Чонгуку больно.
Хосок, как только его увидел, не проронил ни одной слезинки от возможности порадоваться его приходом, когда внутри все будто бы подавляет каждую хорошую мысль и вместо того, чтобы сердце трепеталось быстрее, оно бьется в агонии.
Хосоку хочется, правда хочется улыбнуться Чонгуку, который сидит рядом с ним на корточках и тяжело дышит, потому что по улице и лестничной площадке они с Тэхеном бежали, боясь не успеть. Но улыбнуться не получается. Даже просто и уверенно посмотреть в глаза. Получается только, уставившись в одну точку на полу, жевать нижнюю губу и молча надеяться, что время каждую из ран залечит.
Тэхену хочется сказать, что время никогда не лечило. Ни его, ни кого-то еще. А если и лечило, то Тэхен больше, чем уверен, что не знаком с ним лично, как и уверен в том, что таких — единицы. И они точно не такие, как Хосок с Тэхеном. Они более расслабленные и имеют право на ошибку и падения — у них есть всегда те, кто помогут. У Хосока с Тэхеном тоже есть. И еще одним важным отличием становится возможность и невозможность принятия этой помощи.
Прямо сейчас Тэхен не может сказать, как чертовски тяжело ему каждый раз смотреть на раздавленного, разбитого Хосока. Он должен держать это все в себе как можно дольше, чтобы не вылилось наружу и со всем остальным не потопило Хосока, опуская на самое дно, откуда выхода уже не найти. Тэхен там был и не уверен, окончательно ли он смог подняться и проплыть вверх несколько метров, но знает наверняка, что он смог хотя бы оторваться от песчаного дна, где температура воды очень низкая.
Чонгук тоже прямо сейчас не может сказать, что с ним. Даже понять это он сейчас не в силах. Все нацелено на Хосока, который стоит с видом побитого и униженного, жует нижнюю губу и боится заглянуть в глаза. Чонгуку хочется посмотреть, что будет дальше, только со стопроцентной гарантией, что дальше будет только лучше. Ему сейчас тяжело, а если завтра станет все еще хуже, Чонгук не сможет помочь. Он сейчас то теряется и может только переводить взгляд с Хосока на Тэхена, ожидая подсказки, а потом обратно на Хосока, ожидая там же ту же подсказку.
Но никто ничем не помогает. Всем вокруг нужна помощь, и Чонгук, как тот, кто не является членом семьи, должен оказать помощь со стороны, но что делать, если он сам хочет получить помощь? Ждать, когда кому-то станет лучше? Или самому стать этим самым «лучше»?
Голова болит, раскалываясь на две неровные половины. Хочется лезть на стену, лишь бы внутри все не болело с такой силой. Хочется вырвать или, наоборот, сделать настолько маленьким, что будет едва ощущаться где-то под ребрами, рядом с едва бьющимся сердцем.
— Я пойду наверх, — шепотом произносит Хосок и все слышат хрип в голосе.
— Ко мне? — спрашивает Тэхен, не желая отпускать его.
— Да.
— Попробуй поспать, — советует Намджун, как бы намекая, что единственное, с чем они не могут ему помочь — это сон. Пусть Хосок справится и попробует заснуть, а со всем остальным, важным и не очень, они справятся сами.
Хосок кивает несколько раз и поднимается по лестнице. Все видят, с каким трудом он поднимает ноги, как ссутулится его спина, даже чувствуют все, как затекает у них шея от боли во всем теле. Хосоку надо было помочь. Взять его на руки, чтобы он лишний раз не тревожил и без того встревоженное и сломанное тело. Но с другой стороны так страшно прикасаться к нему — вдруг неудачным способом сделают все еще хуже.
Хуже не надо. Надо только лучше.
— А где Сокджин? — спрашивает Чонгук после того, как Хосок скрывается на втором этаже и слышится звук закрывания двери.
— Он ушел, ничего не сказав, и даже мобильник не взял.
— Есть идеи?
— Идеи чего?
«
Как помочь Хосоку.» — все читают в глазах, ничего не говоря.
— Куда мог уйти Сокджин.
— Больше, чем уверен, что он в одном из баров в Сеуле.
Тэхен молча надеется, что с Сокджином ничего не произойдет. В прошлый такой раз все закончилось дракой с Намджуном; что будет сейчас, если он снова выпьет больше обычного, просто представить страшно.
Но сейчас нужно сконцентрироваться на Хосоке. Со второго этажа не доносится ни звука. Либо он уснул, что для всех будет облегчением, либо, как думает Тэхен, больно настолько, что даже говорить не получается.
