«Забрать бы боль себе, забрать бы все душевные терзанья. Забрать бы все, что заставляет так рыдать. Забрать бы все, не позволяя дальше задыхаться, отдав в ответ возможность радостно смеяться.»
— Хосок, я здесь, — тише некуда говорит Тэхен, приближаясь к нему и, вытерев собственные слезы, пытается выдавить улыбку. Но сейчас улыбаться тошно. И представлять, как улыбается кто-то еще — тоже. Сейчас все светлое, нежное и теплое вызывает чувство отвращения. Как весь мир может продолжать жить дальше и радоваться каждому новому дню, когда на его кровати сидит, словно побитый, Хосок, и не может из себя выдавить ничего, кроме боли, что до самых краев наполнила детское тело и теперь выливается наружу, где Тэхен ее поглощает и сам давится, не зная, как остановить. Хосок крепче поджимает к себе ноги и из-за невозможности сидеть переворачивается на бок, лицом к Тэхену. Теперь оба могут видеть друг друга полностью: Хосок разглядывает взглядом мутным слишком черты лица Тэхена, которого так хотелось видеть в ту минуту, что сейчас оно кажется нереальным. Тэхен же, наоборот, готов отдать все, лишь бы больше не видеть чужое лицо, искаженное в гримасе немого ужаса. — Я всегда рядом. «Почему ты не был рядом в тот миг?» — единственное, о чем может подумать сейчас Хосок. Тэхен тоже может. Он думает о том, что пока Хосок больше всего нуждался в Тэхене, его просто не было. Он говорит: «Я всегда здесь» и в самый ответственный момент исчезает. Он обещает быть рядом, а потом уходит. Выбирает Тэхи, которая предала, осквернила и оставшиеся лоскутки испятнанной души сожгла в собственном огне, вместо Хосока, который всегда эти самые лоскутки, даже если они крошечные совсем, собирает, словно пазл, когда удается лишний раз обнять, лишний раз послать счастливую улыбку, лишний раз напомнить, какого это — чувствовать тепло. Тэхену хочется хотя бы один раз в жизни отдать частичку тепла в ответ. Не потому, что должник, не потому, что вина съедает где-то изнутри. Все потому, что видеть Хосока таким — невыносимо./flashback/
— Хосок, поздоровайся, это Тэхен. Вы с ним похожи, — Сокджин слегка толкает Хосока в спину, намекая на то, что ему нужно пройти вперед, в его новый дом. — Не бойся, тут никто не кусается, а если такое случится — сразу говори мне, — с улыбкой ярче солнца. — Привет. Мне сказали, что мы с тобой похожи. Хосок взгляда не поднимает — стесняется. Он мнет в кулачке подол своей белой кофты с рисунком Бэтмена, переминается с ноги на ногу, в ожидании ответа, но Тэхен молчит, словно воды в рот набрал, и не знает, с чего начать. С того же банального привет? Или есть что-то еще? — Приятно познакомиться, Хосок. Что они имели в виду, когда говорили, что мы похожи? — Тэхен рядом с мальчиком присаживается на корточки, желая заглянуть в чужое лицо, которое теперь Хосок прячет еще сильнее, пожимая плечами. Хосок поднимает рукав на правой руке и показывает Тэхену красующуюся метку, напоминающую огромный шрам, что у таких, как они — на всю жизнь. Показывает Тэхену клеймо, которое им наградили с самого рождения, не спрашивая даже, нужно оно им или нет. А оно им не нужно от слова совсем. Оно выделяет и тем самым делает изгоем. Оно напоминает, что в мире их всему есть противовес, и пока одни люди широко улыбаются, другие обязаны корчиться в самом низу от боли. И дно это предписано изначально таким, как они. Таким, как Тэхен и Хосок, у которых метка всегда в ненужное время и в ненужном месте начинает заливаться кровью, пачкая одежду и пол. Таких, как Тэхен и Хосок, априори невозможно любить. Но кто сказал, что они не могут любить друг друга? Тэхен протягивает Хосоку оттопыренный мизинец и Хосок обхватывает его своим. Они дают обещание. Обещание постараться быть рядом, когда совсем плохо. Обещание помогать подняться каждый раз, когда падение неизбежно. Обещание, при котором они не будут чувствовать себя одиноко. Сокджин привел Хосока в дом из того же детдома, в котором они забрали Тэхена, никого не предупредив. Он просто открыл Хосоку двери в новый мир, как когда то это же сделал для Тэхена Намджун. Их дом был пуст и тих. С Хосоком и Тэхеном он словно приобрел краски. Серые, тухлые, темнее ночного неба, но это их краски. И пока Тэхен крепко держит собственным мизинцем мизинец Хосока, эти краски не будут так уж сильно пугать./end of flashback/
