В их тела вгрызаются пираньи

Без Сокджина кажется, что весь мир потерял смысл. Намджун рыдает, сидя в зале ожидания в больнице, пока Юнги бегает к медсестрам за очередными таблетками успокоительного, потому что рыдания Намджуна слышно на всю больницу, и каждый, кажется, может почувствовать, как больно ему сейчас. Намджуну очень больно. Осознание, что Сокджин перестал дышать, режет лезвием по горлу, стягивает намертво органы, забирает единственное, за что держишься, и толкает в огромную пропасть, появление которой так хотелось избежать. Осознание, что Сокджин больше никогда ничего не скажет, ни о чем не попросит, ничего не даст давит на голову, ломает, разбивает буквально череп и уничтожает, стирает в порошок едва бьющееся сердце, сейчас похожее на искромсанный кусок мяса. Осознание, что Сокджина просто больше нет и дома он больше никогда не появится не позволяет даже заговорить. Намджуну хочется, очень хочется вместе со словами, с каждой буквой выдавить из тела всю эту боль, что копится под ребрами, но не получается — все, что раньше было под силу, сейчас стало невозможным. — Мне очень жаль, — говорит врач, когда видит, с каким опустошенным и разбитым вдребезги лицом Намджун садится обратно, держась при этом одной рукой за Юнги в страхе упасть. Слышать такое противно. Слышать, что в чужих глазах ты сейчас жалок, понимать, что ничего с этим нельзя сделать, кроме как принять — невыносимо больно. У Намджуна трясутся руки, у Намджуна глаза бегают по всему помещению, цепляясь за людей, которые все как один смотрят на них с сочувствием. Намджун не хочет, чтобы ему сочувствовали, не хочет, чтобы его жалели. Намджун хочет Сокджина рядом с собой: живого и в безопасности. Без Сокджина весь мир стал чернее ночного неба. Без Сокджина Намджун буквально задыхается. Юнги садится рядом с Намджуном, кладет свою в миг отяжелевшую руку на плечо и, потряся немного, спрашивает, может ли он идти. Нет, Намджун не может. А может, все дело в том, что он просто не хочет. Потерял в одно мгновение смысл в каждом шаге вперед и теперь стоит в ожидании, когда сзади кто-то (Сокджин) толкнет очень сильно в спину и тогда хочешь, не хочешь — идти придется. Но не сейчас. Когда угодно, через сколько угодно дней или считанных часов, главное — не сейчас. Сейчас Намджуну надо придти в порядок, надо собраться, надо сделать что-то, чтобы перестать так на глазах с десяток свидетелей разрушаться. Показать им, что жалость здесь ни к чему, доказать, что они могут. Но Намджун знает, что не может. Но в чужих глазах так хочется быть сильнее. — Нам надо идти домой, — говорит Юнги, когда видит, что Намджуну с каждой секундой становится все хуже и хуже. «Нам никуда не надо идти.» — хочется сказать, но получается лишь слегка приоткрыть рот и так замереть, не издавая ни звука. Намджун не хочет идти в дом, где его не будет ждать Сокджин. Намджун не хочет возвращаться туда, где Хосок и Тэхен страдают и пытаются боль свою разделить, Намджун не хочет возвращаться в дом, где счастье каждого было жестоко растоптано. Но и здесь оставаться нет желания никакого. Здесь пахнет хлоркой и спиртом, а еще смерть витает в воздухе, и Намджун думает, как бы сейчас было хорошо, если бы она положила ему руку на плечо, как это сделал Юнги, и забрала его с собой, туда, где боли никогда не было и не будет. Туда, где солнце не светит, но и туч никаких нет, туда, где никогда не льют дожди и не бывает холодно или жарко. Туда, где просто никак, и пустота это распространится на каждого, всяк туда входящего. Намджун думает о смерти и спрашивает себя, понравилось бы это Сокджину. Был бы он рад тому, о чем сейчас думает Намджун, был бы он доволен его выбором, дал бы ему шанс вот так убиваться и не иметь возможности остановиться? Нет, не позволил бы. Ударил бы в лицо, если бы была возможность, пнул под коленную чашечку, а потом, когда Намджун скорчится, со всей силы с колена в живот, чтобы выбить из головы всю дурь. Чтобы Намджун просто перестал убиваться. С момента, как им сообщили о смерти Сокджина, прошло всего десять минут. Для Намджуна эти минуты равны целой бесконечности, в которой больно настолько, что даже время перестает быть тебе интересным. — Пойдем, — тихо говорит Юнги, чтобы только Намджун услышал. Намджун слышит все прекрасно. Звуки вокруг, кроме