***
Намджун и Юнги влетают в больницу на бешеной скорости, случайно сталкиваясь с людьми в дверях и, быстро извинившись, подлетают к регистратуре, расталкивая очередь и говоря, что у них срочное дело. — Пожалуйста, успокойтесь, — говорит девушка за стойкой, явно недовольная тем, что они всполошили всю очередь и еще остальной персонал и посетителей. — К вам поступал пару часов назад кто-то? — Да, он сейчас в операционной. Вы его родственники? — Пожалуйста, — Намджун достает из кармана паспорт и указывает девушке на лицо Сокджина, — это он? — Спросите у медсестры, которая в тот момент дежурила, она в 12 кабинете. Слово «кабинет» размывается в шуме больницы и Намджун с Юнги тут же срываются на быстрый шаг, когда начинают замечать нас себе все больше встревоженных и напряженных взглядов. В кабинете пахнет хлоркой и спиртом, а девушка, которая вот-вот только окончила колледж, сидит и заполняет необходимые документы. Намджун быстрыми шагами заходит в открытый кабинет и, показав фотографию Сокджина, получает утвердительное: — Да, похож. — Что случилось? — Он прибыл к нам в очень критическом состоянии, кто-то, видимо, избил его и очень сильно. Сейчас хирурги пытаются спасти ему жизнь. Намджун и Юнги, как по щелчку пальца, оба бледнеют и становится такое ощущение, будто кровь моментально отлила от их лица и скопилась густыми комьями где-то внизу, в ногах. Намджун пошатывается и, едва успевши опереться о стену рукой, медленно садится на койку, начиная нервно хрустеть пальцами. Юнги, оставшийся стоять на ногах, только и может, что думать о том, молиться, если точнее, чтобы это все-таки оказался не Сокджин. Совпадений в мире бывает очень много и он пытается убедить себя, что это — одно из них, и на самом деле человек, лежащий на операционном столе под хирургическим ножом, просто один из тех, кто обладает теми же чертами лица. — Его зовут Ким Сокджин, — говорит медсестра, растаптывая последнюю надежду Юнги. — Он смог сказать только это, прежде чем потерять сознание. — Как давно он тут? — спрашивает Намджун, не скрывая горечи в голосе. — Поступил примерно два часа назад, чуть меньше может. Операция идет уже час, так что вы можете подождать ее окончания в коридоре: самый конец, не пропустите. Намджун благодарит за информацию и, позвав Юнги, который на месте замер каменной статуей и не двигается даже в каком-то ожидании, не сразу слышит сквозь шум в ушах голос Намджуна, который окликает его второй раз, но уже в дверях. Юнги, словно подбитый, еле как выходит из кабинета и идет следом за Намджуном, смотря по старой привычке себе под ноги, а не на людей вокруг. Вот мимо них проехала инвалидная коляска, вот прошел дедушка, вот прошел статный мужчина в белом халате и с папками в руках. А вот идут Юнги и Намджун, полностью убитые одной лишь фразой, потерявшие всякую надежду на то, что с Сокджином все в порядке. Остается верить лишь, что врачи смогут, они просто обязаны вытащить его с того света, пускай с множеством сломанных костей, пускай с еще большим количеством ран. Главное, чтобы он просто мог все еще дышать вместе с ними одним воздухом и не беспокоиться о том, что что-то у него не заживет — как раз ему то время и обязано помочь. Намджун признается себе, что если Сокджин не вернется к ним, все в его мире потеряет всякий смысл и умрет вместе с Сокджином. Намджун не хочет терять его, не хочет снова оставаться один. Он хочет, чтобы Сокджин продолжал улыбаться ему, чтобы он продолжал быть просто рядом, чтобы он продолжал любить его, ни разу не говоря об этом, потому что слова явно лишние. Намджун просто хочет, чтобы все наконец-то наладилось. Новый год не успел начаться, как они уже потерпели столько неудач и неясно еще, сколько таких ждет их впереди. Прошло всего ничтожное количество дней, чтобы вся их жизнь, прочно до этого стоявшая, успела разрушиться на миллиарды маленьких частиц, которые даже под ногами не видно. Глаза застилает от горечи и обиды, в ушах стоит противный скрежет, и даже когда они с Юнги проходят в нужное