Хосок сейчас вспоминает их первую встречу отчетливее любого другого дня. Она всплывает в памяти как всегда неожиданно и подобно смертельной заразе распространяется вместе с кровью по всему телу, отдавая в каждом кончике колющей, режущей буквально надвое, болью. Хосоку хочется кричать до срыва голоса, хочется рвать на себе волосы, хочется сходить с ума и биться, будто в агонии. Но не получается. Показать всему миру, показать тем, кто сейчас в этой комнате и тем, кого в этой комнате нет, как ему сейчас плохо — не получается. А Хосоку очень плохо. У Хосока все тело ломит от боли, Хосок не может сидеть нормально и даже рот открыть не получается: трещины тут же напоминают о себе. У Хосока душа испятнана, а вся кровать перепачкана кровью. Но никто ее, даже Хосок, не замечают. Все видят только, как медленно Хосок умирает, и даже не знают, что нужно делать. А делать что-то нужно, и очень срочно. Потому что прямо сейчас опоздание может стать роковой ошибкой. Ошибок допускать нельзя. Ни сейчас, когда Хосок на грани, ни после, когда он будет за ней. Нужно сделать все идеально, нужно чем-то эту боль разбавить для начала, а уже потом из тела изъять, как чужеродное. Не отрывать с корнем сразу все чувства, чтобы пустоту можно было чем-то заполнить. Хотя Хосок, наверное, был бы рад сейчас ощутить что-то такое, с чем живет Тэхен всю свою осознанную жизнь. Хосоку хочется эту тяжесть в голове вместо мыслей, эту дыру зияющую вместо тысячи чувств. Только бы дали передышку. Хосок протягивает свою руку вперед и касается невесомо, почти неразличимо чужой ладони, сплетаясь своими маленькими пальчиками и с длинными тэхеновыми, делая замочек и аккуратно опуская на липкую из-за крови кровать. Сил держать крепче нет, но если они оба приложат сил чуть больше, то получится удержаться. Он ведь всего лишь хотел каждый день улыбаться — неважно насколько больно, неважно насколько сильно глаза щипает из-за слез, неважно сколько крови вытекает из прокусанных насквозь губ. Хосок всего лишь хотел смеяться настолько громко, чтобы слышали все. Или хотя бы один Тэхен, который сейчас крепко сжимает его руку, как когда-то давно сжимал мизинец, давая обещание и принимая его в ответ. Пусть хотя бы он знает, какой Хосок настоящий. А этого сломанного, грязного и уничтоженного пусть лучше забудет. — Нам нужно обработать твои раны. Хосок отрицательно мотает головой. Нет, не нужно. Ему и без того больно просто лежать, а на то, чтобы ходить и делать что-то при этом, его попросту не хватит. Тэхен понимает все сразу и больше не задает этот вопрос. Только пододвигает ближе к Хосоку свои мягкие подушки, расправляет одеяло, укрывая его сверху, а сам ложится рядышком, совсем под боком, не отпуская его руки и не позволяя отпустить свою. Он не уверен, что именно это сейчас Хосоку необходимо больше всего. Возможно, ему бы хотелось, чтобы Тэхен говорил: много и без остановок, а может, ему бы хотелось такой убивающей тишины, при которой даже дыхания и сердцебиения не слышно, — тогда Тэхен, не думая бы, перестал дышать и остановил свое сердце. Сокджин и Юнги, все это время молча стоявшие в дверном проеме, отходят в сторону и спускаются вниз, к Намджуну, который позвал их. Двое полицейских, заполняющие данные, спрашивают, может ли Хосок говорить. Те лишь отрицательно мотают головой, намекая, что он шокирован слишком сильно, чтобы не то, чтобы говорить по делу — он не может говорить вообще. Полицейские понимающе кивают и на чужой разбитый взгляд отвечают понурыми лицами. Они все прекрасно понимают, что с ним произошло, понимают это даже без участия Хосока, который сейчас больше похож на кусок мяса, чем на живое, способное думать и чувствовать существо. Кусок мяса, наполненный скверной. — Мы можем придти за показаниями жертвы позже, пока свяжемся со всеми свидетелями, проверим камеры наблюдения. Ваши номера мы записали, как только будет какая-то информация — сразу же сообщим вам, — говорит один из них, убирая документы в сумку. В их лицах так и читается сожаление. Никто ничего не говорит, когда полицейские подходят к двери, одеваются, и когда уходят никто не говорит ничего тоже. Молчание затягивается над всеми огромной черной тучей, связывает руки, ноги, перерезает глотку, чтобы было невозможно дышать. Но даже если бы все было нормально и никто не падал вниз к Хосоку — дышать все равно было бы очень трудно. Лучше задохнуться прямо сейчас. Юнги, полностью опустошенный, достает три рюмки, коньяк и наливает всем присутствующим, даже не спрашивая, хотят они или нет. Наверное, они не хотят, думает про себя Юнги, и проглатывают это все в один глоток лишь потому, что только крепкий алкоголь может хотя бы ненадолго превратить ноющее тело во что-то, что ничего не чувствует из-за онемения каждой из конечности. Сокджин тянется за бутылкой, плескает себе в рюмку еще и выпивает также быстро, как первую. За третьей не тянется. Горло противно саднит, легкие пылают из-за спиртного, но все внутри как разрывалось на части, так и продолжает до сих пор. И Сокджин не уверен, что сейчас ему поможет третья рюмка, потом четвертая, пятая и так до тех пор, пока не будет виднеться дно бутылки. Этим они не добьются ничего. Притупить, возможно, получится, но не избавиться. А избавиться от этого надо. Ради Хосока, которому сейчас все готовы отдать все, что у них только имеется при себе. Каждую частичку чего-то прекрасного, волшебного, невообразимого настолько, что начинаешь верить в чудо. Хочется каждую крупицу какого-то слепого счастья отдать этому маленькому человеку, который за мечту всегда улыбаться был растоптан. — Без психолога нам не обойтись, — констатирует факт Намджун, когда выпитый коньяк бьет резко в голову. — Думаешь, он захочет с ним говорить? — Сокджин говорит тихо, будто боится, что их кто-то услышит. — Никто после такого не