В их тела вгрызаются пираньи

Хосок засыпает только через полчаса. Тэхен аккуратно укладывает его на своей постели, укрывает плотнее одеялом, пододвигает ближе все подушки и, оставив гореть один только ночник, прикрывает за собой дверь и уходит вниз, где уже собрались встревоженные не меньше самого Тэхена все остальные. — Он уснул? — Да, только нужно вести себя сейчас очень тихо. Все лишь кивают и опускают взгляд, устремив его в одну точку — на Куки, что мирно спит около елки. Никто не знает, что нужно сейчас говорить. И стоит ли вообще все это еще как-то обсуждать: прошлая их попытка провалилась, потому что все также думали, что Хосок крепко спит, а в итоге он проснулся из-за кошмара и всполошил все семейство по новой. Но обсудить это нужно. Найти какие угодно слова, предложить какие угодно варианты. Все, что может сейчас им помочь. — Ты говорил про психолога? — Да. — Есть кто-то на уме? — Нет. На самом деле, ни у кого из них никого на уме нет. До этого они ни разу не прибегали к его помощи, и ни разу не могли даже просто подумать, что что-то подобное обрушится на них. — Он попытался мне рассказать все, — начинает Тэхен, чувствуя, как трепещет все внутри. — Сказал, лучше поделится со мной, чем с полицией. — А ты сможешь дать показания за него? — Им в любом случае нужно будет с ним поговорить. Оценить степень произошедшего. Юнги вскакивает, испепеляя взглядом, кажется, каждую поверхность в доме: — Какую еще к черту степень? Его изнасиловали. Этого достаточно, чтобы найти этих ублюдков и посадить их на электрический стул. Молчание. Тихое, убивающее молчание. Юнги прав. Прав во всем, в чем они сами себе не могут признаться. Это с ними произошло. Хосока, который меньше всего в жизни заслуживал несчастья, настигло его слишком рано и слишком болезненно для всех. И кажется даже, будто терапия с психологом нужна не только ему, но и каждому поголовно в этом доме, кому довелось услышать его истязающие душу рыдания, его крики и проклятия, его ругань и вместе с тем такой жалобный вой, которым он просил уменьшить, а то и вовсе вырвать с концами эту боль. Намджун смотрит пристально на стоящую рядом с ним недопитую бутылку коньяка и думает, способен ли он выпить ее всю и забыть обо всем в пьяном бреду, а потом проснуться и узнать, что все было сном, или глупой шуткой, что его, побитого сейчас и немного пьяного, просто развели; что на самом деле с Хосоком все в порядке и они решили устроить первое апреля не первого апреля, а чуть раньше. Но Намджун понимает, что одной бутылки коньяка недостаточно, чтобы забыть обо всем. Все слишком сильно болит. Болит до такой степени, что больно просто пошевелиться. Болит до огней перед глазами, до шума в ушах. И боль эту описать не получается, даже если прочитаешь сотни книг или выучишь десятки тысяч слов. Намджун бы хотел сейчас отмотать время назад. Отдал бы все, лишь бы время позволило исправить эту ошибку, допущенную ими. Сокджин садится на корточки рядом с Куки и своей огромной рукой гладит его по крошечной голове, вспоминая, как радовался Хосок его появлению и как целый вечер буквально от него не отходил. Вспоминает все то хорошее, что пришло в дом с этим маленьким комочком радости, вспоминает все то хорошее, что переполняло Хосока и делало его улыбку еще шире и еще ярче. Сейчас улыбающегося Хосока сложно просто представить: в памяти все образы в один момент стираются, смываются, превращаются в мутные пятна, которые не получится ни разглядеть, ни восстановить. Все доброе в Хосоке превратилось в тень, чернее ночного неба, и только и хочется сейчас вернуть все звезды, что потухли. Сокджин поднимает взгляд на Тэхена, пытаясь прочитать в его лице хоть что-нибудь, хотя бы малейший знак на то, как можно Хосоку помочь. Ведь Тэхен сейчас единственный, кого Хосок может подпустить к себе ближе, чем на метр, Тэхен единственный, с кем Хосок разговаривает и кому он доверил свою историю. На Тэхена единственного вся надежда. А Тэхен боится этой надеждой становиться. Он чувствует себя непрочным, способным легко и быстро сломаться. Тэхен не хочет становиться для всех опорой, потому что