В прошлом Тэхен, когда пытался в себе разобраться, вел кучу личных дневников, меняя каждый раз на новый и записывая туда свои чувства в двух словах, тогда как внутри все намного насыщеннее. Тэхен просто не знал тогда, да и сейчас не знает, как чувства собственные что на письме, что вслух выражать.
Чонгук спрашивает у Намджуна, что обычно поднимало Хосоку настроение, спрашивает, что делать, если ему больно или очень больно, как вести себя рядом с ним и какие темы лучше не затрагивать вообще. Потому что о Хосоке он ничего, кроме того, что он обладатель самой красивой улыбки, не знает. А узнать очень хочется. И даже больше не потому, что Хосоку сейчас нужна постоянная поддержка, а потому, что Чонгук просто хочет стать еще одной причиной для него. Причиной быть веселым, счастливым, и не знать, что такое горе, потому что горечь в рту уже всем порядком надоела. Но если им дадут выбор между чувствовать ее самим или дать возможность попробовать Хосоку, они бы выбрали первое без времени на выбор.
Да, это — неправильно, лишать Хосока всех красок мира начиная с черных и серых и заканчивая ярко желтыми. Да, неправильно — решать за него, что именно он должен чувствовать. Хосок никому не обязан своей улыбкой и смехом, а еще вечно хорошим настроением. Хосок не обязан вообще ни в чем, что касается его по отношению к другим. Каждая крупица всего доброго в нем должны быть только него. Но Хосок не жадный, Хосок готов каждому отдать по крупице, чтобы им легче было. А сейчас Хосок в буквальном смысле лишился всего: и положительных мыслей, и положительных чувств, и все причины его стали равны нулю.
С этим надо что-то делать и очень срочно, потому что чем дальше идет время, тем все сильнее оно засасывает Хосока в неизвестность.
— Можно я какое-то время поживу с вами?
Вопрос Чонгука ставит всех в расплох. Особенно Тэхена. Да, он признается себе в том, что позволил мысли, что он хочет Чонгука видеть чаще, появиться, но не знал, что он так резко предложит переехать к ним и даже не назовет изначально причину такого внезапного вопроса.
— Это из-за Хосока? — спрашивает Тэхен
«
Или из-за меня?» — тонет во всем.
— Да. Я правда хочу помочь.
— Думаю, он обрадуется, ведь ты ему очень даже понравился.
Намджун прав. Чонгук понравился не только Хосоку, а еще самому Намджуну, Сокджину и Юнги в придачу который с ним уже не первый год близко дружит.
— А Чимин?
— Он еще в Америке, но вроде как у него сегодня вечером самолет в Корею.
Хочется спросить: «
Неужели ты готов бросить его?», а в ответ услышать слышимое только для этих двоих: «
Ради тебя.»
Тэхен не хочет быть тем, кто разрушит их отношения. Их поцелуй и секс — лишь одно доказательство того, что они все не бетонные и имеют права на ошибку. Да, секс — ошибка. А еще все поцелуи и все касания, каждое из объятий. Потому что Чонгук, вроде как, встречается с Чимином, но почему он тогда с каждым днем все ближе и ближе подбирается, в итоге приходя к тому, что расстояния между ними не будет совсем.
Тэхен окончательно запутался. Он тяжелым грузом садится за диван, зарывается пятерней в свои волосы и наклоняет вперед голову. Намджун, у которого зрение самое лучше из всех них, сразу же замечает на бледной шее яркие красные пятна и укусы. Догадка о том, что могло произойти, всплывает в сознании не сразу. Точнее, она вообще не всплывает, потому что голова сейчас другим забита и даже нет какого-то легкого интереса узнать, что случилось и было ли это с Чонгуком.
Ответ будет положительный, но Тэхен об этом никому не скажет. Сохранит, как самый важный для себя секрет, разделив его вместе с Чонгуком. Держать что-то вдвоем всегда легче, чем одному. Тэхен признается себе и в этом.
Он столько лет своей жизни жил взаперти собственных чувств, что даже ни разу не подумал о том, что будет дальше и как с этим нужно бороться. Бороться надо было, но не в одиночку. Тэхен же выбрал это в качестве единственного безопасного способа, который с треском раскололся на миллионы осколков, больше похожих на упавшие с неба звезды. А в конец пути, который сам же и избрал, потерпел крушение, и вернулся ко всем с надеждой, что еще не поздно.