отделение и садятся на два единственных стула ожидания, легче не становится. Здесь, в этом укромном уголке, где людям свойственно сидеть и медленно тлеть, ожидая, когда наконец-то выйдут врачи и либо сообщат, что все хорошо, либо сообщат время смерти. Второе слышать никому и никогда не хочется. Такое услышать даже врагу не пожелаешь, потому что просто взять и потерять кого-то равносильно тому, чтобы потерять себя. Сколько частичек в чужого человека своих вложено, сколько сил потрачено и нервов, сколько любви и ненависти на него ушло, чтобы потом его просто забрали, вырвали из рук как заразу, от которой нужно избавиться. Сколько раз было слышно треск собственных костей, когда говорят, что его больше нет с ними. Юнги, как и Намджун, будущее без Сокджина просто не видит. Оно не размыленное даже, оно никакое, пустое практически: в нем нет ничего, что могло бы вызвать улыбку, в нем нет ничего, что могло бы подарить веру в лучшее. Будущее без Сокджина просто не существует. Они всегда были втроем: Сокджин, Намджун и Юнги. И даже если Юнги не было с ними физически, то это не значило никогда, что он далеко. Они всегда были рядом друг с другом, они никогда не позволяли кому-то одному заскучать, они были той самой компанией из трех лучших друзей, между которыми узы крепче всего остального. Теми тремя друзьями, которые поворачивались бы к ним спиной только тогда, когда за ней нужно укрыть. Они были друг для друга всем, и если сейчас один просто покинет их, Намджун не уверен, что они выдержат. С них хватило того, что Хосока изнасиловали, с них хватило его рыданий, его криков, его мольб помочь ему и как-то утихомирить боль, бьющую по нему внутри ключом. Но никто не мог. Никто просто не знал. Все положили друг другу голову на плечо и замерли так, ожидая, что все само как-то пройдет, что они все были к этому просто не готовы и ни один из них за свою жизнь не сделал чего-то, чем мог бы оправдать свое настоящее. Никто из них не переступил запретную черту, ни разу никто из них не сделал другим плохо. Так почему вдруг весь мир подумал, что они заслужили это? Почему именно они? Почему именно Хосок и Сокджин, а еще Тэхен, который и так не знал, что с собой делать, а после всего случившегося не узнает уже никогда. Каждый из них сейчас пустеет на глазах, внутри все покрывается гнилью, и не ухватиться больше ни за что живое в этом мире. Живого рядом с ними просто не осталось, и каждый человек, встречающийся им на пути, лишь одна из пешек на шахматной доске, партию в которой они все проиграли. Намджун упирается головой в ладони, зарывается в волосы, но уже не стремится вырвать клочок. Сил просто не осталось. Он думает о Сокджине, думает о Хосоке, думает о том, как им всем было больно в тот момент, когда они остались одни, как им было больно в тот момент, когда рядом никого не оказалось и никто так и не протянул им руку помощи. Думает о том, что ненавидит себя за это, думает о том, что до конца жизни будет проклинать себя на инциденты, продолжающие надавливать на него своей ногой все сильнее. Если бы дали ему только возможность пережить это все вместо них, чтобы никто из них не страдал также, как он сейчас, то Намджун бы согласился. На договоре о смерти поставил бы собственную печать, но не позволил бы кому-то вкусить плод самого настоящего отчаяния. Но так думает только Намджун. Юнги, сидящий рядом с ним, понимает, что даже если бы это все обрушилось на кого-то другого, легче бы не стало. Они бы сидели точно также все вместе и молчали, потому что нечего говорить и даже обсуждать: надо действовать как можно быстрее, чтобы успеть. Но не получается, не получается, не получается, и каждая попытка, с треском провалившаяся, только больно вгрызается в тело, не позволяя дышать и оставляя силы лишь на то, чтобы думать, как они все бесполезны в этой ситуации. Как никто из них в полной мере не может помочь Хосоку и Сокджину, а еще Тэхену, которому тоже всегда было больно, которому тоже всегда было тяжело и которому им так и не удалось помочь. Но