голоса Юнги, заглушились будто, или он словно под толщей ледяной воды, а я рядом с ним Юнги, давится, захлебывается этой соленой, словно слезы, водой, но продолжает звать, продолжает разговаривать с ним, продолжает держаться рядом, потому что если отпустит — оба падут на дно. А они еще нужны тут, наверху, где Сокджин лежит в морге и не дышит, а Хосок, свернувшись в клубочек, спит в объятиях Тэхена, который не может не думать о Чонгуке, что просто уехал после всего, что случилось, и даже не попрощался. Тэхен думает, что хочет отмотать время назад, но кто из них не хочет обладать этой же способностью? Они готовы отдать все, что есть, и даже то, чего у них нет, лишь бы только дали возможность еще раз посмотреть на улыбку Хосока и Сокджина, которые всегда знали, как рассмешить, подбодрить, как оказать поддержку словами и без, как обнять в нужную минуту, как крепко взять за руку и не отпускать, как выслушать или, наоборот, сказать что-то. Они были для них всем, а сейчас превратились в ничто и Намджун, Юнги и Тэхен прекрасно понимают, чем это все грозит. Распадом, развалом, уничтожением. И их, и всего того, к чему они столько лет шли под гнетом когда-нибудь все потерять, потому что таких, как они, судьба просто так без страданий не оставляет. Возможно, им было бы легче, если бы они не появились в жизни друг друга. Возможно, сейчас они бы так не убивались, не мучались, и боль не была бы настолько сильной, как сейчас, что хочется даже на стены лезть. Ногти себе все отгрызть, кожу на каждом миллиметре расцарапать, но не получается, — она словно покрыта вся волдырями после сильных ожогов и прикасаться пальцами к ранам — себе дороже. Намджун не понимает, как так Юнги держится, а Юнги в ответ не понимает того же. Не понимает, почему ему было так тяжело во время ожидания и стало так легко после того, как им сообщили главные новости. Юнги думал, что впадет в самую что ни на есть глубокую депрессию и не сможет выбраться из нее, как это делает Намджун. Но показать все свое отчаяние не получается. Оно словно обладает накопительным эффектом и сейчас, отложившись где-то очень глубоко, медленно увеличивается в размерах, пока однажды не разорвет полностью. Юнги думает, что сейчас ему надо постараться ради всех. Продержаться как можно дольше, держать всю свою боль в заперти как можно сильнее, чтобы она не пробралась наружу и все вокруг не увидели, как их семья сейчас страдает. А страдает она очень сильно. И в этот момент, когда им всем нужна была передышка, они получили груз в сотни раз тяжелее прежнего. — Почему он умер? — спрашивает Намджун у стоящего рядом врача, который попросил буквально минуту назад принести им успокоительное. — У него были очень серьезные травмы, особенно пострадал головной мозг. Череп был раскромсан, будто его несколько раз били чем-то тяжелым по голове, — сердце Намджуна замирает. — Если бы он поступил к нам немного раньше, мы бы успели его спасти. Простите нас, — врач, чувствуя все вместе с ними, опускается на колени и, сделав глубокий поклон, медленно встает и уходит, когда прибегает медбрат со стаканом холодной воды и таблетками. Намджун отказывается пить, а вот Юнги с радостью принимает сразу две таблетки, потому что понимает — с ними будет легче держаться до самого конца. Ради Намджуна, на котором живого места не осталось, ради Тэхена, что сейчас в своей комнате давится слезами, ради Хосока, который все это слышит и все это чувствует. А еще ради себя. Но копить в себе всегда было плохой привычкой, но что сделать, если другого варианта попросту нет? Вылить все на и без того утонувших? Или позволить самому утонуть? Юнги не знает. И знать не хочет. Не в его компетенции сейчас выбор из двух зол делать, не ему одному мучаться от незнаний дальнейших действий. Но копить, держать надо. Чтобы Намджун, который пытается сейчас заплакать, понял, что если одного нет, то это не значит, что нет всех остальных. Доказать ему, полностью убитому, что время еще есть, что они смогут справиться. Юнги в собственное убеждение не верит и искренне не понимает, как заставить других хотя бы поверь в то, что не все потеряно. Юнги прекрасно понимает, что это никак, по сути, сделать не получится, и рано или поздно они все узнают, что за гниль у Юнги под кожей, которую не получится даже алкоголем