Все готовы сказать ему, что никогда не поздно. Не скажут, что лучше раньше, как и не скажут, что лучше вообще никак. Они дали Тэхену столько времени, сколько ему потребовалось на все это, а потом, вздохнув с облегчением, снова приняли в семью, показывая тем самым, что они — не врут, и что если они говорят о ценности и важности каждого члена — это правда. В их доме на ложь претендовал только Тэхен, но сейчас настало то время, когда можно попытаться открыть глаза и увидеть, что даже темные краски бывают красивыми.
Чонгук наблюдает за Тэхеном пристально, взглядом останавливается на шее, которую даже сейчас хочется поцеловать еще раз, спускается ниже, проводя линию от запястья до локтя и в сотый раз убеждается в том, что Тэхен подобен восьмому чудо свету.
В голове у Чонгука такой же бардак, как и у всех. Он не может захватиться ни за одну конкретную мысль, и то и дело, что бегает из стороны в сторону, все также в бестолку надеясь на время.
Сейчас для всех главным является, что Хосок либо спит, либо просто лежит, либо плачет настолько тихо, что вспоминает об этом, только когда проводит ладонью по лицу, стирая с него слезы.
— Может, ему купить что-нибудь? — так и не получив ответ на своей вопрос, Чонгук задает еще один.
— Не думаю, что у него есть настроение для чего-то.
Юнги снова попадает прямо в точку.
— Но что-то ведь должно быть.
— Именно поэтому мы и собрались.
Чонгук не знает, что еще можно сказать. По сути, все дальнейшее продолжение диалога будет пустым и бессмысленным, потому что они не знают, что делать, и незнание это бьет со всей силы по черепу, раскалывая его и оставляя миллионы царапин.
— Можно мне проверить его?
Намджун, Юнги и Тэхен продолжают удивляться Чонгуку. Они не уверены, правильно ли это будет, как и не уверены в том, что это не потревожит его сон. Возможно, Хосоку нужно с кем-то поговорить, возможно, Хосоку, наоборот, хочется послушать. Чонгук готов дать и то, и то другое, и они соглашаются, провожая фигуру по лестнице на второй этаж.
Дверь в комнату Хосока слегка приоткрыта, и когда Чонгук заглядывает, то видит, что Хосок не спит вовсе, а сидит, оперевшись спиной и подушку и обняв собственные колени. Он просто сидит и почти не шевелится, его дыхание и поднимающаяся из-за этого грудная клетка сливается с темнотой комнаты и не позволяет даже убедиться, что он вообще дышит.
Чонгук делает два неуверенных шага вперед, и только когда Хосок оборачивается, он может увидеть, что на его лице ни слез, ни трещин. Оно выглядит, как просто оболочка, которую хочется заполнить теми самыми крупицами хорошего. Но никто не может сейчас отдать их, потому что понимают — без них проблем станет больше.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Чонгук, садясь рядом с ним на кровать, что пахнет Тэхеном.
Хосок пожимает плечами. Он не знает, как он себя чувствует, не знает, как это описать. Все слова в мире растерял в один единственный роковой вечер и так до сих пор не может найти. А найти надо: выговориться, выплеснуть наружу вместе с тяжелыми слезами, чтобы не держать внутри, не накапливать все больше, пока в конечном итоге не разорвет тело на части такие же крошечные, какими были частички чего-то приятного и теплого для сердца.
Чонгук пододвигается еще ближе, опирается о стену, вытягивает ноги и предлагает Хосоку полежать на его бедрах в объятиях. Конечно, это же хочется предложить Тэхену, но сейчас, как думает сам Чонгук, его на это не хватит. За последние пару часов между ними произошло слишком много, чтобы было что-то еще.
А вот Хосоку это необходимо. Он тут же ложится, кладя голову ближе к коленям и поворачиваясь лицом к Чонгуку, ища в его глазах ответы точно также, как Чонгук ищет ответы в его.
— У тебя татуировки, — Хосок пальцем показывает на руку, где рукав рубашки закатан и видно все рисунки.
— Да, их много. По всему телу.
— Я тоже хочу татуировку. Это больно?
— Зависит от того, как ты переносишь боль.
Хосок сейчас ее перенести не может.
— А тебе самому было больно?
— Нет, только когда первый раз набивал, и то это было больше неприятно из-за первого раза, чем больно.
Возможно, Тэхен после
их первого раза чувствует что-то похожее.
— А покажи остальные.
Где-то это уже было. Точно также Тэхен просил рассказать о татуировках поздней ночью, когда Чонгук сидел на работе и не знал, чем себя занять. Он готов повторить слово в слово, только бы это отвлекло Хосока хотя бы ненадолго. Возможно даже, что он так устанет от разговора, что сам попросит Чонгука уйти и дать ему поспать. Но скорее всего, думает про себя Хосок, он не выгонит, а попросит остаться рядом, чтобы сны не были такими страшными.
