В их тела вгрызаются пираньи

— Что? — Тэхен переспрашивает охрипшим голосом. — Похороны через пару дней, — голос Юнги все такой же тихий и неуверенный. Намджун и Тэхен удивленно смотрят на него, акцентируя внимание на слове «похороны», и внутри у них все обрывается, когда оба понимают, что Сокджин действительно умер и скоро состоятся похороны. Тэхен держится одной рукой за стену и медленно садится на пол, поджимая к себе колени и не моргая продолжает смотреть в одну точку на стене. Сокджина больше нет. Эта мысль заставляет все внутри скрутиться и связаться в мертвый узел, эта мысль обрывает жизнь всему живому, эта мысль, подобно паразиту, пробирается внутрь все дальше и глубже, не позволяя думать о чем-то другом. Тэхен чувствует, как внутри все с силой сжимается, и не знает, куда деть дрожащие руки, а еще бегающие от страха глаза, которые не знают, за что зацепиться. Цепляются только за Юнги, и он смотрит на него таким жалобным взглядом, одним только им прося сказать, что это все — неправда, что это все — неудачная шутка, глупый розыгрыш. Но Юнги только отворачивается в сторону, не в силах как-то успокоить, потому что если постарается сейчас — станет только хуже. Никто из них еще даже не говорил о похоронах, а Юнги заявил об этом с такой уверенностью, будто все давно решил. Нет, Намджун прекрасно понимает, что Сокджин заслуживает самое лучшее и со всеми изысками прощание, но одно лишь осознание, что раньше живущего в этом доме, у которого, по мнению Намджуна, всегда заразительные смех и улыбка, придется класть в деревянный гроб, а потом зарывать на несколько метров вниз под землю, как все тут же перестает быть опорой. Ни у кого еще в голове не уложилась эта правда. И даже Юнги, который смог найти в себе силы и смелости, чтобы сказать, на что Намджуну сил не хватило, даже такой Юнги продолжает верить, что все на самом деле нереально и им всем снится один и тот же сон. А наутро, когда все выберутся из этого кошмара, они обсудят его за завтраком и поймут, что все — лишь плохая игра их воображения. Но сколько Юнги себя не щипает в надежде проснуться, ничего не выходит. Он продолжает стоять здесь, перед Намджуном и Тэхеном, которые глаз с него не сводят, и боятся сами что-то сказать или приковать к себе чужой взгляд, потому что сейчас вынести что-то такое не получится ни при каких условиях. И даже если пройдут десятки лет, они вряд ли смогут вспоминать об этом с легкостью. Намджун помогает Тэхену встать, когда тот медленно протягивает руку к нему и, крепко держа, потому что Тэхена мотает, садит его на диван, кладя рядом подушку. — Что с твоими руками? — Тэхен замечает на них обилие крови и ран. — Ничего страшного, — отмахивается Намджун, потому что говорить о себе сейчас невозможно. Юнги проходит за ними следом, опирается о дверной косяк и опускает взгляд на свои ноги, которые не перестают дрожать: от страха, от боли, от чувства собственной беспомощности. Быть сейчас таким уязвимым подобно пытке. Не иметь возможности взять себя под контроль подобно казни на электрическом стуле: все проходит сквозь тело сильной дрожью, пока кожа покрывается на спине и руках мурашками. В квартире холодно даже с закрытыми окнами. — Как быть с Хосоком теперь? — Я думаю, — начинает Юнги, — что лучше ему пока ничего не рассказывать. — Но он заслуживает правды. — Сейчас он больше всего заслуживает покоя и отдыха. Сам подумай, как на нем отразится смерть Сокджина? — слово «смерть» колом врезается в сердце. — Мы должны быть с ним очень аккуратны, если не хотим пострадать еще сильнее, — слово «пострадать» разрывает на части органы. Юнги, похоже, единственный, кто способен сейчас, не смотря ни на что, здраво мыслить и предлагать вполне нормальные варианты. Хосоку и правда лучше не говорить сейчас, если они не хотят добить его сильнее, им нужно сначала самим с этим справиться, самим пережить каждое из чувств, чтобы они стали чем-то неотъемлемым и с ними можно было жить прежней жизнью. Но сколько бы усилий не было вложено, а прежней жизнью жить уже никак не получится. Им придется самим делать все, что делал для них Сокджин, и не забывать о собственных обязанностях. Им придется всем заменить друг для друга Сокджина, которого, по сути, заменить никак не получится, но постараться и сделать хоть что-то похожее они просто обязаны. Ради того, чтобы все их прошлое было не зря, ради того, чтобы вернуть приятные сердцу