нуждаюсь прямо сейчас. Сколько бы времени не прошло, сколько бы встреч у нас не было, а я не смогу увидеть в тебе мать. И семью я тоже не вижу, — Тэхен делает паузу, не решаясь поднять глаза и посмотреть на Тэхи, у которой последняя надежда с треском разбивается, покрывая все ее лицо трещинами. — У меня есть семья. Они не мои родственники, но дали они мне больше, чем кто-либо еще. Сокджин, Намджун и Юнги подарили мне любовь, какой никогда за это время не дарила ты. Они научили меня ценить, с ними я научился отпускать, с ними я хочу попробовать стать счастливым. С ними я искренне смеялся и с ними выл от боли. С ними было все, каждая моя деталь. Я, как пазл, который они смогли собрать вместе после того, как я остался один, развалившийся, в одинокой темной коробке. Они дали мне свет и показали, что за ним всегда тень. Они объяснили, что чувства — нормально, а язык дан людям для того, чтобы внутри это все не копилось. У меня плохо получается все перечисленное, я до сих пор не ценю моменты и думаю об одиночестве, я продолжаю чувствовать необходимость промолчать. Но они из раза в раз, даже если губы мои плотно сомкнуты, продолжают помогать подняться, даже если я не протягиваю руки. Возможно, Тэхен солгал в той части, где сказал, что, пусть и плохо, но что-то у него получается. Возможно, в нем сидит лишь знание, не понимание. Возможно, он до сих пор не знает как лучше, не знает, как защищаться, не знает, почему извне продолжают лететь в спину пули, а рука, крепко сжимающая его ладонь, медленно становится обжигающе холодной. Возможно, Тэхен, сказав это, хотел, чтобы Тэхи в это поверила. Чтобы эти мысли не жили внутри него в кромешном одиночестве. Чтобы мысли эти материализовались в чужом воображении и стали правдой, хотя бы для них двоих. Потому что когда свидетель один — это сумасшествие. Возможно, Тэхен скоро пожалеет. О том, что все вывалил на нее, как она на него. Возможно, Тэхен скоро поймет, что виноватых в мире достаточно и ему нет нужды вешать и на себя оковы вины. Возможно, люди вокруг скоро заметят его. Возможно, скоро Тэхен заметит, что все, кто рядом с ним, давно устремили на него взгляд. А пока надо остановиться. Передохнуть. Попить воды, что дружелюбно принес официант. Нужно время, нужны силы. Нужно просто хотя бы одну ночь нормально поспать. Не с чувством, что сдавливает грудь, не с мыслями, что узлом вокруг шеи завязываются, не с переживаниями, что заставляют все тело дрожать. Поспать так, чтобы утром голова была хотя бы на час свежая. Тэхен бы прямо в эту минуту прямо в этом кафе готов отдать все, лишь бы только пустота на мгновение укрыла его одеялом теплым и позволила расслабиться после стольких лет бега на месте. Отдал бы все, лишь бы земля из-под ног не уходила, когда Тэхи смотрит так жалобно, лишь бы дыхание в миг не сбивалось, когда она сжимает кулаки, думая, что Тэхен не видит, как напрягается все ее тело от каждого чужого слова, что разбивается о тишину наступившую. Тэхен готов все отдать, лишь бы время назад перемотать и не встретиться с ней вообще. Задержаться в тот роковой день на улице, сходить куда угодно, только бы в противоположную сторону, где она, в истерике, умоляла Сокджина пустить ее. Отдал бы все, только бы не стереть из памяти то лицо, с каким она смотрела на Тэхена, крепко вцепившись в куртку. Но все это есть где-то внутри, на подкорке сознания. Об этом не надо даже думать, чтобы почувствовать это рядом. Оно подобно тени, что ходит следом каждый раз, когда светло. А стоит только тьме сгуститься над головой, как она тут же пожирает заживо, не оставляя ничего. Тэхи разбита, и Тэхен готов отдать все, лишь бы только не слышать, как медленно внутри нее все отмирает. — Я не стану извиняться перед тобой за свои слова. Они жестоки, но поверь, за три дня ты причинила мне куда большую боль, чем я сейчас. И мы оба сделали это с помощью правды, — стереть бы ее с лица земли, и было бы сейчас не так больно. Тебя не было со мной, когда я умирал, но были они: те, кто стали моей опорой, поддержкой и любовью. Я не замечал этого раньше, я был слишком слеп, но сейчас, сидя перед тобой и понимая тот факт, что именно ты подарила мне жизнь, я чувствую, что благодарен тебе за то, что ты не сделала аборт. Потому что благодаря тебе я смог встретиться с этими людьми. Спасибо. А в мыслях, почему-то, Чонгук мелькает, пока Намджун где-то под ребрами прячется, Сокджин — под бедрами, а Юнги и Хосок путаются в венах и тянут, тянут, тянут, пока от боли не встанут слезы в глазах. А потом наступит момент, когда Тэхен встанет с насиженного места, подойдет к Тэхи и, сказав, что давно, всю свою жизнь осознанную, хотел это сделать, поцелует ее в лоб точно также, как она поцеловала его. Вложив все, что внутри копится в один маленький поцелуй, что огнем гореть на лбу будет. А потом, после этого момента, этого сильного для него и слабого для нее, он уйдет, оставляя Тэхи одну и слыша, с каким дребезгом разбиваются о стол чужие слезы. После этого ветер ударит Тэхену в лицо, когда теплое кафе останется позади. Не спокойствие его настигнет, не облегчение. А самая свирепая боль, которая будет врываться во внутрь, в организм, отравляя там все. Боль, от которой не будет сил даже кричать. Только стоять, запрокинув голову, и ощущать, как холод пронизывает мокрые от слез щеки. Тэхен думал, что справится. Думал, выдержит это, потому что ничего другого ему не надо. А в итоге в самую последнюю минуту, когда казалось, что все уже кончено, он снова позволил себе заплакать. И это происходит будто без его участия — слезы сами по себе накапливаются в глазах и с каждым морганием скатываются вниз, быстро замерзая на холоде и стягивая кожу на лице. Говорят, время лечит. Тэхен думает, что время не дает ровным счетом ничего. И боль оно не забирает тоже. Оно лишь прикрывает незажившие раны, пока не появится что-то, что смогло бы содрать эту тонкую пленку, заставив все кровоточить сильнее. Сейчас Тэхен готов буквально кровью плеваться. Но он не может. Потому что Сокджин, звонящий ему, слишком быстро и голосом, наполненным паникой, говорит: — Ты нужен Хосоку.