приглушить. — Намджун, нам нужно идти, — повторяет во второй раз Юнги еще тише, чувствуя, как обрывается все внутри из-за собственных слов и как глупо и жалко они сейчас звучат. Им никто, даже они сами, не способен помочь. Они не смогут с этим справиться сколько бы раз не убеждали себя, что не все еще уничтожено. Они не смогут позволить времени это залечить, они не смогут позволить друг другу зализать раны. Они не смогут жить прежней жизнью, когда все было хорошо и каждый из них, даже Тэхен, которому каждый раз было больно, улыбались и смеялись, потому что жизнь разрешила. А теперь, за послушание, она наказывает каждого по отдельности и блокирует возможность пережить это самостоятельно. Юнги чувствует, как далеко от него Намджун сейчас, который сидит совсем рядом, понимает, что не может помочь ему, даже если все внутри будет медленно тлеть без возможности сгореть на кислороде. Юнги уже силой поднимает Намджуна на ноги и, если бы Намджун не психанул, смог бы довести до выхода, а там уехать на такси. Но Намджун вырывается из чужой хватки, отходит на полметра и, метнув на Юнги взгляд, в котором, кажется, смешалось все: и чувство страха, и чувство обиды, и злость, колющая где-то внутри, а еще чувство собственной жалости и никчемности, — все это вырвалось с одним только взглядом и криком: — Не трогай меня. — Нам нужно идти. — Я без Сокджина никуда не уйду. Я не смогу без него. Я не смогу быть один, — слова Намджуна больше похожи на истошный вой, чем на что-то цельное. Намджуну плохо и все, кто находятся рядом, чувствуют это каждым миллиметром собственной кожи. У них бегут мурашки по спине, во взгляде проскакивает беспокойство, а в голове лишь одна единственная мысль: «Хоть бы со мной такого не произошло». — Тебя никто одного не оставляет. Я все еще тут, Тэхен и Хосок тоже. — Тэхен и Хосок? Эти двое, у которых в глазах так и читается отчаяние? Или ты, привыкший к своему алкоголю? — Намджун, давай без этого, — Юнги сильно обидели чужие слова, но в голове остается понимание — в трезвом уме, не опьяненный болью, Намджун бы никогда такого не сказал. Сейчас ему тяжело, и если слезы он выдавить из себя не может, то пусть лучше оторвется на Юнги сполна и задышит более менее ровно. Другого Юнги и пожелать не может. — Да все мы столько лет держались только благодаря Сокджину, мы столько лет говорили, что все вместе, а оказывалось так, что рядом был только Сокджин. Он — наше все, а теперь у нас нет ничего и все из-за того, что какие-то ублюдки решили сорваться на нем. В Намджуне кипит та самая злоба, которая должна была выплеснуться еще тогда, когда они узнали об изнасиловании Хосока, но она лишь накопилась в достаточном количестве в груди и теперь, когда ее больше ничего извне не сдерживает, Намджун может, не боясь собственных слов, вытрясти из себя ее до самой последней капли. Юнги терпит. Юнги пару минут сказал себе, что вытерпит все. И сейчас, когда Намджун орет благим матом на всю больницу, он тоже старается сдерживать себя и не показывает ни страх, ни обиду, ни ту же самую злость. Он держит в себе, чтобы не сделать только хуже, чтобы Намджуну полегчало, чтобы потом, когда все негативное, что душило, душило, душило выйдет и они смогут спокойно поговорить. А спокойно поговорить им всем просто необходимо. Но не сейчас, когда все на нервах. Намджун не следит за тем, что говорит, не сканирует досконально каждую свою мысль, которая тут же облачается, словно в доспехи, в слова и вырывается наружу. Намджун, как и Юнги, думает, что лучше ему это все из себя выскребсти, чтобы ничего не осталось, чтобы было, что добавить туда из положительного, чтобы появилась надежда облегчить собственную боль. — Я не хочу и не буду справляться дальше без него. Я просто не смогу, ты понимаешь это или твои пропитые мозги вообще не соображают? — единственный, кто сейчас не соображает, это Намджун. Юнги обидно. Обидно до прокусанной насквозь нижней губы. Юнги думал, что они смогут держаться вместе, но никогда не думал, что без одного это попросту не получится. Он никогда не думал, что когда-нибудь Намджун на эмоциях будет тыкать его носом в ошибки, никогда не думал, что слова Намджуна могут хлыстом на сердце ощущаться. Никогда не думал, что Намджун будет в силах растоптать его и без того помятого и разбитого. Думал