не все потеряно. Еще можно успеть помочь Хосоку и Сокджину, еще можно успеть помочь друг другу. Главное быть рядом, главное не отходить на ни шаг, главное крепко держаться за руки и просто одним своим присутствием рядом говорить, что все страшное позади, а впереди лишь дорога в неизвестность, по которой они пойдут все вместе. Такие мысли Намджуна успокаивают. А вот Юнги, наоборот, только глубже и глубже погружается на дно, рядом с которым они все оказались так резко и так неожиданно. Юнги думает, что без всех них не сможет, Юнги думает, что не алкоголь его всегда спасал, а мысли о том, что с ними всеми все в порядке, что они держатся молодцом, что они не позволяют себе расслабиться, что они просто рядом друг с другом и не позволяют кому-то забыться в темноте. Юнги только и делает, что перебирает в своем ослабшем сознании все то хорошее, что они пережили, и хорошее это вместо того, что лейкопластырем ложиться на рану, делает ее только глубже и серьезнее, оставляя кровь на бедрах. Юнги вспоминает, как они познакомились, когда шел сильный и не щадящий ливень, как они вместе просидели потом всю ночь в баре, как на следующий день они согласились вместе съездить на пляж, как после этого они купили себе по бутылке пива и всю ночь провели на берегу, заходя в воду по щиколотки и, словно дети малые, резвились, брызгаясь водой. Сейчас Юнги вспоминает, как чувствовал на своей разгоряченной коже холодные морские капли, и места эти покрываются тут же кроваво-красными пятнами и болят, болят, болят, и боль эта уходить не собирается; не сейчас, когда она почти все хорошее превратило в ножевое ранение. Возможно, потом, где-то через время, когда на них живого места не останется, будет легче. Но Юнги понимает, что тогда станет еще тяжелее дышать, и пусть и новые раны перестанут появляться, уже имеющие от этого не перестанут меньше болеть. Они на теле никогда не затянутся шрамами, в груди они всегда будут ощущаться, как горячая липкая субстанция, заполняющая собой легкие и не позволяющая сделать вдох и медленный выдох. Она будет пробираться все дальше и дальше, делая все больнее и больнее, когда наконец-то не доберется до точки финиша и от них не останется ничего, кроме боли остаточной в сердцах людей, которые их знали. Юнги хочет, чтобы все просто закончилось. Чтобы кто-то сказал им, что это была всего лишь шутка, или своеобразный способ узнать, что они способны сделать ради друг друга и на какие жертвы готовы пойти. Юнги уверен, что если прямо сейчас из-за угла выскочит режиссер и крикнет «Снято», к нему полетят упреки о том, что он недостаточно хорошо сыграл роль человека, у которого все, что имелось, рушится на части. Попросит его перед камерой показать, что такое настоящее отчаяние, показать, доказать зрителю, как тяжело ему живется с этим внутри, как мысли медленно и очень мучительно убивают, как хочется ему просто сдаться и опустить руки, но в тоже время изнутри что-то толкает вперед, и наверное именно этот толчок принято считать последним. Но Юнги только сможет сказать, что это все, на что он способен. Что он не может ради большего трагизма заплакать, он не может разодрать себе живьем глотку, чтобы показать, как сильно хочется пустить кислород внутрь. Он не сможет ни описать, как ему сейчас плохо, ни показать на камеру, ни сделать абсолютно ничего, чтобы зритель понял, что Юнги сейчас на грани. Толкни легонько вперед, и он провалится, рассыпается, а остальным только наблюдать за тем, как он крошится, крошится, крошится, не имея сил остановить все это. Они сидят уже полчаса, а от врачей никаких известий все еще нет. На табло высвечивается надпись о том, что операция продолжается полтора часа, и Юнги может только со всей силы прикусить язык, чтобы вместо слез брызнула капля крови: ее хотя бы никто не заметит. Юнги сейчас не готов показывать свои эмоции, которых уже через край, потому что если позволит — потом не остановится. А еще просто не хочется делать больнее Намджуну, который сейчас действительно походит на