Чонгук снимает рубашку, которая была застегнута на пуговицы только в некоторых местах, убирает аккуратно в сторону и под светом пробивающейся в комнату луны показывает ему сначала на руках, объясняя каждый смысл по отдельности, а потом на торсе, делая все тоже самое, что делал, когда одна рука держала телефон у уха. Но сейчас он рассказывает о них кому-то в живую, следит за взглядом, отвечает на все вопросы и так чертовски приятно видеть Хосока, который не бьется в панической атаке.
Чонгук даже спиной к нему поворачивается и показывает ту, что на лопатке, которую даже Тэхену не показал и ничего о ней не сказал. Хосок замечает сходство сразу.
— У Тэхена такая же. Он ее недавно себе сделал.
— Ему я набивал.
— Ты работаешь татуировщиком?
— Да.
— А когда я вырасту, ты набьешь что-нибудь мне?
— И даже сделаю скидку в 100%.
«
Только будь счастлив, прошу.»
Хосок довольный опускает голову и спрашивает, есть ли еще где-то татуировки. Чонгук рассказывает о тех, что набиты на ногах, но не показывает, потому что Хосок слишком удобно устроился на его коленях и тревожить его не хочется. Чонгук старается рассказывать обо всем как можно ярче и красочнее, чтобы у Хосока хоть какая-то палитра внутри образовалась. И пусть все татуировки черные, неважно. Главное, что смысл в них немного ярче.
— Понятно, — из-за сухости в горле ответ получается хриплым.
Хосок немного ерзает, пытаясь лечь так, чтобы ничего не болело. Но не получается избавиться от боли по максимуму. Какая-то остаточная боль все еще висит над его головой темной тучей. И развеять ее не помогает даже болтовня Чонгука.
Хосоку хочется сконцентрировать свои мысли и ощущения на том, что вот так лежать на чужих коленях, чувствуя чужие объятия, очень приятно. Но все органы внутри под весом чего-то непонятного словно запрещают почувствовать сквозь эту толстую пленку отчаяния что-то положительное.
Оно застилает глаза, перекрывает доступ к кислороду и выбивает все мысли из без того слабой головы, которая всю свою осознанную жизнь любила все и сразу и не могла на чем-то конкретном остановиться. Сейчас там абсолютная пустота, которая ощущается чем-то тяжелым, а на теле до сих пор остались следы от прикосновений. Хочется все это смыть с себя, натирать мочалкой до покраснения, залезь ею же вовнутрь и там все прочистить с еще большим упорством.
Но сил нет ни на что, и даже лежать и ничего не делать является чуть ли не пыткой. Время мимо идет очень медленно и потому ощущения целебного эффекта нет никакого абсолютно. Возможно, нужно подождать еще, но Хосок не уверен, что сможет хоть сколько то продержаться. Но если ему скажут, что все время он проведет в чьих-то объятиях, ему станет легче.
— Ты спишь?
— Нет.
— Не хочешь?
— Хочу просто лежать и ничего не делать.
— Я был таким же в детстве.
«
Тебя тоже насиловали двое мужчин в четыре раза старше тебя, а потом ты не мог из-за этого даже нормально и членораздельно говорить?»
— Тебе тоже было больно?
«Мне и сейчас чертовски больно.»
— Можно и так сказать.
Хосок смотрит на свои сжатые от нервов пальцы, пробегает глазами по виднеющемуся синяку из-под футболки, очерчивает взглядом бинт на руке. Все будто бы перестало принадлежать ему. Его тело, которое столько лет было только его, резко перестало быть таковым, а все из-за того, что кто-то просто не услышал умоляющего: «
Остановитесь». Все лишь из-за одного инцидента, который перевернул все внутри, сжал до размеров атома, расцарапал, разорвал, стер до крови и порванной кожи.
Хочется снова подчинить себя самому себе, хочется взять под контроль всю боль и зарыть ее глубоко-глубоко, храня ключ от ящика в кармане, никогда его оттуда не доставая. Но все перестало слушаться его, и каждая попытка сделать что-то лучше, чем оно сейчас есть, только подливает в огонь масла и Хосок чувствует, как пламенем охватывает все его тело и давится, давится, давится этим дымом и запахом сгоревшей плоти.
— Почему люди вообще чувствуют боль?
— Чтобы не забывать, как приятны хорошие моменты.