только, что, возможно, хуже уже не будет, но весь мир вокруг продолжает подкидывать в огонь поленья и наслаждаться костром, которым разгораются все их чувства. — Намджун, ты сейчас не понимаешь, что говоришь. — Конечно, я не понимаю. Зато ты, видимо, мыслишь охуеть как здраво. Ну так объясни мне, умник, какого хрена Сокджин умер? Намджуна успевают остановить, когда он хватается за воротник чужой куртки и притягивает на себя. Юнги прячет глаза за отросшей челкой и ничего не говорит: не страх в нем комом в горле ощущается, и не чувство тревоги и опасности. Просто там правда застряла, которая вырваться или уйти назад не может, которую не выплюнуть и не проглотить, которая будет душить и душить, пока в глазах не потемнеет. Намджун прав: никто не сможет объяснить, почему Сокджин умер. Не из-за пробитого черепа, не из-за внутреннего кровотечения, не из-за сломанных костей. А просто потому, что неудача стоит за ними тенью и становится все больше каждый раз, когда света рядом очень много. Намджун вырывается из чужой крепкой хватки, отходит в сторону и, кинув на Юнги взгляд, полный боли, направляется тяжелыми шагами в сторону выхода из больницы. У Юнги спрашивают, как он себя чувствует и не нужна ли ему помощь, на что он только мотает отрицательно головой и спрашивает, что нужно для того, чтобы забрать тело. Врач просит пройти с ним в кабинет, а Юнги только вздрагивает, но проходит дальше, вперед, думая лишь о том, что если сейчас Намджун в таком состоянии вернется домой, Тэхену и Хосоку попадет еще сильнее. Юнги просто обязан успеть.

***

Намджун не едет сразу же домой. Он сворачивает в сторону ближайшего магазина, покупает себе бутылку водки и, расплатившись на кассе, садится обратно в такси и просит отвезти его на пляж как можно дальше от шума утреннего города. Таксист кивает и, задержав взгляд на бутылке, только сочувственно отводит взгляд, не понимая, что внутри происходит, но догадываясь, что там точно ничего хорошего нет. Всю дорогу они едут в тишине. Водитель специально выключил музыку, потому что подумал, что, возможно, Намджуну, который на грани, нужно побыть в тишине. И он прав: тишина будет убивать медленно и не на что будет отвлечься, ни какие звуки не помешают мыслям пробираться изнутри наружу, прогрызая себе путь, словно пираньи. Намджун откроет окно, положит голову так, чтобы холодный ветер дул прямо в лицо, и заплачет. Слезы тут же высыхают на лице и стягивают кожу, но Намджуну все равно. Он продолжает беззвучно реветь на заднем сиденье, и ему даже все равно, заметит ли его водитель и какая у него будет реакция. Возможно, он ничего не скажет и тем сделает лучше Намджуну. Возможно, он не оставит это просто так и скажет те самые слова, которые в глубине души очень хочется услышать. Что-то вроде «В мире все временно, особенно боль» или «Все люди страдают, и именно поэтому мы не одиноки». Намджун не уверен, что сможет правильно для себя растолковать чужие слова. Думает, что, возможно, скорбь по любимым свойственна всем, и ради их последней воли не стоит зацикливаться на чем-то одном, а шагать вперед, пусть и будет очень трудно и будет казаться каждый раз, что следующий шаг — последний. А потом все равно шагать до тех пор, пока ноги не откажут, потому что как бы тяжело не было, а человек так устроен, что долго на одном месте не просидит, как бы ему не было тяжело и как бы не хотелось делать что-то ради будущего. Намджун думает об этом от и до и не может в собственную правоту поверить. Возможно, скажи ему это кто-то вроде таксиста или кассира в магазине, он поверил бы сильнее, чем если бы перед зеркалом повторил в слух каждую мысль. Но не хочется сейчас начинать во что-то верить, не хочется снова заводить отношения с надеждой в несбыточные мечты. Не хочется сейчас просто продолжать жить, когда чужая жизнь так резко и болезненно для всех оборвалась. Намджун говорил правду, когда сказал, что без Сокджина не справится. Говорил правду, и думал тоже о правде, когда не переставая в голову лезли мысли о будущем, больше похожим на черный квадрат, в котором даже границы размытые и едва заметные. Говорил правду, когда кричал благим матом о том, что весь этот мир — прогнившая попытка кого-то сверху создать весы, где всему будет противовес. — Высадите меня тут, — охрипшим