хочет говорить. Для этого и прибегают к помощи специалистов, — Юнги пьет уже с горла. — Я просто не представляю, какого ему сейчас. Никто не представляет, какого ему. — С ним Тэхен? — Да. — Вероятнее всего, сейчас он не будет отходить от него ни на шаг. — Так будет лучше. Хосок еще не скоро оправится после всего. Не осталось сил даже на то, чтобы испытывать гнев и ненависть по отношению к тем, кто посмел тронуть Хосока пальцем. Юнги видел множество фильмов, где в подобных ситуациях герои всегда выходили из себя и стремились разрушить что угодно, что встанет у них на пути. В реальности же не хватает сил даже просто налить себе еще, даже просто поднять бутылку и поднести ее к губам, а потом проглотить этот яд, что единственный, что может прямо сейчас согреть. А тепло нужно лишь для того, чтобы можно было им поделиться с Хосоком. Намджун ставит локти на стол, опирается головой о вспотевшие ладони и зарывается своими пальцами в лохматые волосы, вцепляясь в них и оттягивая вперед. Все внутри болит невыносимо. И не только у него. Весь дом сейчас, кажется, трясется и готовится вот-вот сломаться, разлететься на мелкие осколки, что вопьются в тела, подобно пираньям, и разорвут плоть на мелкие кусочки, которые Хосок всегда со своей детской любовью и невинностью ко всему подбирал с полу и собирал обратно, чтобы каждый мог еще немного подышать. Теперь пришла пора собирать по кусочкам Хосока. Но с чего начать? С того, чтобы напомнить, кем он был и кто они все такие? С того, чтобы вернуть твердую почву под ноги? С того, чтобы стереть всю боль в порошок, как она стирала его? Или с того, чтобы позволить ему самому дойти до старта? Служить его костылями, его инвалидной коляской. Чем угодно, что только поможет передвигаться: пускай медленно, пускай очень медленно и вместе с тем очень мучительно. Главное, что движение есть. Голова болит. Болит очень сильно. Думать о чем-то конкретном, сосредоточиться на чем-то не выходит, сколько бы попыток не было предпринято. Кажется, что сумасшествие стоит совсем рядом, уткнувшись носом в шею и опаляя кожу горячим дыханием. — Его нельзя оставлять сейчас одного. Кто-то должен постоянно быть с ним рядом. — Я, — Тэхен, случайно подслушавший разговор, когда спускался вниз, ни капли не думая выдвигает свою кандидатуру. — Я буду с ним рядом. — А ты справишься? Нет. Тэхен больше, чем уверен, что с этим не справится. Он много раз уже до этого надеялся на себя и думал, что все выдержит, все преодолеет, а в итоге на самом последнем шагу вперед останавливался в нерешимости, что выбивает всю уверенность и знание о правильности своих действий. Но Хосока Тэхен даже при таком раскладе не оставит. Если придется — умрет вместе с ним. Если потребуют того обстоятельства — со всей силы вытолкнет вперед, а сам останется в темноте. Потому что Хосок только начинает жить, и Тэхен, который прекрасно знает, какого это — думать, что ты просто есть, не может позволить этому коснуться Хосока. Тэхен только пожимает плечами, обводит взглядом всех присутствующих, задерживая взгляд на стоящей бутылке и еле как отговаривая себя не прикасаться к ней. Он нужен трезвым. — А что с Хосоком? — Уснул. — Его лучше и на ночь одного не оставлять. Без кошмаров не обойдется. Все молча кивают. Сейчас их единственной задачей является помочь Хосоку всем, чем они только смогут помочь. Начиная от самых малых и незначительных вещей и заканчивая чем-то очень глобальным. Слушать, когда он откроет рот и сквозь раздражение ран скажет хоть что-нибудь, что угодно, хотя бы просто издаст непонятный звук. Смотреть на него, уделять ему все свое внимание, чтобы было, на что ставить его на ноги. Тэхен садится за свое место, рядом с Намджуном, и слегка наклоняет голову в бок, желая заглянуть в чужое лицо, но Намджун будто бы стыдится чего-то, иначе почему он так отчаянно отводит взгляд в сторону, не желая смотреть и не желая, чтобы на него смотрели тоже. Повисает напряжение, которое Тэхен одним лишь вопросом делает еще тяжелее: — Как это произошло? Все они, за исключением Хосока, были дома, когда это случилось. Все слышали, как Хосок попросил у Сокджина немного денег и собирался сбегать в магазин, чтобы купить себе хлопьев на завтрак. Хлопья он купил, да только не донес. Через полчаса, которые заставили их поволноваться, потому что магазин находится у них недалеко, всего в пяти минутах ходьбы, в дверь с силой постучали. Перепуганные, они все соскочили со своих мест и побежали ко входу, прекрасно понимая, что это не Хосок — он никогда не стучит так громко и так настойчиво. Открывая ее, их слегка расталкивает девушка, несшая, казалось бы, мирно спящего Хосока на своей спине. Но потом, спустя ничтожные пару секунд, они видят кровь. Очень много крови. Об остальном думать слишком невыносимо. Да и не хочется, если честно. Приходится переживать это из раза в раз, потому что воспоминания все слишком свежие, чтобы шрамом на сердце стягивались. Сейчас они больше похожи на огромное ножевое ранение, которое болит настолько сильно, что дышать кажется непосильной задачей. Так почему