— А что, если сейчас мне даже о чем-то хорошем не получается просто подумать?
«
Потому что надо сначала эту боль пережить.» — Чонгук молчит.
«
А что, если не получается переживать?» — Хосок тоже.
Чонгук не знает, что ответить. Он зарывается пальцами в чужие мягкие волосы, пахнущие клубникой, перебирает каждый волос, пропуская сквозь пальцы, и зарывается все глубже, гладя ее.
Когда Хосок молчит, смотря куда-то мимо, становится намного спокойнее. Вот он лежит рядом с ним, поддается на объятия, не бьется в истерике. Просто спокойно лежит и даже иллюзия на время создается, что все на самом деле хорошо. Но хорошо не было, нет и не будет, наверное, уже никогда.
Это останется у всех на теле огромным шрамом, который будет каждый раз напоминать о том, что с ними случилось, и воспоминания эти будут больнее любого колотого ранения, любого синяка под глазом или сломанного носа, сильнее любого громкого крика, когда уже голос срывается, и сильнее любой истерики, когда все, чего хочется, это умереть как можно быстрее и безболезненнее.
Хосок никогда не думал, что задумается о смерти. Сейчас смерть это все, что есть в голове в образе чего-то четкого и ясного, пока все остальное на фоне размывается в миллионы мутных и темных теней.
— Тогда постарайся не думать ни о чем.
Хосок пытается. Правда пытается выкинуть каждую мысль из головы, пытается сделать ее пустой насколько это только возможно. Не получается. Ничего совершенно не получается.
В дверь стучит встревоженный Тэхен, и когда Чонгук подзывает его к себе, неуверенно подходит ближе, садясь на другую половину и, желая погладить по голове, замечает там чужую руку, так что его собственная зависает на какое-то время в воздухе, а потом плавно опускается на ляшку Хосока.
— Ты как? — слушать голос Тэхена все равно, что проводить рукой по мягкому бархату.
Хосок ничего не отвечает. Утыкается только носом в чонгуковы ноги и мычит, не говоря при этом ни слова. Все становится понятно и так. Хосок
не в порядке.
— Вы хотите кушать? Там Намджун готовит.
Чонгук кивает, соглашаясь, а вот Хосок так и продолжает молчать. Он не хочет оставаться один и есть он тоже не хочет. Ему трудно представить, как он будет сидеть вместе с ними за столом и становится в разы больнее, потому что это стало и физически, и морально невыносимо. А одному оставаться все равно не хочется. Поддаваться темноте, что поглотила все в комнате и его тоже, распространяясь по телу огромной черной тенью, которая забирается в рот, нос, уши и глаза, ища любые способа прорваться внутрь — не хочется.
Хосок пытается сказать хоть что-то, но все слова застревают в горле и не могут протиснуться наружу. Их всех тянет назад, обратно в эту бездну, где место есть только тишине, медленно и мучительно убивающей, и одиночеству, когда не о кого опереться рукой и отдышаться. И даже когда он лежит на чужих бедрах и чувствует на голове и на ноге чужие руки, чувство одиночества не проходит.
Все лишь потому, что сейчас его никто не способен понять. Принять, да, возможно. Но не понять, какого это, когда двое взрослых мужчин насилуют тебя, а потом выкидывают за ненадобностью. Никто из них не знает, как с этим чертовски больно просыпаться каждое утро. И дело даже не в том, что тело снаружи все болит. Дело в том, что внутри все давно уже сдохло. Просто сдохло.
— Можно просто с вами посидеть?
— Конечно. Я тебе твое любимое молоко согрею, хочешь?
Хосок угукает и медленно поднимается, сползая с кровати и сразу же, не обернувшись даже на оставшихся в комнате Чонгука и Тэхена, идет прямиком к выходу.
Уже на лестнице Хосок чувствует запах чего-то очень сладкого. Отсюда слышно, как Намджун бегает из угла в угол, торопится, слышно, как открывается и закрывается дверца духовки, пока Юнги сидит рядом и только смеется с мистера «Самостоятельность» . Намджун категорически был против того, чтобы ему помогали и заявил, даже просил на спор, что сам приготовит еду и получше, чем у Сокджина. Все конечно знают, что лучше Сокджина никто не приготовит, а вот Намджун, наоборот, лучше всех все только ломает. Так что они идеально дополняют друг друга.
— Я не позволю ему сгореть, — непонятно кому это было адресовано: Юнги, который уже чувствует себя победителем, или торту, который все еще в духовке выпекается.
— Удиви нас.
Хосок очень тихо преодолевает последние ступеньки, на цыпочках проходит на кухню и садится за свое место так, чтобы никто не мог его видеть.