воспоминания, что согревали, а не били под дых как сейчас. Им нужно приложить сил больше, чем у них есть, и попытаться вместе выбраться из этой засасывающей их вглубь воронки, чтобы можно было просто жить, не думая о том, что жизнь для них самая тяжелая вещь на свете. Но Намджун не уверен, что захочет подниматься. И Тэхен не уверен в этом тоже. Он столько лет отказывался от всего, а сейчас, когда захотел попробовать принять хоть что-то, хотя бы каплю чужого тепла, все обернулось против и воткнулось в тело миллионами иголок. Только он попробовал довериться, как все в одно мгновение пропало. Стоило ему только поверить в то, что рядом с ним всегда его семья, как тут же один из ее членов пострадал, а другого просто не стало: стерся в порошок и разлетелся в стороны из-за маленького дуновения ветерка. — Как это случилось? — Тэхен закрывает ладонями лицо, чтобы никто не видел его искривленное в гримасе боли лицо. Никто не отвечает. Говорить о Сокджине, говорить о том, как он умер, говорить о чужих взглядах, наполненных сочувствием и сожалением, говорить о том, как врач после операции, не сумевший спасти его, сделал низкий поклон — не получается. Выходит только молчать, и молчание и то очень беспокойное. Как будто каждый из них слышит, с какой силой бьются их сердца о ребра, с какими стонами и воплями все внутри просит перестать так терзать. Не получается даже слезы выдавить, чтобы вместе с ними из тела ушла каждая причина для боли, чтобы в каждой слезинке было запечатлено негативное чувство, чтобы они падали на пол и разбивались на миллионы маленьких, крошечных совсем осколков, которые никто не заметит. Но не получается это из себя как-то вытащить, не получается заплакать, и дело даже не в том, что вокруг есть люди, которым от чужих слез легче явно не станет, а в том, что внутри настолько прочно сидит, что никакие способы уже не помогают: ни закричать, ни забить себя до смерти, не вырвать все голыми руками, не разорвать всю свою плоть, чтобы больше не было жизни внутри, а вместе с ней и боли тоже. — Его избили до смерти, — наконец-то говорит Юнги, когда чувствует, как молчание, затянувшееся темными тучами над головами, превращается в напряжение. — Кто? — Я говорил с врачом и полицией, они их найдут, — Юнги старается ради них держаться увереннее. — Что еще они говорили? — В основном задавали вопросы о том, что и когда случилось. — Ты на них отвечал? — Мне нечего было ответить полиции, кроме того, чтобы назвать примерное время, когда он ушел. — Ясно, — сухое и едва слышимое. Тэхен встает с дивана, проходит мимо Юнги с Намджуном и, на вопрос, куда он пошел, отвечает, что хочет принять ванну. Смыть с себя всю грязь последних дней, смыть с себя все прошлое и настоящее, выскребсти изнутри всю желчь и гниль, разодрать мочалкой кожу до крови, чтоб вышло вместе с ней, раз поплакать не получается. Отвлечься, забыться в воде, залечь на самое дно ванны и, открыв рот, беззвучно закричать, захлебываясь водой и наполняя ею легкие. Тэхен заглядывает в свою комнату, окликает лежащего на его кровати Хосока, и когда тот тихо отвечает, что он почти уснул, Тэхен напоминает ему о том, что скоро нужно будет обработать раны, на что ничего, кроме молчания, наполненного скорбью и отчаянием, не получает. Он забирает из своей комнаты полотенце и чистую одежду, целует Хосока нежно в макушку и, ничего больше не говоря, выходит из комнаты, закрываясь тут же в ванной. Он регулирует воду, делая ее настолько горячей, сколько только может выдержать его рука, добавляет немного пены и, сев на мягкий ковер и обняв свои колени, кладет на них голову, лицом вниз, и закрывает глаза, вслушиваясь в то, как течет вода. Мысли в голове не укладываются. Продолжают появляться картины, которые хочется забыть, продолжают мучительно держать его за обе руки и никуда от себя не отпускать. Тэхен продолжает всю эту боль чувствовать и не думать о ней, не думать о Хосоке, который страдает, о Намджуне, который потерял самого дорогого сердцу человека, о Юнги, который держится ради всех — не получается. Мысли навязчивые и ударяют по нему сильнее, чем он только может выдержать. Все, что на них обрушилось, пожирает заживо, оставляя только силы задать один единственный вопрос: «Почему именно они?» и не оставляя на него ответа. Тэхен больше, чем уверен, что ни один из них не заслужил этого. Он уверен, что каждая слеза, скатившаяся по лицу Хосока, не