же тогда весь мир, кроме этих пятерых, продолжает насыщаться кислородом? Почему весь мир вокруг продолжает просто жить, когда у них, здесь, под крышей их собственного дома, ходит на своих двух костлявых смерть? — Какого хрена это должно было произойти? — казалось бы, Тэхен сказал это с нескрываемой агрессией. На самом деле, это звучало больше очень жалко и с обидой в голосе. Тэхен не уверен, что он обижен. Он не уверен, если ли вообще хоть какое-то слово, способное описать то, какого ему сейчас. А еще какого Намджуну, который, следуя за Юнги, пьет уже с горла, а еще Сокджину, который к алкоголю больше не тянется: внутри все и без того переполнено, а коньяк будто обладает способностью это все поджечь; а еще Юнги, который достает новую бутылку, потому что понимает — Намджун не отдаст. А еще Хосоку. Хосоку, у которого планов на жизнь было очень много. Хосоку, у которого каждый новый день — причина для улыбки. Хосоку, которому всегда нравилось смеяться. Хосоку, который делал жизнь каждого в этом доме счастливее. Хосоку, который был для каждого поголовно опорой, не подозревая этого. Хосоку, который был осквернен и уничтожен просто за то, что любил быть счастливым. Со второго этажа доносится крик. Все моментально срываются с места, но им в голову бьет выпитый алкоголь и все действия становятся расплывчатыми, в отличии от Тэхена, который к алкоголю не прикасался и который с легкостью сейчас преодолевает лестницу, устремляясь в комнату, куда дверь открыта — он специально не закрывал, чтобы можно было все оттуда слышать. Хосок забился в угол около окна и сидит, прижав к себе плотнее ноги и закрыв уши руками. Он качается из стороны в сторону и давится собственными слезами, не разглядывая сквозь них и густую темноту Тэхена, который упал рядом с ним на колени и все в той же нерешимости протянул к нему руки, не зная, как поступить дальше. О чем он думал, когда бежал сюда? О том, что хочет защитить. Но подумал ли он хоть раз, как лучше это сделать? Один вариант хуже другого. Страшно просто прикоснуться — вдруг рассыплется, оседая на пол осколками битого стекла. Еще страшнее что-то говорить: любое слово порой ранит сильнее ножа. Куда страшнее уменьшить или, наоборот, увеличить дистанцию. Остается только сидеть, не зная, как поступить дальше, и лишь молча ожидать хоть чего-то. Но Хосок не дает ничего, кроме рыданий, истошных воплей, криков, просьб не трогать и оставить в покое. Хосок не делает ничего, кроме того, что бы с силой вцепиться себе в волосы и одним разом вырвать огромный пучок, что бы сжать уши в кулаке и впиться ногтями до крови, что бы все губы и щеки превратить в выпотрошенное мясо. Хосок бьется в истерике. В самой настоящей панической атаке, когда все его тело дрожит и он похож на очень сильно натянутую струну — коснись слегка, чтобы порвать окончательно. — Хосок, посмотри на меня, — умоляет Тэхен, у которого глаза на мокром месте. — Прошу, посмотри. Хосок смотрит. Смотрит долго и очень пристально. Не отвечает словами на слова, протянутыми руками на протянутые руки. Только разбитым взглядом на разбитый взгляд. Хосок будто бы изучает Тэхена по новой. Замечает родинки, которые прежде никогда не видел, замечает линию скул, которая раньше была не такой глубокой, замечает обветренные и обкусанные губы, которые всегда с виду казались такими ухоженными. И весь Тэхен в принципе раньше казался эталоном красоты. Сейчас, когда он близко своим лицом к его настолько, что видно каждый маленьких прыщик, каждую маленькую неидеальность, огромные синяки и мешки под глазами, Хосок понимает, что был слишком слеп, чтобы не увидеть на чужом лице все признаки того, что Тэхену плохо. А Тэхену очень плохо. И тогда, когда Хосок улыбался и заставлял его шарахаться от любого проявления любви и тепла, и сейчас, когда Тэхен готов это принять, но давать уже никто не в силах. Теперь его очередь отдать обратно все то, что отрицал столько лет. Он тянется рукой вперед, обхватывает Хосока за плечи и, упав на пол и потянув его за собой, позволяет окольцевать свою талию, одной рукой обнимая за спину, а другой гладя по волосам, и чувствует, с какой силой Хосок обнимает его, утыкаясь сырым от слез лицом куда-то в низ живота. Тэхен обнимает крепче, когда чужие легкие напрягаются, и слегка ослабляет хватку, когда слышит, что Хосок задыхается. Но задыхается он скорее не от объятий, что сейчас подобны защитному куполу, а от мира, который есть за этим самым щитом. Тэхен гладит Хосока по волосам, перебирает его мягкие и всегда сладко пахнущие пряди, зарывается пятерней в них и медленно, проходя через каждый волосок, убирает руку и возвращает обратно, когда Хосок трется о чужую кофту, желая стереть со своего лица литры пролитых слез. — Это правда ты? — голос в конце срывается и падает вниз, туда, где эти двое устроились подальше от всего. — Всегда.***