голосом говорит Намджун, вытирая с лица остатки слез и протягивая нужную сумму денег. Пляж утром — пустое место. Особенно если это зимнее утро. Намджун ленивыми шагами плетется вдоль засыпанного снегом берега, обходя огромные камни и горы мусора, оставшиеся после посетивших пляж людей. Он проходит по маленькому мостику и выходит на уступ, наполовину ушедший в воду, и заходит там в маленькую пустую беседку, где крыша в некоторых местах дырявая, а столик и скамейка засыпаны белоснежным, блестящим на солнце снегом. Он стряхивает снег, расчищает стол и, поставив на самый его край бутылку водки, долго и очень упорно смотрит на нее. Намджун, когда стоял на кассе, думал, что, приехав на пляж, он за считанные минуты осушит бутылку и потом с психу разобьет ее об этот же стол, на котором она стоит, но он сидит, не шевелясь, уже десять минут, и ни разу еще за это время к ней даже не прикоснулся. Он только смотрел: внимательно и очень пристально, будто хотел прочитать на ней, что делать дальше и правильно ли то, что вокруг него сейчас происходит. Нет, это — неправильно. Так не должно было случиться ни с ним, ни с Юнги, ни с Хосоком, ни с Тэхеном. Они не заслужили этого, и страдают они только потому, что другие люди ярко улыбаются. Они не должны были так страдать, в их сценарии не должно было быть столько горьких и обидных строк, в их судьбе не должно было быть намешано столько грязи и столько гнили, желчи вперемешку с кровью. Они не должны были стать героями сказки с плохим концом. Намджун думает о Сокджине и понимает, что не может даже напиться с горя. Он думает о Сокджине, о его улыбке, вспоминает его смех, вспоминает, как всегда вкусно пахло на кухне, стоило ему туда зайти и взяться за готовку, как они всегда перетирались с Хосоком, а потом еще очень долго с этого смеялись, как он, Намджун, все время был просто зрителем и не понимал, как они умудряются так сильно его смешить, что даже усталость после рабочего дня не ощущается на плечах. А сейчас Сокджин умер. Исчез. Рассыпался. Стер самого себя с земли. Оставил тех, кому обещал, что никогда не бросит. Ушел, не сказав ничего на последок, а только лишь хлопнув дверью. Ушел из жизни Намджуна, Юнги, Хосока, Тэхена. Ушел, не попрощавшись. Намджун хватает бутылку и, со всей силы ударив ею по столу, режется осколками и обжигает тут же раны спиртом. Он стряхивает все на пол, выкидывает дно бутылки в море за спиной и так сидит, с кровью на руках, думая лишь о том, что когда Сокджин умирал, ему было больно. Не потому, что его избили, не из-за сломанных конечностей, а больно потому, что он, на самом деле, никогда не хотел их оставлять. Ему хотелось за собственную жизнь бороться до самого конца, но сил просто не хватило. Он был один в окружении врачей, которые ничего не смогли сделать и на прощание даже не стерли с его глаз невысохшие до сих пор слезы. У Намджуна внутри дыра, которую не зашить. У Намджуна внутри болит очень сильно, и даже когда он припадает губами к открытой ране и всасывает в себя кровь, он не может до самого конца прочувствовать вкус железа вместе с каплями водки, потому что единственное, на чем сейчас сконцентрированы все чувства — это Сокджин, которого с ними нет уж час. Намджун думает о том, что вот полтора часа назад, когда они еще бегали по городу, Сокджин присутствовал с ними рядом, и даже не почувствовали ничего, когда через полчаса он незаметно для всех исчез. Они не испытали какого-то укола в сердце, не испытали даже малейшей дрожи в тот момент, когда чужое сердце перестало биться. Они просто сидели и ждали, даже не заметив его ухода. Намджун думает, что стоит в шаге от ненависти к себе. Хотя бы за то, что вывалил все на Юнги, которому и без того тяжело. Чувствует, что не способен он вместо Сокджина делать его работу, не способен он заменить его, не способен дать остальным почувствовать, что в скором времени все обязательно станет нормально. Намджун, как и Тэхен, на все сто процентов уверен, что лучше никогда не станет, но никогда не скажет этого в слух. Он подарит надежду, с которой сам не будет иметь ничего общего, лишь бы только другому человеку дыхание далось чуть легче. Намджун думает о том, что несколько лет назад одним летом они постоянно приходили на этот пляж и ни разу за времяпровождение здесь не думали о