умершего вместе со всем, что они так долго держали в своих руках крепко-крепко: с каждой идущей вперед минутой кажется, будто его кожа становится только белее, глаза краснеют и опухают, но он не плачет, не дрожит и не разбивает о стену костяшки. Он просто молча терпит, мысленно думая о том, что это — конец, и если сегодня после операции им скажут, что спасти не удалось, он разобьется, и Юнги придется, взяв веник и совок, прибрать за ним, рушась при этом, но все еще стараясь делать вид перед камерой, что все нормально. Все далеко от нормальности. Это понимают они, это понимает Тэхен, который проснулся только что в своей кровати без Чонгука и который не знает, куда он ушел и почему так долго нет остальных, а еще который Хосока, который проснулся следом за ним из-за шороха, успокаивает и говорит, что он дома, он в безопасности, рядом с ним Тэхен, и им нужно всего лишь продержаться еще немного, выстоять перед еще одной преградой, давящей на них, выдержат удары в спину и в живот, выстоять, потому что у таких, как они — выбора нет. Табло сверху мигает, но никто не обращает внимания. По коридору раздается противное пищание, а затем следует тишина, к которой так тяжело сейчас привыкнуть. В операционную забегают несколько медсестер и только тогда Юнги и Намджун поднимают уставший за все произошедшее взгляд, устремляя его сначала на надпись об окончании, а потом переводя его к выходящему медленно персоналу. Ни Юнги, ни Намджун, не знают, что говорить, кого остановить, у кого спросить, что случилось и как все прошло — мимо них все проходят, будто их и нет здесь вовсе. Намджун задерживает дыхание, не дышит очень долго и говорить не может, потому что ком в горле противный застрял, который проглотить не получается, который хочется из себя вырвать. Юнги пытается привлечь внимание хоть кого-то, но на него только смотрят из-под ресниц опущенных и отводят взгляд, не говоря ничего. Юнги начинает трястись и уже не сдерживает слез, хлынувших из глаз. Боль раздирает внутри все органы, становится так невыносимо оставаться живым, что хочется прямо сейчас, прямо в эту минуту умереть от собственной невозможности и отчаяния, которое захлестнуло с головой. Последним из операционной выходит врач, которого успели предупредить о том, что приехали родственники. — Вам уже сказали? — Что? — Время смерти.24
26 июня 2020 г. в 21:06
Хосок двигается в сторону Тэхена, упираясь в него почти плотно, и освобождает тем самым место Чонгуку. Он ложится и переворачивается на бок, лицом к спине Хосока, которая хрупкая такая и кожа на которой очень нежная: не надо трогать, чтобы почувствовать.
Тэхен лежит на другой половине, параллельно Чонгуку, и долго смотрит ему в глаза, не говоря ни слова и только лишь проматывая в голове, в мыслях очень тяжелых, их ночь, что они провели вместе. Нет, не радость испытывает Тэхен, не облегчение, а жгучее внутри чувство вины. Тэхен знал, что Чонгук занят, знал, что он сам еще не готов, но все равно пошел на это, а теперь лежит, не зная, куда от чувства собственной никчемности деться.
Чонгук же, наоборот, об этом вспоминает как о том, что хочется повторить. И не один раз, и не только в тату-салоне. Чонгук думает, что мог бы почувствовать счастье, но не чувствуется оно, когда рядом Хосок так тяжело дышит.
Чонгук вообще не думал, что так привяжется к людям, с которыми провел лишь один единственный новый год и то только потому, что Чимин уехал, оставив его один на один с мыслями, не позволяющими жить нормальной полноценной жизнью. Мысли, которые выбивают из него все силы и все желание делать хоть что-то, потому что все первозданное теряет свой прошлый смысл, оставляя после пустую, почти прозрачную оболочку.
Чонгук хотел бы чем-нибудь ее заполнить. Болью, может, а может, наоборот — чувством наслаждения. Но он не знает, не уверен точнее, правильный ли это выбор и даст ли это что-то: думает только о том, что нельзя ошибиться, что ошибку роковую понесет в будущем наказание, испытывая все в раз и не в очень положительном ключе.