справедлива, он уверен, что смерть Сокджина не то, к чему они были готовы и явно не то, что они смогут пережить. Возможно, было бы намного легче сейчас дышать, если бы в морге тело Сокджина не лежало бездыханным, а Хосок не кусал уголок одеяла, сдерживая внутри позыв к рыданиям и крик. Возможно, им всем было бы лучше, если бы все темное, что на них обрушилось, не приходило к ним вообще. Тэхен не понимает, почему достается только им, не понимает, почему они не могут разделить боль на троих, ведь так было бы легче. Но у них у самих боли внутри достаточно, и если к ней еще добавить чужую, то можно смело заказывать себе место рядом с Сокджином. Тэхен не понимает, почему внутри ничего не заживает. Не понимает, почему каждая из ран, начинающая постепенно заживать, потому что он решил хоть в кого-то поверить, раз в себя не получается, сейчас кровоточит еще сильнее, чем раньше. Не понимает, почему на сердце шрамы болят очень сильно, не понимает, почему метка на руке так горит, хотя крови при этом Тэхен никакой не чувствует. Не понимает, не понимает, не понимает, будто весь мир в одно мгновение ока превратился в загадку, которую не решить. Не понимает, почему звук капающей воды так давит на мозг, не понимает, почему находиться в темноте и в тишине так мучительно, не понимает, что нужно сделать для остальных и что сделать для себя, чтобы появилась хотя бы крошечная надежда на то, что все это — временно, и когда-нибудь даже боль исчерпает себя. А сейчас нужно просто смириться: с чувством удушения, с болью в мышцах, с шумом в ушах, с темнотой внутри, с болью во всем теле. Смириться, чтобы можно было сделать хотя бы крошечный шаг вперед, хотя бы на чуть-чуть приподняться с земли и посмотреть на мир вокруг, который продолжает жить своей обычной жизнью, будто никто никого не терял и будто их семья вовсе не разваливается на части. Тэхену плохо настолько, что не получается даже верить во что-то хорошее, а мысли о маленьком шаге вперед настолько изматывают, что начинает казаться, будто никакого будущего и никакой дороги туда просто не существует. Будто все, во что так отчаянно верил, стало чем-то настолько пустым, что готово превратиться в местную легенду. От этого хочется горестно смеяться. До слез в уголках глаз и до боли в щеках улыбаться, потому что все настолько глупо и звучит так по-детски, что забывается абсолютно все. Тэхен выключает воду, когда в ванной набирается достаточно воды, выключает свет, снимает с себя всю одежду и, опустившись в горячую воду, тут же закрывает глаза и опрокидывает голову на бортик, мечтая прямо сейчас вернуться в прошлое, в тот момент, где дал себе возможность поверить во все, что происходит вокруг, и с силой ударить по голове, чтобы Тэхен пару дней назад одумался и понял, что ничто не заслуживало быть правдой в его жизни. А уж тем более он не заслуживал любви, ласки, нежности и тепла, которыми мог насладиться в последние минуты. Мир напомнил ему, где его место: в трущобах быть грязным и одиноким, со своими тараканами в голове, которые сгрызают ему горло. Тэхен не имел права ни на счастье, ни на любовь, ни на что либо еще. И мир, понявший вместе с Тэхеном, что все это у него, оказывается, было столько лет, решает уничтожить его всего лишь двумя событиями, которые напрочь разрушили стены и барьеры, которыми они были защищены от внешних угроз. Но все было настолько слабым, настолько непрочным, что любая мелочь была готова разрушить все. Но мир выбрал разрушить и их вместе со всеми преградами. Тэхен опускается полностью под воду, затаив дыхание, и так лежит минуту, потом вторую, пока легкие не начинают гореть. Но даже так, даже с такой сильной болью он продолжает быть под водой, сжимая со всей силы кулаки и впиваясь ногтями в тыльную сторону ладони. Он лежит так до тех пор, пока не понимает, что его добровольный уход прямо сейчас из жизни будет самым эгоистичным поступком на свете. Своим уходом он сделает еще больнее всем, кто сейчас находится здесь. Своим уходом он ничего не изменит, и если его душе предназначено страдать, то не важно ей, есть тело или нет — она всегда и везде будет подвержена разбитым мечтам и с умершими где-то глубоко верой и надеждой. И только лишь потому, что не хочется бросать тех, кто его ни разу не бросал, он выныривает обратно, начиная жадными порциями глотать воздух и пытаясь привести себя в чувства. А еще он просто обещал Хосоку всегда быть рядом.