Где-то на втором этаже Чонгук крепко сжимает руку Тэхена и обещает, что все будет хорошо.
***
Сокджин сидит, сгорбившись, и вливает в себя уже пятый по счету бокал крепкого коньяка.
Не помогает.
Ничего в мире, кажется, не способно помочь.
Сокджин сидит, оперевшись головой о руки и только думает, как они дошли до этого. Где пересеклась та самая грань, когда они могли помогать друг другу, а сейчас все застыли в беспомощности. Когда они все позволили себе почувствовать себя уязвленными, когда узы, связывающие их, перестали быть такими крепкими.
Сокджин видит, как на глазах разваливается все, что он так упорно строил многие годы. Видит, как отворачиваются вместо того, что протянуть руку, видит, как молчат вместо того, чтобы сказать те самые нужные слова. Видит, как мысли все утихают в голове и перестают быть чем-то значимым для всех.
Для остальных, может быть, все в порядке, но для Сокджина, который долго и упорно строил все с самого начала, когда под ногами не было даже твердой почвы, это — ничерта не в порядке. Как он возводил каждый день крепкие бетонные стены, за которыми они все могут спокойно спрятаться или, наоборот, о какие могут опереться снаружи, если вдруг станет холодно и очень одиноко.
Для остальных, может быть, все действительно в порядке, и они пройдут это вместе точно также, как проходили все остальное. Но если взять каждую из проблем в прошлом и сравнить с тем, чот они получили сейчас — шансы выстоять равны нулю. Возможно, только для Сокджина.
Он выпивает шестой бокал и понимает, что он не справится. Понимание это горечью ощущается во рту и не проглатывается, не сбивается коньяком, сколько бы он не пил. А пить хочется. Не жажда мучает его, а стремление просто забыть обо всем, что болью в теле колющей, режущей отдает.
На очереди седьмой бокал.
Сокджин чувствует, как мутнеет у него рассудок, пытается удержать равновесие, но голова все время падает то вперед, то в бок. Происходящее вокруг уже мало его волнует: бармен с кем-то ведет очень бурную беседу, позади пьяные девушки устроили караоке, а по правое плечо сидит такой же сгорбившийся, как Сокджин, и запивает горе. Если бы Сокджин знал, что происходит у него в голове в этот момент, он бы не думая лишнего понял его сразу же. Но Сокджин не знает, что происходит у него в голове, и не знает, что происходит у него самого в голове тоже.
Говорение кажется непосильной задачей хотя бы потому, что Сокджин просто не знает, что творится у него в голове. Он готов сказать, что ему просто чертовски плохо, и кто-то вряд ли поверит, в какой именно степени ему больно. А больно ему до разодранной в клочья глотки, до выбитых легких, до стянутых в узел органов. Но говорить об этом не получается.
Или просто не хочется.
Оставить бы все это себе, как то, что спасет от вечной пустоты, как то, что будет понятно только ему и как то, что не придется каждый раз объяснять по новой, потому что ощущение, что все рассказал не до конца, где-то соврал, где-то приукрасил, а где-то, наоборот, не смог найти нужных красок.
Сокджину больно и он не знает, как себе помочь. И не знает, как помочь остальным тоже.
Бармен подходит к нему, когда тирада на важные темы с другим посетителем заканчивается, предлагает ему еще и спрашивает, что случилось. Сокджин думает, что, наверное, все бармены так делают и это их фишка, потому что иначе объяснить, почему каждый поход в бар приравнивается к психотерапии, не получается.
— Налить еще?
Сокджин кивает. А что ему еще остается? Он один, сильно пьяный, с болью в груди и не знает, куда идти, потому что дом стал для него чем-то очень пустым и забвенным, а еще не знает, о чем говорить, как свои мысли правильно выразить и надо ли вообще хоть что-то выражать, ведь все сейчас просто потеряло изначальный смысл.
— Очередной паршивый день?
«
Один из миллионов таких же дней.»
— Да.
Больше бармен не спрашивает ничего. Возможно, так Сокджину будет легче, а возможно, ему просто нужен человек, который все сможет разузнать, задавая наводящие вопросы. Возможно, второй вариант помог бы ему лучше, но помощь сейчас принимать, особенно от человека, которого он видит впервые, не входит в его планы.
В его планы входит только крепкий коньяк, что с каждым глотком в легких отдается все большим жаром.