понимает прекрасно — не выдержит. Он Хосока то еле-еле удерживает, каждую его истерику, каждый его кошмар наяву копит где-то внутри себя, потому что каждый крик, каждый вопль отдается на сердце ударом хлыста. На остальное Тэхена не хватит. Ни на то, чтобы рассказать что-то полицейским, ни на то, чтобы это рассказать кому-то еще, пусть даже этот человек будет слезно умолять. Такое слышать — себе дороже делать. Тэхен достает из кармана телефон, ищет в контактах Чонгука и, спросив, где он сейчас и один ли он, убирает телефон обратно, рассчитывая на то, что ответ придет не скоро. Но ответ, как это всегда бывает в отношении с Чонгуком, приходит очень быстро. Тэхен не читает. Ждет, когда Намджун, сказав, что он обязательно найдет хорошего терапевта завтра, поднимется на верх, Юнги следом за ним в ванную комнату, а Сокджин, одевшись, выйдет на улицу. А когда все происходит слишком быстро, не успевает Тэхен опомниться, и он остается на первом этаже совершенно один, со спящим Куки под елкой, достает из кармана телефон, читает чонгуково: «Я на работе один.», пулей поднимается к себе, одевается и также быстро спускается, сжав в руке деньги на такси. Сокджина по близости не видно, Тэхен даже не успел спросить у него, куда он уходит. Он просто позволил всему, что случилось, случиться, оставляя все свои вопросы себе как единственное, что может быть его. Тэхен останавливает первое попавшееся такси, диктует адрес салона, в котором работает Чонгук и, оперевшись спиной о спинку кресла на заднем сидении и максимально поджав ноги, потому что сейчас мужчины для него представляют наибольшую опасности, сжимает в кармане ключи, держа их на готове, а еще задерживает дыхание, чтобы потом можно было громко и истошно закричать, как хотел кричать Хосок, когда его рот с силой держали закрытым. Тошнота подступает к горлу и застревает там большим комом, который сглотнуть не получается, как и выблевать из себя вместе со всем, что так болезненно внутри скребется. Остается только терпеть, наблюдая за окном, как мимо машины проносятся миллионы огней и люди проходят, не торопясь домой, радующиеся своей жизни, пока где-то далеко от них Хосок лежит и молча умирает.

***

Тэхен стоит в дверях и переминается с ноги на ногу, пока Чонгук стоит в теплом помещении и пытается понять, что случилось и почему Тэхен так внезапно приехал к нему. Тэхен, если честно, только сейчас об этом задумался. Ни дома, ни в такси он ни разу не спросил себя, зачем он едет и почему именно к Чонгуку, когда дома есть все, к кому он может придти со своим грузом на плечах и, не думая о лишнем, скинуть его с плеч. На самом деле, такое работает не со всеми. Если бы он пришел к Намджуну, то наверняка бы бегал глазами, чтобы он не мог в них заглянуть, с Юнги он бы сжимал губы от невозможности что-то сказать, а с Сокджином бы закрывал уши, чтобы ничего не слышать. С Чонгуком по другому. То ли легче намного, то ли с ним не приходится себя как-то сдерживать. И не потому это, что на Чонгука легко все сбросить. Наоборот — рядом с ним хочется забрать себе все больше и больше. Чонгук позволяет забрать лишь свои касания. То, как аккуратно и очень медленно он протягивает вперед руку, чтобы стряхнуть с чужой головы холодный снег, то, как он, невесомо касаясь пальцами снимает с него шарф, подаренный на прощание Тэхи, помогает снять куртку и вешает это все на крючок. То, как он тихо потом, шепотом почти, боясь кого-то потревожить, спрашивает у Тэхена, что случилось. А Тэхен приехал сюда не с целью рассказать, что с ним случилось. Скорее, с целью забыть обо всем лишнем. Забыть о том, как это больно — чувствовать что-то, забыть, насколько это тяжело — служить другим опорой. Забыть, как невыносима пустота. Чонгука хочется сейчас просто обнять. Еще сильнее — утонуть в его объятиях, задохнуться от его всегда чувственных касаний, умереть от его мимолетных поцелуев. Умирать страшно и всегда очень больно, но если смерть — это Чонгук, то Тэхен готов испить ее до конца. Чонгук не прикасается больше к нему, не говорит ничего, что могло бы вызвать табун мурашек, и уж тем более не тянется за