***

Пока Тэхен принимает ванну в темноте и держится на грани слез, в квартиру стучат полицейские и, когда Юнги им открывает, спрашивают, может ли жертва дать показания. Намджун переглядывается с ним беспокойными взглядами, вспоминает слова Тэхена, но решив, что лучше его не беспокоить, поднимается на второй этаж и, постучав, прежде чем войти в тэхенову комнату, спрашивает у Хосока, как он себя чувствует. — Никак считается за ответ? — голос под конец срывается, превращаясь в хриплый стон. — Пришли полицейские, им нужно поговорить с тобой. — О чем? — Им нужны твои показания, чтобы они смогли найти тех мужчин. — Я рассказал Тэхену все, что смог. Почему он не может сказать за меня? — Ты знаешь больше, чем он. «Умоляю, не заставляйте меня говорить об этом снова, не заставляйте вспоминать.» Хосок отворачивается от Намджуна, какое-то время еще лежит, обнимая собственные колени, а потом лениво поднимается и выходит из комнаты вместе с Намджуном, замечая в прихожей людей в полицейской форме и Юнги, который с беспокойством смотрит на этих двоих. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает один из мужчин, присаживаясь на корточки, когда Хосок спускается и встает перед ними. Хосок молчит, потому что говорить не хочет. Не больно ему, не тяжело, а просто не хочется. Он больше не хочет затрагивать как-то эту тему, он хочет о ней забыть, но все вокруг как будто встало против него и не хочет также сильно, как он, отпускать. Хосок устал от всего, что внутри и всего, что снаружи. Он устал, что с ним обращаются, как с хрустальным маленьким шариком, он устал от того, что все рядом с ним ведут себя максимально аккуратно. Он устал от того, что в этом мире кому-то не все равно. Хосоку хотелось бы, очень сильно хотелось бы, чтобы все просто закончилось. Устал каждое утро просыпаться от боли, устал, что она не дает мыслить здраво, устал, что все в нем хорошее завяло под гнетом, устал, что люди продолжают из раза в раз дергать его, как, например, сейчас. Хосок просто хочет всю свою оставшуюся жизнь пролежать на кровати и ничего не делать: ничему не радоваться, не быть счастливым, не улыбаться и не смеяться и только позволять себе иногда, раз в месяц, поплакать в одиночестве. Но Хосок знает, что так просто его сейчас не оставят. Что если он не пройдет через это сейчас, дальше будет еще тяжелее. Что ему нужно сделать рывок в последний раз, а дальше уже просто плыть по течению и позволять тому, что происходит, молча происходить, не задумываясь ни о последствиях, ни о том, что это на жизнь вообще никак не похоже. Больше на какие-то зыбучие пески, которые засасывают его все дальше и дальше, а он все никак не может выбраться. И пока они его не захлестнут полностью, он продолжит просто быть, делая что-то, что хотя бы чуть-чуть будет походить на настоящую жизнь. — Ты можешь рассказать, где это было, во сколько, и как выглядели те люди, чтобы мы смогли начать их поиски? Хосок недоверчиво поворачивается в сторону Намджуна, который слегка поглаживает его по голове и только кивает, мол, все хорошо, ты можешь рассказать обо всем, что случилось. Но Хосок не хочет говорить обо всем, что случилось. Хосок хочет, чтобы дело завели без его прямого участия, чтобы его не дергали расспросами, не заваливали вопросами, не тревожили его и без того очень сильно напряженное тело. Просто делали свою работу так, чтобы Хосок участвовал в ней минимальное количество раз, а лучше пусть вообще не участвует. — Время не помню, было уже поздно, я встретился с ними в магазине, а потом они пошли за мной, — Хосок сжимает кулаки, когда слезы скапливаются в глазах и тяжелыми каплями падают на пол. — В каком магазине это было? — Самый ближайший продуктовый, он тут в 5-ти минутах ходьбы. Полицейский делает нужные пометки, просит своего напарника сходить до того самого магазина и потребовать записи с камер видеонаблюдения и, повернувшись обратно к Хосоку с улыбкой, просит его продолжать. Но Хосок не хочет продолжать. Хосок хочет прошептать Намджуну или Юнги всю информацию на ушко, и пусть они сами разбираются с полицией, пока он будет на чужой мягкой кровати кусать губы до крови, когда захочется поплакать. Хосок устал от того, что уже 10 минут на него все смотрят, ожидая ответов. Он сейчас не