Тэхен думает, что сидят они в такой позе примерно час: не двигаются, дышат медленно и маленькими порциями, чтобы случайно друг друга не спугнуть; не разговаривают даже, потому что объятия все за них сказали. Да и что можно вообще в такой ситуации говорить? Банальное «Все будет хорошо»? Или напомнить, что он не один, что у него есть Тэхен, Намджун, Сокджин и Юнги? А еще Чонгук, который сейчас далеко. И только сейчас Тэхен понимает, как сильно он хотел все это время его увидеть, услышать, хотя бы одно крошечное сообщение прочитать. Но Чонгук молчит, а делать первый шаг не время — нужно позаботиться о Хосоке, который только-только успокоился. — Время уже одиннадцать, — говорит Сокджин, заглядывая в комнату и смотря Тэхену в глаза. — Уже так поздно? — Тэхен это больше спрашивает не у Сокджина, а у Хосока, который поднял свой сонный взгляд, услышав голоса. Единственное, что может дать ему Тэхен — это улыбку. Едва заметно приподнять уголки губ и показать сонному Хосоку, что все в порядке, он в безопасности и все присутствующие в доме готовы помочь ему, стоит ему только лишь попросить. Сказать одно единственное слово, и они готовы свернуть для него горы. Но Хосок молчит. И на чужую улыбку, которая так редко расцветает на чужом лице, он ничего не делает. Ни улыбается в ответ и даже не задерживает на ней взгляд. Смотрит куда-то сквозь нее стеклянным взглядом и с точно таким же упирается обратно, показывая свой протест. Хотя это больше похоже на попытку спрятаться обратно, от всех, кто есть в этом доме, и побыть одному (обнимая при этом Тэхена крепче обычного). — Хочешь я с тобой схожу в душ? Голос Тэхена словно разрывает этот вакуум, затянувшийся вокруг его головы, и теперь слышится все четко и очень громко. Словно уши заложило. Его хватает лишь на один маленький и едва заметный кивок, чтобы Тэхен медленно отпустил его, а потом, встав и выпрямившись, взял его на руки, позволяя обнять свою шею. Он просит Сокджина принести из его комнаты полотенце и чистую одежду, и Сокджин, ни капли не медля, сразу же убегает в соседнюю комнату, постоянно оборачиваясь назад, на Хосока, который сейчас на руках Тэхена похож на безвольную куклу. Сердце со всей силы сжимается и, кажется, перестает биться где-то в груди. Сокджин открывает маленький шкаф, берет чистую пижаму, нижнее болье, чистое полотенце и бежит в ванную, где Тэхен уже помогает снять Хосоку с себя одежду, что от пота слегка прилипла к телу. — Аптечка тут? — спрашивает Тэхен у стоящего в дверном проеме Сокджина, который как загипнотизированный смотрит на крошечное худенькое тельце, покрытое в некоторых местах сильными гематомами. — Да, но по-моему в ней нет перекиси. Я сбегаю вниз, там есть. Тэхен в благодарность кивает, но уже ушедший Сокджин этого не видит. Он убирает всю одежду в стиральную машину, закрывает дверцу и помогает Хосоку залезть в ванную, в которой уже набирается горячая вода с пеной. Он глазом замечает сзади полоски крови и все, что может, это с шумом сглотнуть и постараться подавить рвоту. Держаться ради себя Тэхену не удавалось. Держаться ради Хосока прямо сейчас он обязан. За каждую его улыбку, за каждый его разговор о мечтах, за каждый разговор о чувствах. Должен пытаться, чтобы все это не исчезло бесследно из его маленького, прям как он, мира. — Где у тебя болит? Хосок был бы рад положить руку на грудь и сказать, что там боли нет, потому что давно все от нее онемело. Тэхен бы на это почувствовал, как током прошибает все тело, и ничего бы не ответил, потому что слова сейчас не имеют никакой ценности. — Все тело, — едва говорит Хосок охрипшим голосом, опускаясь в воду, которая ему почти по грудь. Тэхен берет полотенце, мочит его кончик и аккуратными движениями начинает смывать с чужих губ кровь, стараясь сильно не надавливать, чтобы не сделать только больнее. Кровь засохла и оттирается плохо, но Тэхен не торопится: все равно потом обрабатывать перекисью, а она поможет лучше. — Точно не больно? — параллельно с этим спрашивает Тэхен, не задевая уголки. Хосок мотает головой и Тэхен видит, как под водой у него сжимаются кулаки. — Мне больно сидеть. Ну конечно. Слезы сами наворачиваются на глаза, и не успевает Тэхен опомниться, как они ручьем стекают по щекам и падают на маленький коврик под ногами. Тэхен рыдает, как никогда до этого еще не рыдал, пока все также тщетно продолжая стирать кровь. Все полотенце уже покраснело, а рот только больше раздражился из-за этого. Он сквозь рыдания извиняется за причиненную боль и, забрав у Сокджина аптечку, достает оттуда ватку, выливает на нее перекиси и просит Хосока чуть-чуть потерпеть, потому что может щипать и очень сильно. Хосок терпит. А вот Тэхен нет. С каждым прикосновением к ранам, с каждым невесомым касанием, с каждой каплей крови слез и дрожи в голосе становится все больше. Тэхен держится свободной рукой за ванну и боится упасть назад, потому что не держат даже согнутые в коленях ноги. Не держит ничего. Тэхен помогает Хосоку поменять позу, при которой ему будет меньше больно, и с раскрасневшимся лицом и опухшими от долгих рыданий глазами продолжает аккуратно обрабатывать, шепча себе под нос, что все позади. Ничерта не позади. Он утыкается носом в бортик, опускает руки и сидит так минуту, если не больше, просто рыдая из-за собственной