поцелуем. Он просто приглашает Тэхена пройти дальше, предупреждает, что скоро придут его коллеги, но он не помешает нисколько, и предлагает чай или кофе. Тэхен задает встречный вопрос, и когда Чонгук отвечает, что любит больше кофе и напоминает ему, что вообще-то является мастером по приготовлению кофейных напитков, вызывает какой-то слишком болезненный смешок, а потом просьбу удивить его этим самым потрясающим кофейным напитком. — Я тебе обещаю, он будет вкуснее того, что мы пили в том кафе, — с довольной улыбкой сообщает Чонгук, исчезая в комнате отдыха персонала. Тэхен же остается сидеть в той самой комнате и на том самом месте, где Чонгук набивал ему татуировку, и с интересом оглядывает все тот же интерьер, все те же эскизы, висящие на стенах, все те же сертификаты, гласящие о том, что все здешние работники прошли профессиональное обучение и не являются кем попало. А еще замечает приятный запах, но чего именно, описать очень сложно. Запах возвращения поздней ночью домой или запах встречи с любимыми; запах первых весенних слез на щеках или запах утреннего завтрака в постель. Что-то такое тонкое и едва уловимое, что-то, заставляющее трепетать всем телом. И Тэхен хочет быть уверен, что внутри него все дрожит не из-за Чонгука, который возвращается к нему с закатанными рукавами и несет две кружки с крепким горячим кофе. — Прошу, — от одного его голоса у Тэхена пальцы ног сводит судорогой. — Спасибо, — от одного его голоса у Чонгука выбивается весь воздух из легких. Главное, думает про себя Чонгук, присаживаясь рядом с ним, это не потерять себя и, что еще главнее, не потерять Тэхена. Главное — сдержаться вовремя, не позволить себе причинить ему боль, не спугнуть. Главное — на как можно длительное время удержать его рядом с собой, позволяя и себе, и ему, вот так легко и непринужденно дышать одним воздухом. Чонгук думал, что после новогодней ночи Тэхен ему не позвонит, не напишет и ни на одно его сообщение или звонок не ответит. Чонгук боялся, что по собственной неосторожности лишил себя того, к чему так долго и упорно стремился. Чонгук боялся, что своими желаниями потушил, придавил, растоптал чужие. Но вот Тэхен сейчас сидит рядом с ним, пьет его кофе, рассматривает его руки в татуировках и не говорит ничего. Не называет ни одной причины, почему пришел, потому что верит, что Чонгук все поймет без слов. Ему просто было необходимо оказаться рядом с Чонгуком, ощутить его поддержку не на словах, а на действиях, ощутить его помощь в одном только взгляде, каким он смотрит на Тэхена и точно также ничего не говорит. А Чонгук смотрит очень пристально. Смотрит как на единственное, что осталось в этом мире, и потому такое драгоценное. Смотрит, не моргая почти, и только дышит с едва заметным трудом, потому что профиль у Тэхена выбивает кислород, затягивается веревкой на шее; потому что глаза Тэхена, которые он вечно прячет, потому что страшно немного, а еще неловкость нечем заполнить, очень красивые, и смотреть в них и только в них Чонгук готов до конца своей жизни, если только выпадет такая возможность. Тэхен думает, что готов от такого взгляда провалиться сквозь землю, лишь бы больше не мучил Чонгук тем, что просто смотрит, не предпринимая никаких действий. А действий от него хочется. Таких же резких и быстрых, как это было новогодней ночью, таких же чувственных до невозможности дышать полной грудью, таких невыносимо ярких, словно миллионы огней перед глазами взрываются. Тэхен допивает свой кофе, ставит его на маленький столик, куда свою кружку поставил Чонгук и, сделав три маленьких вдоха и выдоха, поворачивается лицом к Чонгуку, заглядывая в его темные, как сегодняшняя ночь, почти черные глаза, удивляясь тому, что граница зрачка сливается с радужкой, и может только слегка податься вперед, когда чужая рука зароется в его волосы и потянет вперед. Чонгук все то время, пока его не было рядом с Тэхеном, думал о том, что хотел бы тот момент протянуть дальше и сделать более длинным. Хотел не отпускать, хотел вместе с ним задохнуться в поцелуе. Как сейчас, только сильнее, глубже. Чонгук целует нежно, сминает своими губами