том, что будущее будет таким болезненным. Они плавали в этом море, загорали на этом песке, были рядом, когда никого больше не было, и просто наслаждались каждой секундой своей жизни. А сейчас этого всего нет, словно мираж растворилось в воздухе и никто даже не может вспомнить конкретно что происходило в те дни. Не из-за прошедших лет память подводит, а просто защитный механизм блокирует все хорошие воспоминания, чтобы рассудок окончательно не пошатнулся и не упал в бездну за ними. Намджун откидывает голову назад, устремляя взгляд в небо, и словно в облаках пытается найти Сокджина, его манеру выдирать волосы, его белоснежные всегда зубы, когда он улыбается широко, его слезы, когда пища получается чересчур острой, его привычку щелкать пальцами каждый раз, когда это начинает делать Намджун. Пытается в этих облаках найти хоть что-то, что могло бы подсказать, где сейчас Сокджин находится, но небо лишь отправляет за ним вслед огромные тяжелые тучи, и даже солнца за ними практически не видно и пляж кажется самым темным местом в мире. Намджун не солгал, когда сказал, что без Сокджина не справится. Сломается он быстрее, чем все успеют смириться, потому что сам с этим мириться не намерен. Он готов до конца жизни не верить ни единому слову, готов заставить себя верить лишь в собственную правоту о том, что Сокджин не умирал, а просто уехал. Далеко и надолго, словно птица, наконец-то выпущенная из клетки, что сдавливала ее тело и отрывала с корнем крылья. Теперь, думает Намджун, Сокджин может попробовать стать счастливым. За ним не будут по пятам ходить неудачи — все он оставил этим четверым, которые без пятого долго не продержатся. Намджун высматривает среди темного неба звезды и думает о том, что, наверное, именно туда и уехал Сокджин со своим взглядом, в котором читались просторы красивого космоса и миллиардами звезд и созвездий. Возможно, там, где сейчас Сокджин, очень хорошо, но они никогда не узнают об этом, потому что это — их маленький секрет. Намджуну больше не хочется ходить и крушить все подряд. Эмоции и силы попросту закончились. Он сидит на холодной скамейке в окружении осколков от бутылки и едкого запаха спирта, но все это не имеет ни малейшего значения. За последние пару дней Намджун очень сильно устал. Не спина у него болит, не шея затекла, не в голове треск, а в ушах шум. У него внутри все смешалось в одну противную субстанцию, что горечью где-то в горле ощущается и его хочется голыми руками разорвать, у него на душе мусора в несколько тон, подняться из-за которых нет возможности совершенно: они придавливают к этой скамейке как можно сильнее и Намджуну приходится сильно напрячься, чтобы земное притяжение не сплющило его. Намджун устал настолько, что даже думать об этом не получается. Только тупо смотреть в темное утреннее небо, пытаясь увидеть там подсказку, и тихо плакать, позволяя слезам стекать по вискам и капать в соленое огромное море, превращаясь в это же самое море, где каждая маленькая капля является неотъемлемой частью. Намджун бы хотел, чтобы и в мире вокруг все было точно также. Чтобы если ты попадал в общество, был также ценен и дорог, как одна маленькая капля. Но мир разделился на две половины и теперь те, кому просто при рождении не повезло, должны страдать, пока остальные будут звонко смеяться. Намджун не хотел такой жизни для себя, не хотел такой жизни для Хосока, для Тэхена, для Юнги и даже для Сокджина, которого с ними нет уже час. Целый гребаный час, которые Намджун провел в страшных муках просто потому, что больше никогда не посмотрит в чужие глаза и не услышит чужой голос. Но так хочется, хочется, хочется, чтобы последняя минута с ним прошла не так, по другому, где они бы смогли нормально попрощаться в случае того, если бы такой финал был неизбежен. Намджун не боится этого слова, потому что понимает — все давно потеряно, и сколько бы сил и упорства не вкладывалось, ничего не изменится. Ни через пару часов, ни завтра, ни послезавтра. Поэтому сейчас Намджун, полностью отчаянный, поднимется с насиженного места, посмотрит взглядом, наполненным болью туда, где только что сидел, на осколки, на собственные окровавленные руки и, спрятав их в карман, чтобы никто не видел, пойдет в сторону дороги, потому что это общество скармливает пираньям тех, кто не как они.