бесполезности прямо сейчас. Он не помог в тот момент Хосоку. Его не было рядом с ним. Если бы Тэхен плюнул и забил на Тэхи, он смог бы сходить в магазин с ним и это в итоге не обернулось бы тем, чем обернулось. Тэхен столько обещаний дал, что всегда рядом будет, а теперь все они в горле пустышками застревают, не пуская еще одно, самое последнее и самое верное. Тэхен сейчас ничего не может сделать для Хосока, который на рыдания Тэхена не смотрит — с него на сегодня хватит. Он позволяет лишь касаться ваткой своих губ и стирать с них кровь. Но не позволяет посмотреть в глаза. Потому что в его взгляде сейчас нет ничего абсолютно. Все было растоптано, запятнано, уничтожено у него на глазах без возможности вернуть все как прежде. Тэхен понимает это. Он понимает все. Не понимает лишь, как помочь сейчас. А помочь хочется очень сильно. Из-за бессилия, из-за собственной немощности он готов головой биться об эту самую ванну, чтобы размозжить себе голову, которая сейчас кажется самым тяжелым на свете. Но он не может. Не имеет права. Вот так оставить Хосока одного он не имеет права. Дать себе свободу, пока рядом с ним осколки Хосока разбиваются на все меньшие и меньшие — не может. Должен выстоять, потому что ничего другого ему не остается. А бросать нет желания никакого. Вернуть этому лицу прежнюю улыбку — вот его главная цель на сегодняшнюю ночь и на последующие дни, сколько потребуется. Пусть даже целая вечность пройдет, Тэхену все равно. Он стирает со своего лица слезы, намачивает Хосоку волосы, выдавливает немного шампуня и, сказав тихое «Я помогу», начинает очень осторожно намыливать, избегая каких-то сильных и резких движений. В нос бьет запах сладкой клубники, той самой, какую все в доме чувствуют после того, как Хосок примет душ./flashback/
Хосок выбегает довольный из ванной комнаты, укутанный в бежевое бархатное полотенце, и радостный спускается на первый этаж, подбегая к сидящему на диване Намджуну и утыкаясь ему головой прямо в нос. — Понюхай, скорее! Это мне Сокджин такой шампунь подарил, — светясь от радости и детской невинности перед обычным шампунем с ароматом клубники говорит Хосок, не давая Намджуну свободу. — Так сладко! Я из-за тебя теперь клубнику хочу. — Сокджин пока мне помогал помыться сказал, что когда наступит лето, мы будем каждый день клубнику кушать. — Передай Сокджину, что его слово запомнили все свидетели, — говорит Намджун, указывая пальцем на себя и Тэхена, который пришел на шум из кухни. — Тэхен, ты чувствуешь как мои волосы вкусно пахнут? — Хосок не сразу заметил Тэхена. — А мне можно будет помыть голову твоим шампунем? — не скрывая радости спрашивает Тэхен, согреваясь внутри от чужой улыбки. — Давайте все сегодня помоем голову моим шампунем и станем семьей клубничек. — Я всеми руками за./end of flashback/
Тэхен отчетливо помнит, как потом в квартире весь вечер держался сладкий запах клубники, а они все ходили, с мокрыми волосами и довольными лицами, и наслаждались приятным ароматом. Сейчас этот запах разрывает на мелкие части сознание и блокирует любую возможность подумать о чем-то приятном. Боль не хочет, чтобы от нее избавлялись. Тэхен смывает с головы шампунь, берет мочалку, выдавливает на нее немного геля и, намочив все это дело, помогает Хосоку встать на ноги, чтобы было удобнее. Тэхен нежными движениями шоркает мочалкой, стараясь в местах, где сильные синяки, сильно не давить, и когда доходит до низа, где все перепачкано кровью, замирает сначала в нерешительности, делая при этом три шумных вдоха и выдоха и сглатывая вязкую слюну. Нужно оттереть любое напоминание о сегодняшнем. Но так, чтобы Хосоку не было больно. Только вот Хосоку будет больно при любом раскладе. Тэхен смывает кровь, ополаскивает Хосока прохладной водой и, укутав в теплое полотенце, помогает выбраться из ванны. — Там тоже нужно обработать, — шепотом произносит Тэхен, когда Хосок собирается уходить. Он замирает в дверном проеме, сжимая в маленьком кулачке полотенце, но не оборачивается. Ждет чего-то, чего сам не знает. Может того, что Тэхен сделает все быстро и, словно волшебник, каким всегда для него казался, без боли? Или того, что Тэхен просто не будет к нему прикасаться в тех местах, где телесный контакт вызывает моментальную истерику, смешанную с невозможностью закричать? Или он вообще уже ничего не ждет и ни на что не надеется, потому что все, что должно умирать последним, давно уже в нем завяло, как цветы, которые давно никто не поливал. Хосок медленно поворачивает к нему голову со взглядом, в котором ничего прочитать абсолютно не получается, и возвращается к нему. Опирается торсом о перекладину, позволяет Тэхену раздвинуть ноги, а слезам выплеснуться из глаз, как тогда они выплеснулись на лице Тэхена. Он зажмуривает глаза и не дышит практически, когда чувствует чужую руку на своей горячей, мягкой после душа кожи, и хочет прямо сейчас провалиться в темноту, где никто не тронет его пальцем. Хосоку мерзко, Хосоку тошно, Хосоку в свои малые годы хочется умереть. По-настоящему, со всеми почестями во время похорон. Умереть, чтобы