может дать им того, что они хотят, не может что-то для них сделать. Ему тяжело просто представить, как через пару минут, если не секунд, он снова начнет говорить, и тяжесть эта будет придавливать к полу, заставляя Хосока терпеть на прямых ногах и не прогибать спину, потому что все здесь присутствующие продолжают испытывать и свое, и его терпение. — Я помню, что на одном было черное длинное пальто, а на другом короткая белая куртка. — Еще какие-то детали запомнил? Хосок отрицательно мотает головой. Если бы он запомнил, он бы постарался как можно быстрее выбросить из головы, чтобы лишний раз не маячило перед носом и не напоминало о своем присутствии. Хосоку даже о своем существовании напоминать не хочется. Ему бы забыть всех и что бы все остальные забыли тоже, ему бы дать покой себе и всем остальным, ему бы просто исчезнуть из жизни каждого, кому все еще не все равно. Особенно из жизни Тэхена, который сейчас на втором этаже принимает ванну и обжигает слезами свое лицо. Из жизни Тэхена, который настрадался достаточно, но который почему-то продолжает из раза в раз страдать еще сильнее, будто в его жизни только этому и есть место. Хосок никогда не понимал Тэхена, его отстраненность, его страх. Не мог никогда в его глазах прочитать что-то помимо боли, потому что только она в них и отражалась. А сейчас, когда ему самому хочется всю свою боль глубоко внутри закрыть, он понимает, какого было Тэхену, который жил с этим столько лет, и не понимает, как терпел все это так долго, когда Хосоку хочется после пары таких дней просто исчезнуть. — Больше ничего. — Хорошо, мы посмотрим все еще внимательнее на записях с камер. Есть еще, что ты можешь сказать? — В магазине на кассе они стояли за мной, потом, когда я уже вышел, они пошли со мной во двор, а оттуда забрали и отвели к своей машине. Рядом никого. Полицейский записывает каждое слово в блокнот, периодически поднимая взгляд на Хосока в ожидании, что он скажет что-то еще, но он лишь смотрит себе под ноги, крепко сжимая в своей руке руку Намджуна, и в голове пытается выстроить логическое предложение, чтобы озвучить его вслух, но мысли только перемешиваются все сильнее, сколько бы в них не было вложено усилий, и Хосок уже не знает, что из этого правда, а что — ложь. — Один крепко держал мой рот закрытым, а второй удерживал за волосы, — слез становится еще больше. — Это было, — заикается. — Это было, — запинается. — Это было, — срывается на рыдания. Намджун притягивает его за руку к себе и крепко обнимает, позволяя Хосоку уткнуться носом в живот и громко зарыдать, поглаживает по голове, нежно зарываясь в растрепанные волосы, и только с мольбой смотрит на полицейского, который с виноватым выражением лица убирает блокнот и ручку в карман. По его лицу видно, что ему самому неприятна вся эта ситуация, на его лице так и читается боль за то, что маленькому ребенку пришлось наглотаться стольких страданий. Юнги провожает полицейского и закрывает за ним дверь, когда он сообщает, что получил достаточно информации, а все остальное они разузнают от оставшихся свидетелей и посмотрят все записи, какие только смогут найти. Хосок крепко обнимает Намджуна за бедра и никак не может остановиться. Его рыдания настолько громкие и настолько истошные, что кажется, будто весь город замер в ожидании, когда же наконец-то это добьет Хосока до конца. Но мир за окнами не останавливался ни на секунду, он продолжает жить, будто ничего не произошло, пока в этих четырех стенах каждый из них медленно умирает, ожидая, когда конец доберется до них. Но все будто бы специально оттягивается, давая им еще больше времени на страдания, чтобы они все поняли, отложили у себя в головах, что таким, как они, не свойственно улыбаться. Такие, как они, должны захлебываться слезами, и Хосок понимает и принимает это, упираясь все сильнее и рыдая уже во все горло, пока боль не заглушит его, пока не сорвется, не охрипнет голос, пока внутри все не оборвется и не застынет, ожидая со стороны сильного удара. Намджун садится на корточки, раздвигает колени, чтобы Хосок был еще ближе, и крепко обнимает его, все также поглаживая по спине и понимая, теперь уже наверняка, что Сокджин умер. Он больше не поможет Хосоку, не вытрет его горьких слез, не скажет поддерживающие