чужие, позволяет пальцами вцепиться в рубашку и тянуть на себя, опрокидывая. Тэхен под Чонгуком дрожит, продолжая сжимать его рубашку и не дышать практически, наслаждаясь моментом. С Чонгуком по другому не получается. С Чонгуком получается только до потемнения в глазах, до нехватки кислорода, но сводящих ног в судороге. С Чонгуком получается до помутнения рассудка, до сбитых с ног фраз, до забитых легких. С Чонгуком хочется до нереальности реально, но так, чтобы чувство ощущения мира не пропадало. Чтобы помнить какого там, без Чонгука, и биться в агонии каждый раз, когда губы разрываются от поцелуя. Тэхен путается пальцами, когда пытается расстегнуть пуговицы на чужой рубашке, но Чонгук перехватывает его руку и сам срывает буквально с себя рубашку, слыша, с каким треском падают на пол пуговицы. Он отстраняется, отпускает Тэхена и снимает рубашку, выкидывая ее на пол и позволяя чужим рукам обнять за шею, прижав к себе еще ближе. Чонгук раздвигает коленом чужие ноги, упирается в пах и вызывает мычание, какой-то сдавленный стон, и пытается унять дрожь в собственном теле. Такая близость вызывает мурашки, такая близость сводит буквально с ума, заставляет чуть ли не биться в припадке. Вызывает миражи перед глазами, фантомы, иллюзии. Все, к чему нельзя прикоснуться также, как он сейчас прикасается к Тэхену. Чонгук поднимает его футболку, отрывается от губ и помогает снять ее, выкидывая туда же на пол, к своей рубашке. Пальцами нащупывает ремень, расстегивает молнию и слегка приспускает брюки, чувствуя на своих запястьях чужие пальцы. — Стой, — единственное, что может вырваться из уст. Чонгук подхватывает собственными губами чужой голос, смакует на языке чужой стон и все, что может, это на мгновение остановиться, заглядывая в чужие мутные глаза, ища в них ответ на каждый возникший штурмом в голове вопрос, ища подсказку, хотя бы крошечный намек на продолжение. Но Тэхен может только дышать глубоко и часто, держа чужую руку в своей. Чонгук не выдерживает. Он припадает губами к шее, оставляя багровые засосы, укусы, налившиеся кровью. Чонгук касается губами мягкой кожи, ведет от них вниз, обводя соски и чертя языком линию от груди до пупка, вызывая сдавленный стон. Тэхен машинально сводит ноги, сжимая чужие бедра, и чувствует, как рушится, рушится, рушится все внутри от малейшего касания. Так быть не должно. Чувствовать себя так уязвимо — нельзя. Чувствовать, как трепещет все внутри — нельзя. Надо держаться, нельзя расслабляться перед Чонгуком, нельзя позволять так влиять на себя. Надо вытерпеть каждый поцелуй, надо вытерпеть касания. Но не получается, не получается, не получается, и все кажется таким нереальным. Больно до невозможности. Больно до жалких мыслей, сотрясающих и без того израненное и изуродованное тело. Хочется близости и в тоже время хочется ее избежать. Хочется все и сразу и в тоже время лишить себя одного единственного, что помогает вставать с постели каждое утро. Хочется вернуться к Хосоку, обнять его крошечное тело и больше никогда не отпускать. Как может он вот так лежать под Чонгуком, сжимая пальцами его запястья, когда в сотнях метрах от него Хосок корчится от той же невозможности. Кажется, будто мир перед глазами взрывается и тусклыми, бледными почти огнями падает на чужое разгоряченное и возбужденное тело. Чонгуку шепчет ему «Я не сделаю больно» и одними словами, будто ножом по натянутой коже. Тэхен позволяет. Отпускает чужие руки, свои поднимая вверх, над головой, и позволяет Чонгуку стянуть с себя брюки, откидывая их куда-то назад, оставляя одни лишь боксеры. Чонгук издевается. Он пальцем поддевает резинку, тянет ее на себя и чуть вниз, а потом резко отпускает, позволяя ей больно ударить по коже и вызвать тихое мычание сверху, где губы свои Тэхен все искусал до крови. Чонгук слизывает дорожку крови от уголка губ до подбородка, а потом завлекает в долгий, томный и очень желанный для обоих поцелуй. Будто вместе, сплетая руки в замок над головами, они преодолевают ту грань, к которой раньше боялись подойти, а в новогоднюю ночь которую боялись пересечь. Сейчас все не имеет значения. Все, что