больше ничего не чувствовать. Все в нем было убито, теперь настала очередь убивать его. Тэхен аккуратно наносит заживляющую мазь и просит Хосока повернуться к нему лицом, чтобы нанести немного на губы. Синяки он обрабатывает другой, от ушибов и гематом, а на метку, что кровоточить перестала, накладывает чистый бинт. Убеждается, что закончил, и убирает аптечку на верхнюю полку, помогая после Хосоку переодеться в пижаму. — Можно я посплю с тобой? — спрашивает Хосок, когда Тэхен сушит полотенцем его волосы. — Конечно. Тэхен пропускает Хосока вперед, спускает воду, споласкивает ванну и, выключив свет, догоняет Хосока, который остановился у двери в комнату Тэхена в ожидании. — Тебе принести что-нибудь? Хосок отрицательно мотает головой и заходит в комнату, по памяти включая свет, и проходит дальше, к кровати, складывая полотенце аккуратно на стул и, расправив постель, тяжелым грузом ложится, сворачиваясь в клубочек и укрываясь с головой одеялом. От картины внутри органы стягивает мертвым узлом. Тэхен готов себе лично расцарапать грудь, чтобы не ныло так сильно, чтобы не резало так ожесточенно, чтобы болело, но терпимо, как раньше, когда Тэхен был еще в состоянии терпеть и выработал уже привычку просыпаться с этим каждое утро. Сейчас Тэхену кажется, что если он ляжет рядом с Хосоком, укроется тем же одеялом и крепко обнимет его, позволив ему положить свою голову на его плечо, то следующим днем он не встанет. Не найдет ни сил, ни желания, и хватит его самого только на то, чтобы вот так лежать рядом с Хосоком, у которого до сих пор дрожит все тело, и неясно даже — от холода или от чего-то еще. Хосок не уверен, что все дело в холоде: он только что вышел из горячего душа и сразу же лег под толстое теплое одеяло, но дрожь унять ни то, ни другое не помогло. Дрожь идет откуда-то изнутри; оттуда, где раньше покоились в огромном ящике силы на каждый новый день. Ящик, который Хосок для своих малых лет тщательно охранял, держа его закрытым каждый раз, когда сил не требовалось. Сейчас силы ему нужны, и нужны в огромном количестве, потому что прикосновения Тэхена, который ложится с ним рядом и слегка приобнимает, на теле остаются ожогами. К кровати прилипает кожа и страшно даже просто пошевелиться — сдерется заживо. — Ты не выключил свет, — говорит Хосок, радуясь тому, что они не остались в темноте. — Поспим так. Хосок не понимает, что так ему лучше. Не понимает вообще ничего: ни заживляющей и охлаждающей мази на каждом синяке и трещине, ни чужих горько пролитых слез, ни объятий, которые продолжают настигать его. Хосок уверен, что от этой близости скоро задохнется. В груди все стягивает, кожа готова вот-вот порваться, а органы хочется выблевать из себя, потому что держать их внутри невозможно. Перед глазами пробегают картины произошедшего и с еще большим ожесточением воспоминания об этом вгрызаются в тело подобно оголодавшим пираньям. Он бы сейчас все отдал за возможность спокойной поспать, а утром проснуться, будто все было дурацким сном. Но он знает, что это не сон. Это чертова реальность, в которой он поплатился за то, что всегда был счастливым. Весь мир поставил таких, как он, на место. Весь мир показал, ткнул его носом туда, где он должен быть: в место униженных и оскорбленных, где не место радостным улыбкам и звонкому смеху. Показал ему, Хосоку, который до последнего верил, что это — лишь предвзятость, что все прелести жизни для него закрыты. Тэхен этого не хотел. Тэхену по горло хватает того, с чем он каждый день борется. Тэхен хотел всеми силами защитить от этого Хосока, Тэхен хотел сохранить в нем надолго детское ребячество и невинность, хотел поселить в нем веру в чудо, потому что в нем ее никогда не было. Хотел, чтобы Хосок никогда не думал о плохом и жил от хорошего момента к хорошему, чтобы жизнь вызывала перед глазами фейерверки, миллионы ярких огней, и чтобы небо ночное не казалось ему, как Тэхену, огромной черной дырой, что готова поглотить весь мир и утопить его во мраке. — Их было двое, — шепотом начинает Хосок, и Тэхен чувствует, как внутри него органы стягивает. — Я встретил их в магазине, они стояли сзади меня на кассе, — последнее слово проглатывается, так и не успев четко прозвучать. — Они пошли за мной, схватили меня и потащили в какой-то переулок. Там стояла машина, — Тэхен слышит, как Хосок пытается сдержать слезы. — Они затолкали меня на заднее сиденье, закрыли глаза и, — Тэхен слышит, как с треском проваливается его попытка сдержаться. — И, — продолжить Хосок не может. Тэхен просовывает руку под одеяло, нащупывает все еще влажные волосы Хосока и, крепко обхватив ладонью его маленькую голову, пододвигает ближе к себе, обнимая крепче и не показывая свои слезы. Тэхен не помнит, когда последний раз был день, когда он так много плакал. Не помнит, когда последний раз вообще позволял себе дать слабину и плакать перед кем-то, особенно перед Хосоком, у которого на глазах всегда хочется казаться сильным, чтобы он не боялся опереться. — Ты не обязан говорить. — Мне все равно придется. Так что я лучше расскажу тебе, чем