Чонгук смотрит Тэхену в глаза и пытается в них что-то прочитать, но Тэхен смотрит так внимательно, что в голове даже лишнего не пролетает и невозможным становится угадать, о чем он сейчас думает. А думает Тэхен о том, что снова ошибся, подпуская Чонгука, который из головы не вылетает, слишком близко. Возможно, им обоим следовало не торопить события и узнать друг друга больше, чем они знают друг о друге сейчас. Возможно, им нужно было дать себе чуть больше времени, и сейчас Тэхен бы не испытывал того, что медленно и очень мучительно давит на него, на грудь, давая возможность лишь задыхаться.
Чонгук же думает, что сейчас им это было просто необходимо. Вылить во что-то или в кого-то все, что так долго копилось внутри, сказать друг другу так много, касаясь лишь кожи разгоряченными пальцами, оставляя на шее багровые отметины самых огромных чувств, которые только есть внутри. Оставлять на теле вместе с расцарапанной спиной, вместе с обкусанными губами. Оставлять где-то позади себя вместе с поцелуем.
Чонгук думает, что не справился бы, если бы Тэхена не было рядом в тот момент. Тэхен думает, что справился бы без Чонгука, но это было бы одной лишь единственной попыткой из прошлого сделать все самостоятельно. Тэхен хочет быть самостоятельным, хочет искренне верить в то, что единственный, кто управляет его жизнью — это он сам, а не Чонгук, о котором не думать не получается, и который прямо сейчас лежит на второй его половине кровати и смотрит так, будто Тэхен единственное, что есть на свете. И даже Хосок, у которого все тело от боли парализовало, не может отвлечь Чонгука.
На самом деле, Чонгуку тоже страшно. Страшно очень сильно. И не за то, что они поторопились, не за то, что Тэхен может разочароваться в нем, не за то, что Тэхен может в принципе разочароваться из-за всего произошедшего. Ему страшно просто потерять Тэхена, рядом с которым он чувствует себя так спокойно.
Чонгук все то время, что себя помнит, всегда был так зависим от людей: ему всегда требовалось чужое одобрение, ему всегда требовалось помогать, не прося ничего в замен и не принимая, если дают, а потом, в один прекрасный момент, Чонгук просто ломался из-за чувства пустоты, которого потом собирал самостоятельно другой человек, вкладывая хоть какое-то количество собственной души в работу, и, поставив его на ноги, получал в подарок ручную зверушку: Чонгука, который просто будет отдавать ему все, что у него только есть, начиная с материальных вещей и заканчивая собственными чувствами.
Чонгук всегда стремился с людьми вокруг разделять боль, но свою оставлять при себе и никому не показывать, чтобы никто не тыкал в эту субстанцию черного цвета пальцем и не спрашивал, почему Чонгук, страдая, не позволяет страдать остальным. А Чонгук просто не может иначе. У него либо взгляд, наполненный мольбой не оставлять его одного, либо взгляд, наполненный пустотой, потому что смотреть просто не на кого.
Тэхен, что лежит напротив и точно также пристально смотрит, наверное, может понять, какого Чонгуку. Наверное, он может просто представить, какого это — когда человек за человеком отворачиваются и бросают, не подставляя уже крепкое плечо как раньше. Возможно, Тэхен даже больше, чем просто поймет, что это такое и для чего оно — он просто будет знать, что это с ним было и он сам страдает не меньше, чем Чонгук, но каждый раз хочется забыться в чужой боли, чтобы своя собственная под гнетом просто уменьшалась.
Но своя не уменьшается, если ее просто игнорировать, и сама давит на череп, когда хочется себя отвлечь. Все вокруг перестает быть значимым, если внутри жжется очень сильно, а снаружи ничего, кроме глаз Чонгука, которые пытаются залезть в самую душу. Но Тэхен в свою душу пускать не хочет: там сыро, грязно и не на что смотреть, а еще темно очень и холодно, как в огромной старой пещере, где о каждый угол легко убиться. Но Тэхен не решается. Боится умирать, боится, что смерть — не тот вариант, в пользу которого надо идти. Но думать именно так, а не иначе, не получается, потому что порой от одних только представлений своего мертвого тела становится чуточку легче.