не является ими — отпало на второй план. У Чонгука это работа, Чимин, и какое-то подобие семьи, у Тэхена это нуждающийся в нем же самом Хосок, а еще Намджун, Юнги, и непонятно куда ушедший Сокджин, которым нужна поддержка не меньше самого Хосока и которую Тэхен просто обязан дать после стольких лет. Сейчас это все встало на паузу. Специально для этих двоих весь мир перестал существовать, специально для Чонгука, который без ума от Тэхена, и специально для Тэхена, который каждое свое действие дальнейшее боится, но которые делать все равно продолжает, потому что рискнуть хочется в последний раз. Если потерпит неудачу — больше не полезет. Тэхен вообще не уверен, что был создан для любви. Ни сейчас, когда Чонгук медленно снимает с него боксеры, касаясь бедер пальцами, ни потом, когда Чонгук на прощание поцелует в макушку (а он обязательно это сделает). В Тэхене нет ничего способного на любовь, которую хочет от него получить Чонгук. Да и откуда вообще гарантия, что Чонгуку хоть что-то от него нужно? Может, Тэхен тот самый парень на одну ночь? Тогда зачем было столько взглядов замысловатых, столько действий невесомых, столько случайных фраз? Чтобы потом безжалостно воткнуть нож в спину? Или чтобы сделать любимым и показать, какой мир бывает, если черные краски в нем слегка приукрасить другими, более яркими? Тэхен вряд ли узнает это сейчас. А потом заводить разговор о чувствах двух парней он попросту не сможет. Его едва хватает сейчас: то, как Чонгук трогает его там, где без румянца сильного не обойтись, то, как при этом он говорил, что ничего милее и ничего прекраснее смущенного Тэхена он не видел, то, как он после просовывает один палец и поцелуем (лучшего было не найти) затыкает Тэхена, который готов уже недовольно застонать от боли внизу. Чонгук очень аккуратен. Не спешит, делает все медленно и плавно, чтобы огни, взрывающиеся перед глазами, не ослепляли или, наоборот, не потухали. Чонгук очень чуток. Каждый вдох он буквально ловит, исследует, а потом с таким же рвением переходит от вдохов к выдохам, от протяжного мычания в стон, от взгляда, в миг расфокусировавшемуся на всем вокруг: только Чонгук и только его глаза. Чонгук очень медлителен в своих действиях. Он не торопится, даже если хочется сильно, даже если в ширинку джинс уже упирается и норовиться порвать ее к чертям. Он ждет прямого соглашения. Ждет, когда вместе со стоном с чужих губ сорвется тихое, едва различимое в этой убивающей их тишине «Да». Чонгук очень чуток по отношению к Тэхену и тому, чтобы сделать все по обоюдному согласию, и дело даже не в том, что тогда это будет считаться за изнасилование и его могут посадить, а в том, что Тэхену, такому разбитому под ним сейчас Тэхену не хочется делать еще больнее. В его глазах легко читается вся та боль, что внутри все рвет на части. Тэхен соглашается. Кивает несколько раз, отпускает чужие руки, заламывает их, чтобы не сорвались, чтобы не помешали такому интимному моменту, а в голове только и делает, что метается из стороны в сторону мысль о том, что Хосок пережил подобное. Только с двумя и только без соглашения. Летает мысль что то, что причинило им всем и в большей степени Хосоку невозможную боль, сейчас принесет Тэхену невозможное наслаждение. Тэхен не уверен даже, что именно это ему сейчас надо, но все равно соглашается, позволяя стянуть с себя последний фрагмент одежды на теле и, опустив голову, целовать и целовать каждый миллиметр точно также, как Чонгук мечтал целовать его в своих грезах. Чувство поцелуя на животе, на груди, на плечах, на шее опьяняет. Тэхен за сегодня ни капли в рот не брал, а такое ощущение, что в одиночку осушил целую бутылку Джэка Дэниелса, позаимствованную по старой дружбе у Юнги. Он краснеет от каждого прикосновения, шумно вдыхает воздух и быстро его выдыхает, хватая ртом новую порцию. Чонгук постоянно спрашивает, как он себя чувствует, просит не думать о боли, а думать о том, как сейчас он зацелует его лицо, которое все в слезах. Нет, Тэхену не больно физически, Чонгук растягивает его аккуратно и очень медленно. Ему больно где-то внутри, под ребрами, может