полицейским. Тэхен не находит, что ответить. Если Хосоку так легче — пусть будет так. Неважно, справится ли Тэхен, когда будет повторять все это перед полицией или нет, неважно, как он будет себя чувствовать при этом и будет ли способен чувствовать хоть что-то. Главное, чтобы Хосоку стало легче. Хотя бы на немного. Хотя бы на одну ночь со сном, хорошим крепким сном, который не потревожит ни один из кошмаров. Тэхен будет рядом, Тэхен будет всеми силами охранять. И примет весь удар на себя тоже. Хосок утыкается носом в шею и продолжает: — Один из них, он, — запинается, — он крепко держал мои руки над головой и закрывал рот. Второй стягивал с меня штаны, — Тэхен чувствует, как его шея намокает, и сам до крови прокусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы Хосок не услышал, как больно ему сейчас. — Они продолжали говорить, что такие, как я — отребье, они специально расцарапывали мне руку, чтобы метка обжигала кровью. Потом стало очень больно, — Хосок срывается на рыдания. Тэхен только может погладить его по голове, ничего не отвечая, потому что голос легко сдаст его с поличным. А показывать Хосоку снова свои слезы, свою боль, свое отвращение ко всему, через что ему прошлось пройти, потому что Тэхена не было рядом, — эгоистично. Тэхену прямо сейчас хочется поделиться только чем-то добрым, таким, какое было у Хосока сердце прежде. Сейчас Тэхен чувствует, как рядом с его грудью бьется чужое, но еле-еле, напоминая больше разорванный кусок человеческой плоти, раньше бывшее чем-то намного большим. — Тэхен, я не могу, — рыдая уже взахлеб продолжает Хосок. — Эти мысли, они словно поедают меня, я не могу вырвать из памяти ничего абсолютно, — сердце Тэхена, кажется, начинает постепенно умирать. — Мне было так больно… — пауза. — Почему сейчас, когда все это позади, я продолжаю чувствовать боль? — Я не знаю, Хосок. — Почему я читал столько статей о том, что если разделить боль на двоих, станет чуточку легче, но не видел ни одной статьи, где бы говорилось, как правильно это делать? — вопль. — Я не знаю, Хосок. — Какого черта это случилось со мной из-за одной метки, которую я даже не выбирал?! — отчаянный крик о помощи. В комнату забегают все, кого это разбудило. Точнее, оторвало от размышлений о том, что делать дальше. В дверном проеме Тэхен залитыми от слез глазами видит прибежавшего Намджуна, за ним стоит Юнги и нервно жует нижнюю губу, а Сокджин прикрывает глаза руками, чтобы не было видно и его слез тоже. — Нужна скорая. Пусть дадут ему успокоительное. — Мне не нужна никакая скорая и успокоительное тоже не нужно! — Хосок вырывается из чужих объятий и чувствует смертельный холод, что замораживает и внутри, и снаружи все, что напоминало раньше жизнь. — Мне нужно, чтобы из меня вырезали это, вырвали с корнем, достали! Я не хочу мириться с этим! Я хочу жить без этого! Хосок выбегает из комнаты, направляется в свою и, громко хлопнув дверью и закрыв ее с другой стороны, медленно оседает на пол, зарываясь пальцами в волосы и сжимая их со всей силой, будто они — вся проблема, и если их сейчас резко вырвать, то все закончится. Но не закончится даже если Хосок вырвет каждый волосок по отдельности. И не закончится это и завтра, и послезавтра, и даже если пройдет целая вечность — оно живет внутри и покидать тело не собирается. Потому что оно — это то, с чем такие, как они, должны жить. Оно — живое напоминание того, кем они являются в этой жизни. Оно отправляет их на чашу весов, садит на те, где собрано все в мире негативное, и заставляет сидеть там, чтобы не было перевеса. Хосок не хочет там находиться. Хосок хочет обратно в объятия Тэхена, которые крепкие и теплые, и пускай, если Тэхен сам плачет и выглядит так, кому все это надо, пускай Тэхену больно и он не может унять дрожь в теле после того, как Хосок вырвался и убежал; с Тэхеном, который сидит рядышком на этих весах и позволяет ему чувствовать себя, как дома — спокойнее. Одному оставаться не хочется. Раздается тихий стук в дверь, а потом Тэхен просит Хосока открыть. Не повторяет дважды, и не стучит больше тоже. Он словно чувствует, что Хосок сидит совсем рядом, за этой дверью и, прижавшись к ней спиной, слушает все, что происходит за пределами. Не слышит разве что того, какая сильная у Тэхена отдышка и с какой силой сердце разбивает ребра. Не слышит, как внутри все рвется, сшивается и снова рвется с еще большим ожесточением. Ему достаточно слышать того, что у него внутри. А внутри самая настоящая мясорубка. Хосок поднимается на ноги, приоткрывает дверь и, убедившись, что за ней только Тэхен, падает перед ним на колени, что вызывает у Тэхена точно такую же реакцию. Он подхватывает его на лету, позволяет положить тяжелую от мыслей голову на плечо и так зарыдать еще отчаяннее и еще истошнее. Зарыдать на весь дом, чтобы сидящие на первом этаже тоже услышали и прочувствовали этот вой. Зарыдать так, чтобы вместе со слезами выпустить все наружу. Так, чтобы всех коснулось и каждый понял, какого это — чувствовать нескончаемую боль. Зарыдать так, чтобы разделить ее не на двоих, а на пятерых.