Но мысли о смерти пугают еще сильнее. И никуда от них деться не получается, не выходит, все время перед лицом самым выстраивается бетонная высокая стена, исписанная сплошной лишь правдой о том, что счастья нигде не будет, и что если ты будешь жить настоящим, убегать в прошлое или стремиться в будущее — тебе будет больно. Это уже стало в их жизни аксиомой.
Тэхену и сейчас даже в прошлое вернуться не хочется, не менять там уже ничего, чтобы случайно, сделав неправильный выбор, не ощутить боли куда больше и куда сильнее, чем есть она сейчас, и если убрать ее полностью не получается, то можно попытаться просто поставить свою жизнь на паузу и чувство никчемности и бесполезности тоже. Все просто встанет, не двигаясь с места и не позволяя кому-то подвинуть, и Тэхен, даже в самой глубокой старости так и продолжит думать о том, что сейчас его разрывает, и думать только лишь о том, что страх перед будущим не принес ничего хорошего. Он не уберег и, наоборот, не разбавил старую боль новой и очень колючей. Он просто есть, и это, как еще один из горьких истин, остается только принять.
Тэхен вообще мало что прямо сейчас хочет принимать. Он устал настолько, что даже просто лежать на кровати и разделять с Чонгуком зрительный контакт кажется очень сложным и невыполнимым почти. Но другого выхода нет. Если он отведет взгляд — проиграет.
И не в гляделки они играют, не спорят, кто быстрее смутится. Они просто стремятся посмотреть, что там, внутри, находится, и сравнить с тем, что находится внутри у самих, а потом, не сделав трезвый вывод, сочтут необходимым свою боль закопать, а чужую разделить на две половинки и каждому забрать.
Возможно, это то, что им так необходимо, возможно, это то, в чем они нуждаются и в чем боятся признаться. Возможно, если каждый из них разделит чужую и даст по половинке, будет легче. Возможно, они друг для друга те, кто не только позволяет разделить, но и сам в свою очередь делает тоже самое для другого.
Возможно, им следовало встретить друг друга раньше.
В голове шумит и воспоминания лезут туда, где их не ждали и где они не нужны. Но Тэхен старается выдержать и это. Не смаргивает подступившие слезы, не вытирает катящуюся одинокую слезу по щеке. Зато вытирает Чонгук, невесомо касаясь большим пальцем щеки и убирая слезинку. Тэхен плачет еще сильнее. Он обхватывает чужую ладонь собственными, прижимает чужое тепло к своему лицу и, закрыв глаза и оставшись в проигравших, просто тихо плачет, пока Чонгук крепко держит его и не дает упасть.
Чонгук хочет помочь. Не себе, Тэхену.
Тэхен хочет помочь. Не себе, Чонгуку.
Вот и вся разница между ними.
Чонгук не говорит ничего и не спрашивает, почему тот заплакал, потому что и так все понятно. Мир катится в пропасть на огромной скорости, разрывая порывами ветра кожу, сухожилия, мышцы, вены и раздрабливая кости. Остановиться не получается, педаль тормоза просто отказала, и им только и остается, что смириться и позволить снова опуститься на дно.
Тэхен чувствует, как слабеют его ноги, чувствует, что не может уже плыть дальше, к кислороду, и медленно, словно к камню привязанный, падает на дно и всех, кто его держит, утягивает за собой. А чужую руку отпускать страшно, особенно сейчас, когда спустя столько времени наконец-то ощутил ее тепло.
Тэхен утыкается чуть ли не носом в чужую ладонь, тихо шмыгая носом и еще тише плача, чтобы Хосок случайно не проснулся.