***

Юнги успевает вернуться домой раньше Намджуна и из-за этого облегченно вздыхает, не сразу замечая, что дверь была открыта. Конечно, после случившегося он теперь еще больше волнуется за тех, кого сейчас нет рядом, но он верит, что с Намджуном ничего не случится точно также, как верил, что с Сокджином все нормально, а оказалось, что сломанное и подбитое тело — не нормально. Юнги медленно проходит в гостиную, когда слышит в коридоре звук работающего телевизора и, сняв только обувь, долго смотрит на Тэхена и Хосока, которые рядом друг с другом лежат на диване и крепко спят. Он видит руку Тэхена, крепко обнимающаую Хосока, чтобы тому легче спалось, и понимает, что не сможет сказать им о том, что произошло. Точно не сейчас, когда все едва держатся. Это только усугубит ситуацию, это только отберет возможность держать равновесие, которое и без того очень сложно удерживать. Это разрушит их всех окончательно. Поставит в конце каждого жирную точку, намекающую, что игра окончена, текст завершен, предложение достигло своего логического завершения. Юнги аккуратно, на носочках, проходит в глубь комнаты, выключает телевизор, достает плед и, укрыв этих двоих, снимает в прихожей куртку и проходит наверх, в свою комнату, куда тут же закрывает дверь. Он задергивает окна темными шторами, ложится на кровать, сворачиваясь в клубочек, и думает о Намджуне, который сейчас один и непонятно где, а еще о том, как правильно сказать главные новости Тэхену и Хосоку. И стоит ли вообще говорить Хосоку, когда ему и без того тяжело: знание о смерти Сокджина только подольет масла в огонь. Тэхену еще можно, Тэхен сможет понять и его помощь будет очень кстати по отношению к остальным. И по отношению к Юнги, который думал, что справится один, но сейчас понимает, что получается у него очень плохо. Он лежит, не в силах выплакать все в одиночестве, грызет только ногти, прокусывая пальцы до крови, и думает, думает, думает, пока внутри все его чувства перемешались и превратились в одну только тупую боль, которая давит, давит, давит, грозясь вот-вот разорвать на мелкие куски, от которых пользы никакой не будет абсолютно. Юнги хочет быть сейчас полезным. Не для себя, свое горе он всегда может запить алкоголем. Намджун был прав, когда давил на самое уязвимое место, и от правды этой Юнги никуда не деться — ему проще заглушать все алкоголем, чем разговорами по душам. И работает это только на него, от людей вокруг, особенно от Тэхена, он хочет, чтобы все говорили, пока слова в мире не закончатся. Он не позволит кому-то еще копить все внутри, а потом, чтобы не ныло сильно, запивать ком в горле алкоголем. Ему хватило своего горького опыта. Но сейчас, когда Юнги лежит и не может даже пошевелиться, он понимает, что никакой Джек Дэниелс не поможет. Надо брать что-то посильнее. И не об алкоголе сейчас идет речь. Юнги кое-как переворачивается на другую сторону, к окну, поджимает к себе колени и, устремив взгляд в одну точку на шторах, пытается привести себя в чувства. Пытается не думать о Сокджине, чей голос слышится везде, чей силуэт мерещится в каждом прохожем. Старается не думать о том, чье мнение так ценил и кого так сильно любил, кому мог доверять каждый из своих секретов, с кем мог поговорить о чем угодно, что только может придти в голову. Старается не думать о человеке, с которым было так хорошо все эти годы дружбы с ним. Старается не думать о каждой их ссоре, о каждой обиде, о крепких объятиях, когда мирились. Старается не думать о том, как сильно он сожалеет, что столько времени провел в Америке, вдали от всех. Старается не думать о плохом, не сожалеть о сказанных на эмоциях словах. Старается просто выкинуть Сокджина из головы, но он прирос так прочно, что не получается, не получается, не получается, сколько ни старайся, и мысль каждая вгрызается в тело, подобно пираньям.

/flashback/

— Ты уверен, что это хорошая идея? — пьяный Юнги просит пьяного Сокджина остановиться. — Да че ты паришься, конечно, идея просто огонь! Сокджин пытается перелезть через ограждение беседки, чтобы достать плавающую в воде бутылку, которую они случайно туда уронили. — Я не оставлю после себя ни единого мусора! — гордо заявляет Сокджин, когда у него получается преодолеть преграду и, наклонившись низко над водой и крепко взявшись другой рукой за перила, достает плавающую бутылку, тут же отдавая ее вытянутым рукам Юнги. — Я — герой, — последнее, что слышится перед тем, как Сокджин сорвется и упадет в холодную воду. Юнги и Намджун, не заметившие этого сразу и принявшие звук плеска об воду за волну, не понимают, куда делся Сокджин, ведь совсем недавно он стоял за перекладиной и гордо сообщал всем о своем подвиге и спасении моря от загрязнения. Понимают они это только спустя минуту, когда весь сырой Сокджин выходит из воды на берег, а потом прямо к ним. Сначала они очень долго смотрят на него своим пьяным и не способным сфокусироваться взглядом, а потом взрываются смехом, когда до их пьяных голов наконец-то доходит, что произошло. — Догеройничал? — Отвали.