под самим сердцем. Что-то там скребется и заставляет метаться из стороны в сторону, биться в припадке, потому что Тэхен после всех обещаний снова оставил Хосока одного и сделал что-то для себя. Тэхен в Чонгуке нуждается. Он понимает горечь этой правды, когда Чонгук добавляет второй палец и разводит их на манере ножниц. Понимает, и от этого слез будто больше стало в два раза. Чонгук не спрашивает, что случилось, потому что понимает все без слов: такие, как Тэхен, априори не могут жить без боли. Боль им нужна. Боль, которая напоминает, что в мире все еще есть крупицы чего-то хорошего и доброго, боль, которая напоминает, что миру лучше не доверять, потому что за каждой спиной прячется нож и сотни проколотых им же ран. В мире, где боль — единственная валюта для всего. Не обязательно знать, почему и где именно болит. Достаточен тот факт, что она просто есть и со всей своей несправедливостью помогает жить дальше. Эта же боль приковывает к кровати по ночам и поднимает каждое утро. Эта же боль вызывает самые сладкие улыбки и самые соленые слезы. Эта же боль не позволяет дышать и в тоже время сама служит кислородом. От такой боли не избавиться и привыкнуть к ней невозможно тоже. Эта боль то пустотой под бедрами ощущается, то чем-то до таких степеней тяжелое, что под весом не получается пошевелить даже рукой. Чонгук такую боль знает. Знает и потому не просит Тэхена говорить о ней. Боль эта любит тишину также сильно, как ее любит Любовь. Но что, если это — синонимы? Чонгук добавляет третий палец, на недовольный шик со стороны Тэхена только прикладывает к его губам свободный палец и просит потерпеть еще чуть-чуть. Тэхен не теряется. Открывает слегка рот, высовывает язык и проводит сырую дорожку по пальцу, беря его в рот и начиная обсасывать, словно конфету. Такое на Тэхена не похоже, но сегодня он весь день — не он сам. Так почему бы не идти дальше? Теперь настала очередь стонать Чонгука. Он нетерпеливо вытаскивает палец обратно, высовывает три пальца, вытирает слюну о собственные джинсы, расстегивает молнию, достает член и, надев на него презерватив, просит Тэхена чуть-чуть потерпеть и обещает, что дальше будет только наслаждение. Тэхен уверен, что физически наслаждение он получит. Морально же каждый толчок будет стирать его в порошок и развевать на ветру, что бьется к ним через открытое окно. Чонгук входит очень меденно. Тэхен под ним весь извивается, изгибается в спине и то просит большего, то меньшего, не зная, на чем определиться. Чонгук целует его в обе щеки, слизывая слезы, потом оставляет короткий поцелуй на дрожащих и обкусанных, а еще налитых кровью губах, спускается обратно к шее, где почти все место багровеет в засосах и укусах. Первый толчок болезненный. Второй быстрее, и тем самым еще больнее. На третьем Тэхен ничего не чувствует. На четвертом Чонгук заходится в быстром темпе и словно выбивает из чужой головы все ненужные сейчас мысли. Выбивает Сокджина, который ушел куда-то и у которого все еще болит нос, выбивает Юнги, который поделился всем своим добрым алкоголем и оказался близким другом Чонгука по совместительству, выбивает Намджуна, который на каждой лекции задерживает на Тэхене взгляд дольше, чем на ком-то еще в аудитории, и у которого синяк едва прошел на глазу. А еще выбивает Хосока, которого в мысли вернуть очень сильно хочется. Не думать о нем является слишком непосильной задачей. Обдумывать, что ему еще можно сказать, о чем можно с ним поговорить, как подбодрить его и поддержать. Но сейчас собраться с этими мыслями не получается. Тишина, а еще пошлые звуки шлепков двух разгоряченных тел друг о друга мешают. А еще мешают руки Чонгука, которыми он держит тэхеновы над головой, сплетаясь в замочек, а еще мешают его губы, которые тот сначала языком облизывает, потому что засохли, а потом за поцелуем тянется, и Тэхен, не думая о Хосоке, позволяет себя целовать и делать с телом, что только душе Чонгука захочется. А Чонгуку и его душе хочется лишь одного — увидеть, как Тэхен улыбается. Возможно, послушать его смех, увидеть его яркие глаза, когда он смотрит на что-то, что вызывает в нем сильную