Но Хосок не спит, и каждую чужую слезинку чувствует очень отчетливо. Из-за этого внутри все обрывается и с грохотом падает, сотрясая едва держащиеся остатки и разбивая их на мелкие осколки. Хосок чувствует, как дрожит чужая грудь, чувствует, как чужое тепло согревает, и между Тэхеном и Чонгуком, которые свои эмоции не скрывают, начинает плакать уже не из-за боли, не из-за собственного жалкого вида. А лишь потому, что с ними — спокойно на душе. Слишком спокойно для того, что произошло, потому что Хосок думал, что тяжестью в животе будет ощущать это еще очень долгое время. Но тяжесть будто сошла на нет просто потому, что Тэхен не выдержал и разбился, а Чонгук, которому всегда хочется быть рядом, а не оставаться в кромешном одиночестве, пытается склеить Тэхена обратно. Получается криво, косо, неидеально, но Чонгук знает, что и прошлый Тэхен не был таким. Он был со своими сильными и слабыми сторонами и сейчас сохранит их всех, растеряв внешнюю красоту и оставляя только внутреннюю, где боли больше, чем всего остального. А еще у отчаяния самое красивое в мире лицо.
Хосок начинает плакать в след за Тэхеном, утыкаясь носом в подушку, и все, что они могут сделать для него прямо сейчас, это крепко обнять с двух сторон, обнимая при этом друг друга и, скопившись так над болью лишь молча надеяться, что легче когда-нибудь все же станет. Тэхен, по крайней мере, хочет в это поверить. Хотя бы раз.
Поверить в то, что в мире все заслуживает шанса, поверь в то, что не всегда одни только падения: для того, чтобы упасть снова, придется подняться. И Тэхен поднимался. Поднимался каждый чертов раз, когда снова со всей силы его придавливало земное притяжение. Поднимался, думая, что это был последний раз и, не успевая только излечиться от ран, получал все новые и новые, спустя какое-то время снова поднимался и снова падал, каждый раз теряя надежду на то, что однажды он встает с прямой спиной и не позволит себя уронить.
Чонгук чувствует примерно тоже самое. Думает, что, возможно, если остаться сидеть на месте и не предпринимать попытки встать на ноги, станет немного легче, думает, что если просто пустить все на самотек, никто не заметит, что Чонгук перестал стараться и смирился с тем, что даже если он встанет — идти ему будет некуда. Но сейчас, когда Тэхен с таким отчаянием цепляется за Чонгука, сжимая его рубашку в кулаке, кажется, будто за одну новогоднюю ночь, наполненную мимолетным волшебством, он нашел то место, где тепло ощущается чуточку больше. Нашел место, куда хотел бы приходить, нашел место, в котором просто уютно находиться.
Тэхен бы подумал, что Чонгук — романтик, который слишком сильно любит преувеличивать то, что на самом деле маленькое. Что Чонгук столько раз терпел поражение и что-то терял, что сейчас, прямо в эту минуту, за то, что нравится, хватается обеими руками и от себя не отпускает, чтобы успеть насладиться этим вдоволь, чтобы если уйдет, не было ощущения, что не успел что-то сделать. Чонгук привязывается слишком быстро, чтобы это было чем-то нормальным, и сам не задумывается ни разу о том, что так только хуже себе делает и в итоге те вещи, которые должны были быть быстротечными, стали для него главной проблемой и главной причиной для слез и разодранного в клочья горла.
Тэхен, если бы все это произнес в слух, сначала бы обидел Чонгука, потому что не думает он, что настолько сильно от вещей внешних зависит, что внутренним просто не остается внимания. Не поверит, если скажут, что ему пора перестать так отчаянно во что-то верить, пора перестать надеяться, что все-таки вечное что-то в мире есть. Но Чонгуку очень сложно. Настолько, что даже думать об этом не получается.
Повязка с руки Тэхена медленно соскальзывает вниз, демонстрируя всем, в том числе Чонгуку, метку на руке, которую нельзя ни с чем в мире перепутать. Она похожа на страшный шрам после ожога, в некоторых местах все еще осталась запекшаяся кровь и Чонгук, когда несколько раз окликает Тэхена и Хосока и понимает, что они уже спят, осторожно и очень аккуратно отпускает и, взяв телефон, выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.
Он одевается в прихожей и, оставив дверь не запертой, молча уходит, уже на улице беря телефон в руки и, набрав номер Чимина, звонит ему.
— Чимин?
— Да?
— Я нашел его.