Сокджин не знает, куда себя деть. Ему хочется с одной стороны лезть на стены прямо в этом баре, чтобы все видели, как ему плохо, а с другой стороны хочется забиться в самый темный угол и молить всех существующих богов, чтобы его не заметили и о нем не говорили. Хочется стать чем-то очень ярким и в тоже время мрачнее ночного неба. Хочется быть везде и для всех и в тоже время нигде и только для себя.
Голова болит от неопределенности, а еще болит в животе, и неясно — это последствия чистого коньяка без какой либо закуски или внутри просто перестало жить все живое.
— Налить еще?
— Да.
Восьмой. Восьмой по счету бокал. Дальше считать сил не хватит. Но хотелось быть хоть в чем-то, пусть даже мелком и незначительном, уверенным. Хотелось точно знать, сколько бокалов крепкого алкоголя ему нужно выпить, чтобы внутри все стало чуточку спокойнее.
Сокджин собьется только на десятом бокале. Дальше он будет вливать в себя уже меньше, но не по значительности. Каждый из глотков создаст перед ним иллюзию того, что все, на самом деле, нормально, и боль, которую он ощущает, не такая сильная, как ее бы хотелось выразить. Но Сокджин после двенадцатого бокала понимает, что ничерта ему выражать не хочется.
Точно также вел себя раньше Тэхен. Копил внутри себя, чтобы это не стало чем-то реальным.
/flashback/
— Сокджин, помоги мне, — Намджун стоит на стуле на носочках и пытается стереть пыль с самых высоких, почти у самого потолка, полок.
— Чем я тебе помогу?
— Ну, не знаю, подними меня.
— Ты в курсе, что я не настолько сильный?
— То есть, я жирный по-твоему?
Одно почему-то вытекает в совершенно противоположное.
Тэхен в другой комнате намывает полы с хлоркой, пока Хосок в этой же комнате разбирает вещи и, спрашивая у Тэхена, надо им это или нет, убирает то в одну кучу вещей, то в другую. Вторая на выброс.
Генеральную уборку, как эта, они стараются делать каждый месяц. У каждого из них свои обязанности: Хосок разбирает вещи, Намджун протирает пыль с мебели на первом этаже, Сокджин — на втором, а Тэхен просто за ними моет полы.
Работать вместе приятно. Делиться помощью еще приятнее. Сокджин понимает это, когда обидевшийся на него Намджун, закончив на первом этаже, поднимается наверх и помогает там Сокджину, потому что на втором этаже у них куда больше мебели, чем на первом.
Уборка должна выматывать, не оставлять сил ни на что абсолютно, но только не в их случае. Оказанная по доброте душевной помощь как будто каждого из них только больше заряжает энергией, которую потратить не так-то просто, особенно в их случае, когда каждый делает свою часть, что меньше половины.
Сокджин прямо сейчас чувствует себя так и никак иначе. Намджун, стоящий с ним в одной комнате, протирает стол, пока Сокджин убирается на подоконнике, поливая цветы и смывая прилетевший с улицы песок. Лето в этом году выдалось очень жарким, и поэтому все окна в доме нараспашку, чтобы лучше проветрилось все и не было чувства духоты, которая порой убивает похлеще темноты или холода.
Но Сокджин не думает о том, что что-то нереальное может нанести вред. Сокджин думает о том, что если вдруг оно может сделать ситуацию еще хуже, то Сокджин, ни капли не думая ни о чем остальном, защитит остальных в этом доме, укрыв их за своей крепкой спиной.
/end off flashback/
Сейчас Сокджин понимает, что не сможет никому помочь.
Весь его запас кончился, и не осталось даже малейшей капли на себя. Все будто бы вырвало из него и хорошее, и плохое, оставляя с мыслями удушающими и чувствами, разрывающими плоть.
Болит до слез в уголках глаз. Когда бармен подходит и молча протягивает коктейль, Сокджин срывается на слезы. Он плачет почти бесшумно, едва шевеля плечами, и даже грудь его не дрожит. Дрожат только колени и пальцы на руках, а на ноге свело судорогой стопу.
Сокджин хочет, чтобы все это утихло. Сокджин не хочет терять то, чего таким упорным трудом добивался. Он не хочет, чтобы в
их мире появлялась трещина, даже пусть совсем маленькая. А в их мире сейчас образовался целый разлом, на дне которого острые скалы выступают и стремятся убить, проколоть насквозь уязвимое в такие моменты тело, если оно туда упадет.
Сокджин хочет либо вернуться в прошлое и исправить этот момент, наплевав на то, что будущее из-за этого может перестроиться, или посмотреть вперед и увидеть там все, что случится дальше, сделав для себя вывод: стоит ли дальше все продолжать или нет.