симпатию (жаль, Чонгук не может увидеть глаза Тэхена, когда он смотрит на него). Чонгук постепенно набирает скорость и чувствует, как сходит с ума. В Тэхене узко, его кожа, как карамель, его губы слаще любой конфеты. Его длинные холодные пальцы гармонично смотрятся в его руке, а взгляд, такой мутный и который едва фокусируется на вещах вокруг, спрятанный под отросшей челкой, заводит еще сильнее. Чонгук слегка приподнимает его бедра, встает на колени и заставляет тем самым Тэхена еще сильнее стонать. Чонгук, кажется, оказался в нирване из собственных действий и слов. Он не знает, ждал ли этого момента очень долго или вообще не думал, но знает одно и наверняка: с Тэхеном до безумия хорошо. И когда он лежит, голый, извиваясь и с губ роняя тяжелые стоны, а из глаз выливая литры слез, и когда просто сидит рядом и взглядом ребенка изучает каждую татуировку на теле, а потом обводит ее губами, целуя мимолетно и очень нежно. С Тэхеном по другому не получается. Только до потемнения в глазах, только до сбитого дыхания, только до обкусанных и кровоточащих губ. Но Тэхен доказывает, что в эту игру могут играть двое и, приподнявшись кое-как на локтях, тянется самостоятельно к чужим губам, слизывая с них выступившие из прокусов капли крови. Из-за взаимодействия со слюной болеть начинает еще сильнее, но Чонгук терпит. И только лишь увеличивает скорость, уже выдалбливая из Тэхена стон за стоном, срыв за срывом, слезы за слезами. Тэхен уже не чувствует, что плачет, и они будто бы все засохли на щеках и стянули кожу лица. Но Чонгук напоминает ему, где он и что происходит, аккуратно укладывая его обратно на спину и сцеловывая вновь подступившие слезы к уголкам глаз. Тэхен не уверен, что сейчас он чувствует себя, мягко говоря, паршиво. Он не уверен, чувствует ли он что-то вообще внутри. Не пустота там, а голос Чонгука, кажется, поселилися, а рядом сердце согревают его глаза, его взгляд, наполненный страстью и желанием, а еще каждое действие заставляет дрожать все сильнее и давиться такой близостью. Если поцелуи Тэхен хотел выдержать, то такое — точно не в силах. Тэхен не думает, что происходящее сейчас плохо и отразится на нем еще хуже. Он просто наслаждается хоть чем-то физическим и эти ощущения, все эти чувства будто бы умножаются в нем, потому что внутри боли места не осталось. Внутри сейчас один только Чонгук, который заставляет фейерверки взрываться перед глазами и опадать на кушетку каскадом. — Еще, — вырывается. Чонгук дает еще. — Прошу, быстрее, — срывается. Чонгук делает быстрее. — Прошу, не останавливайся, — вылетает. Чонгук не останавливается. «Пожалуйста, будь всегда рядом со мной.» — остается неозвученным. Чонгук делает последние толчки, изливается, и нехотя приподнимается и встает с Тэхена, выкидывая презерватив в мусорный бак. Он застегивает ширинку джинс, заправляет ремень и, подняв с полу свою рубашку без пуговиц, накидывает на плечи. Стоит так пару секунд, а потом, быстро сняв ее, укрывает ею Тэхена, целуя в лоб и все также ничего не говоря. Тэхен лежит, укрытый чужой рубашкой, ощущает на лбу чужие губы, даже когда их давно уже нет. Все тело ломит и ноет, сидеть он вряд ли сможет какое-то время, а в голове тем самым пролетает все, что так беспечно вылетело из нее, но одна мысль, за которую хочется держаться даже сейчас, когда все закончится, это что с Чонгуком хочется стать еще ближе. Ближе, чем сейчас, ближе, чем в прошлом и ближе, чем в будущем. Хочется видеть его всегда, хочется с ним разговаривать, и Тэхену так тошно от таких мыслей, потому что скелеты прошлого не дают спокойно наслаждаться, а лишь из раза в раз напоминают, что все это может однажды с треском провалиться и Тэхен снова останется ни с чем: лишь пустующая дыра внутри, которую Чонгук так скоро заполнил собой. Тэхен не уверен даже, что все свои мысли и чувства правильно понимает. Они есть внутри, от них никуда не деться, и так сильно раскалывается на двое голова, когда хочется привести это все в порядок. Тэхен заслужил отдыха. Заслужил, чтобы Чонгук помог ему встать и одеться, а потом побежал, светя голым торсом в татуировках, обратно