/end off flashback/

Каждое приятное воспоминание, связанное с Сокджином, ножом бьет в спину, оставляя после себя множество колотых ран, из которых сочится горячая кровь. Думать о Сокджине сейчас очень тяжело, но думать о чем-то другом не получается вообще. Не хочется даже заглушать чем-то боль, хочется, чтобы сейчас она отыгралась на нем вдоволь, потому что чем сильнее ты отвлекаешься от нее, тем больнее будет потом, и этот круг замкнутый никогда не оборвется. Юнги думает о том, что он действительно потерял одного из самых лучших друзей в своей жизни, думает о том, что потеря эта очень жестока, думает о Намджуне, которому сейчас еще тяжелее, ведь он столько лет жил рядом с ним и столько всего они прошли плечом к плечу, так что просто взять и потерять в голове не укладывается как единственная истина. Юнги не верит также сильно, как и Намджун: ни в то, что Сокджина больше нет рядом с ними, ни в то, что они больше не найдут кого-то похоже, ни в то, что они смогут справиться. Юнги все сильнее убеждает себя в том, что справиться им не удастся, что они все оттолкнут друг друга и скажут, что лучше разберутся со всем сами. Потому что каждый из них сейчас понимает, что если они доверятся друг другу, а потом, через какое-то время, кто-то из них уйдет точно также, как ушел Сокджин, не оставляя после себя ничего, кроме запаха в квартире его любимых духов, им станет еще хуже и это сломает их еще сильнее. Юнги знает, что люди по своей натуре очень сильные и могут вытерпеть гораздо больше, чем можно только представить, но сейчас Юнги понимает, что, скорее всего, смерть близких — это человеческий предел. За ним, в глубине, уже нет ничего. Ни чего-то, что могло бы облегчить, ни чего-то нового и совершенно неизведанного. Только темнота, которая манит своей загадочностью, и разбитая, избитая, растоптанная душа, в которой ничего, как и в этой темноте, не осталось. Заполнить ее больше нечем. Юнги слышит, как открывается дверь на первом этаже и тут же соскакивает с места, спускаясь вниз и встречаясь взглядом с Намджуном. Выглядят они оба в своих глазах, мягко говоря, не очень. Намджун отводит только виноватый взгляд в сторону, отворачивается и, сняв куртку и обувь, спрашивает у Юнги, повернувшись спиной, сказал ли он Тэхену. — Что сказал? — проснувшиеся из-за шума в прихожей Тэхен и Хосок, потирая глаза, выходят к остальным, удивляясь тому, что они вернулись без Сокджина. — Хосок, — тихо говорит Намджун, — поднимись в свою комнату, нам нужно поговорить. Испуганный таким резким заявлением Хосок только крепче сжимает чужую руку, но когда видит, что точно такой же не менее напуганный Тэхен кивает ему, прося послушаться Намджуна, он медленно отпускает Тэхена и поднимается по лестнице, закрывая за собой дверь в комнату Тэхена и тут же ложась на кровать, укрываясь одеялом с головой. — О чем ты хотел поговорить? С Сокджином что-то случилось? Отправить Хосока он, конечно, догадался, а вот как именно сказать теперь обо всем Тэхену он не знает. Он обменивается взглядами, полными страха, обиды и боли с Юнги, который только сжимает кулаки за спиной, и ловит на себе глаза Тэхена, в которых страха, по-моему, еще больше, а еще Хосок на втором этаже может все прекрасно слышать. — Да, — вместо Намджуна отвечает Юнги, собираясь с силами, дыша очень часто и мелкими порциями, а еще вытирая вспотевшие ладони о джинсы. Тэхен смотрит на них с опаской, пытаясь предугадать, что случилось. Сокджину стало плохо и он сейчас в больнице? Или его сбила машина? Или они объехали весь город и так его и не нашли? Каждый вариант хуже другого, и из-за мыслей, путающихся в голове, Тэхен не может определить, какая из них вернее. Если Сокджин в больнице, то ему станет скоро лучше и он обязательно вернется, а если они его все еще не нашли, значит он продолжает гулять под небом Сеула и рано или поздно придет домой. — Не томите, — просит Тэхен, у которого в голосе горечь проскакивает. — Сокджин погиб. Над головами затягивается молчание и все слышат, с каким треском разбивается тэхеново сердце.

«И с каждым разом твоя боль все меньше и меньше, а потом наступает такой момент, когда ты уже ничего не чувствуешь.» Чак Паланик