Но Сокджин почему-то уверен, что даже если будущее ждет их хорошим, он не сможет сделать ничего для этого. Сил попросту не осталось.
Сокджин прямо сейчас напоминает себе униженного и оскорбленного, лишенного смысла в любых вещах и делах, а место, раньше бывшее для него, подобно самым крепким объятиям, походит на огромную темную пещеру, в которой закрыт вход огромными и толстыми воротами, которые открыть не получается, даже если толкать всем вместе и со всей силы.
Просто сил этих ни у кого уже не осталось. И если прямо сейчас Намджун и Юнги стараются дурачиться, чтобы как-то разбавить или может даже улучшить это тем, что можно просто отвлечься на что-то хорошее и на пару минут забыть о плохом, то Сокджин, в отличии от тех, кто хотя бы старается, понимает, что все старания бессмысленны.
У Хосока на всю жизнь останется травма об этом, а каждый год это будет заставлять его биться в припадке, даже если пройдет сотни десятков тысяч лет. Такое не заживает даже под толстым слоем лейкопластырей и бинтов, такое всю жизнь будет в виде ножевого ранения и на сердце шрамом не затянется. Оно будет кровоточить каждый раз вместе с меткой и уничтожать, уничтожать, уничтожать ничтожные остатки, пока Хосока это окончательно не добьет.
Но ощущение, будто уже добило. Сокджин сейчас не может представить ничего, кроме чужих слез, кроме чужих дрожащих губ, кроме чужой боли, которая на него самого влияет как самый мощный отрезвитель, и даже если Сокджин продолжить вливать в себя коктейль, а потом коньяк, то повышая, то понижая градус алкоголя, ему все равно не станет легче и забыть об этом не получится.
Забывать это вообще не хочется, потому что оно единственное, что поставило их — выскочек, — на место. Показало им, где такие, как они, должны находиться, и если сейчас постараться что-то исправить будущее обязательно нанесет рану еще больше и еще глубже, пока каждый из них не захлебнется собственной кровью и мыслями о том, что это — то самое «хуже смерти».
Сокджин допивает последний бокал (17 по счету, но он давно сбился с него), достает необходимое количество денег дрожащими руками и, положив еще сверху чаевые для бармена, который приготовил для него очень вкусный коктейль, а еще не задавал лишних вопросов и просто позволял всему происходящему происходить как можно тише, чтоб было слышно лишь, как плескается в бокал алкоголь, направляется к выходу.
На выходе из бара Сокджин силой расталкивает группу парней плечами и не успевай выйти из бара, как тут же его хватают сзади и, затащив в угол как можно темнее, наносят удары за ударом, пинки за пинками, разбивают нос, который еще до конца не зажил, рассекают губу. Его бьют и пинают с ожесточением за то, что он просто настолько заебался, что не хватило сил даже просто пройти мимо.
Возможно, Сокджин нарвался специально. Возможно, еще один мордобой сможет поставить его на ноги и заставит то, что перестало работать, работать еще усерднее. Сокджин сбивается на 10 по счету ударе и просто продолжает терпеть, как ему заламывают ноги и руки, как ему выбивают два зуба, как ему ломают пальцы. Продолжает терпеть и тогда, когда со всей силы бьют в живот и отшибают печень, потом почки, потом вырывают огромными комками волосы с головы и, насытившись, со всей силы толкают на холодный лед, уходя только после того, как его голова с огромным треском падает и, кажется, разбивается на мелкие осколки, которые не разглядеть невооруженным взглядом.
По льду растекается лужа густой и темной крови и мужчины, испугавшись своей собственной работы, убегают прочь, не оборачиваясь назад на Сокджина, который дышит еле как, потому что грудь и живот болят, потому что пальцы не сгибаются, потому что очень сильно болит шея и голова в том месте, куда он приземлился ею. Он даже крови рядом с собой не чувствует.
Все рецепторы будто в миг обнулились и даже те, что отвечают за физическую боль. Сокджин готов все отдать, чтобы вместо этого перестало болеть внутри. И не потому, что там внутреннее кровотечение, которое после таких сильных ударов и пинков случилось, а потому, что мысли, которые, как Сокджин думал, из него выбьют силой, вернулись в еще большем количестве.
Он лежит, весь избитый, в крови, и почти не дышит, потому что больно до невозможности. Больно до полного отсутствия крика, больно до полного отсутствия слез, которые могли бы сейчас помочь. Больно до простого желания закончить это все, потому что дальше выдерживать это — не получается.
Сокджин закрывает медленно глаза и перестает дышать.