в комнату отдыха персонала за бутылкой прохладной воды. Заслужил подумать сейчас о себе, а не о ком-то еще. Заслужил набраться сил, хотя бы немного, чтобы можно было идти дальше с поднятой высоко головой. Заслужил самого себя для себя, а не для других людей. Когда Чонгук возвращается и протягивает Тэхену бутылку, тот на одном дыхании и едва слышно говорит: — Хосока изнасиловали. Сначала Чонгук вспоминает, какой он — Хосок. Добрый, нежный, мягкий, с ним приятно вести беседу, у него очень крепкие объятия и сияющие от всего на свете глаза. Он заражает всех своей детской невинностью и никогда ничего не просит в ответ. Он отдает, насыщаясь чужими улыбками, смехом. Потом Чонгук представляет, как этот человек, который по праву носил имя самого счастливого, рушится, а Чонгук не может ничего сделать. Никто не может что-то сделать. Только быть рядом, помогать подняться, когда снова ощущается под телом холодный пол, помогать придти в чувства, когда они снова перемешиваются внутри и своими острыми концами протыкают насквозь тело. Ребенок, который всю жизнь мечтал улыбаться и дарить точно такие же яркие улыбки, был втоптан в грязь просто потому, что был не как все. Но об этом Чонгук не знает. Чонгук знает лишь, какого это — терять причину для радости. Знает, какого это — просыпаться каждую ночь от боли. Знает, какого это — потерять единственную причину для улыбки. Но понять, какого сейчас Хосоку, ему не получается. Он представляет на своем теле касания, когда их не хочется ощущать, пытается представить на себе чужую силу, когда не получается двигаться самому. Чонгук пытается померить на себе образ ребенка, у которого в пыль стерли мечту. Не получается. Только обнять Тэхена еще крепче, прижать его голову к своему плечу и позволить поплакать еще и еще, пока все черное и мутное из тела вместе со слезами не выйдет. Плакать, цепляясь руками за спину, царапая ее слегка, но тем лишь раззадоривая на собственном лице слезы. — Ты не представляешь, как мне сейчас тяжело, — вырывается изнутри наружу. Да, Чонгук не представляет. И не хочет представлять, если честно. Потому что тогда ему самому станет больно до ужаса. А боли внутри и так много. Поэтому он будет держаться. Ради Тэхена, у которого никогда не получалось сделать что-то для себя. А еще для Намджуна, Сокджина и Юнги, которые подарили ему лучший новый год. А еще для Хосока, который подарил еще одну причину, с болью напополам, вставать по утрам и делать то, что нужно делать. Даже если сил нет, даже если вся мотивация упала. Одно только воспоминание о Хосоке продолжает толкать вперед. А еще Тэхен, который рыдает на его плече. Но с Тэхеном все по другому. С Тэхеном не хочется быть просто другом или просто знакомым. Тэхену хочется каждый день дарить миллионы поцелуев-бабочек, хочется вызывать улыбку, смех, быть причиной для радости. Но все это подождет. Надо сначала помочь Хосоку. Всеми силами вернуть в него частичку веры в прекрасное в этом мире, частичку любви к ближнему, частичку доверия в будущее, которое сейчас Хосок не видит совершенно: глаза застилают подступающие слезы. — Я обещал ему быть рядом, но ушел к тебе. Чонгук не спросит, почему ушел именно к нему. Чонгук спросит: — Что я могу сделать для вас? Тэхен не скажет, что ты уже достаточно сделал для меня. Тэхен скажет: — Просто будь с ним рядом. Чонгук не ответит ничего. Потому что оба в ответе не нуждаются. Они кивают друг другу, понимая мысли с полу-действия, Тэхен бежит скорее одеваться, а Чонгук звонит коллеге и предупреждает, что уйдет сегодня пораньше и салон будет какое-то время закрыт. Когда они одеваются, они быстро выключают везде свет, закрывают двери и так вдвоем уходят. Чонгук идет сзади и вызывает такси, а Тэхен осматривает дорогу в поисках свободного. Находит, они садятся и тут же трогаются с места, уезжая к Тэхену. Надо успеть. Надо побыстрее оказаться около Хосока, обнять его крепко, как он обнимал всех, попытаться поднять ему настроение, попытаться вызвать улыбку. Сделать все, чтобы доказать, что он не один. «Иногда, когда кажется, что весь мир отвернулся, мы отворачиваемся от него в ответ.»