слова, в которых Хосок неосознанно нуждается. Сокджина больше нет и никто в этом доме не будет в силах заменить его. Никому, кроме него, не было подвластно мастерство острых шуток и вкусной пищи, никому, кроме него, не было доступа ко всем своим мыслям и всем своим чувствам, которыми он старался делиться. Никто больше не сможет дать им того, что дал Сокджин. А теперь такое ощущение, что вместе со своей смертью он забрал все хорошее, что так упорно отдавал при жизни, и сейчас так холодно сидеть на корточках и обнимать Хосока, что в вопле собственном задыхается, пока в тело его вгрызаются пираньи. Обнимает крепко до тех пор, пока со второго этажа не спускается Тэхен с сырыми волосами и не подлетает на огромной скорости к Хосоку. Он тут же отпускает Намджуна и падает в объятиях Тэхена, цепляясь пальцами за его сырую футболку. Объятия Тэхна успокаивают. В его объятиях как будто все становится немного легче. Хосок не уверен в том, как именно это работает, но уверен в том, что работает только с Тэхеном и только он может успокоить его, когда кажется, что уже ничто не поможет, только Тэхен может дать то, что, как казалось, он больше никогда не получит. Только Тэхена так тепло обнимать, и дело даже не в том, что он только что вылез из горячей ванны и, не вытираясь, быстро оделся и побежал вниз, к Хосоку, чтобы напомнить, что он все еще рядом и никуда не уходил, а в том, что рядом с Тэхеном всегда так, даже когда на улице сорокаградусный мороз. Хосоку важно, очень важно то, что Тэхен не отворачивается, но так больно от одной только мысли, что все это «ради него», что медленно перетекает в «из-за него». — Все хорошо, я тут, — шепчет ему на ухо Тэхен, крепче стискивая в объятиях. А Хосок не верит, что Тэхен сейчас перед ним стоит и крепко обнимает. Не верит, даже когда сзади Намджун окликает его по имени, не верит, когда Тэхен кладет ему ладонь на голову и крепко прижимает к себе, не верит, что под ухом слышится его дыхание, не верит, что тело каждым миллиметром ощущает именно его. Ощущение, будто все за раз сильно изменилось и теперь Хосоку предоставляют выбор: принимать это или отвергать. Но ни то, ни другое делать не хочется. Проще просто забить, оставить, как есть, пусть оно само делает то, что должно, а Хосока пусть не трогает ни сегодня, ни завтра, ни через десятки лет, когда станет легче. Хосок хочет прямо сейчас вырваться из чужой крепкой хватки и убежать куда-нибудь очень далеко и очень надолго, чтобы никто его не нашел, чтобы никто больше не попытался оказать поддержку. Хочет, чтобы все это закончилось, хочет перестать ощущать на себе взволнованные взгляды, хочет перестать ощущать теплые и крепкие объятия, которые должны были залечивать каждую рану, а в итоге делают их еще больше, не позволяя затянуться. Он не хочет больше верить во что-то хорошее и доброе и если судьбой ему уготованы одни лишь страдания и муки, то он готов принять это. Все, что только сможет выдержать его тело: маленькое, хрупкое, с большими синяками и ушибами. Все, только бы Тэхен не обнимал так крепко и не цеплялся так отчаянно, только бы одним своим присутствием не напоминал, что Хосоку сейчас очень тяжело и именно поэтому рядом с ним все крутятся. Хосок не хочет, чтобы боль его чувствовали. Не хочет, чтобы на него смотрели, не хочет, чтобы дышали с ним одним воздухом. Он готов сам задохнуться, лишь бы не чувствовать больше, с какой силой разбивается сердце о ребра и осколками кровавыми впивается в тело. Он не уверен, что справится один, но уверен в том, что ему будет сейчас куда легче справиться с болью внутри, чем с тем, что сейчас снаружи. А снаружи Тэхен, который прижимает его к своему горячему и сырому телу, а еще слышно, как падают на пол ни то его слезы, ни то вода с чужих влажных волос. Хотелось бы, чтоб было второе, но первое продолжает пламенем гореть на щеках. Только когда Тэхен отпускает, слезы перестают ливнем течь из глаз. Хосок трет глаза, стирает с щек влагу и, переведя взгляд на Тэхена, который буквально сейчас прикован к нему, не знает, что делать и нужно ли вообще хоть что-то Тэхену. Но Хосок не уверен, что даже улыбнуться сейчас сможет: внутри болит все настолько сильно, что даже нет места для чего-то другого, кроме тупой, ноющей боли, которая заполнила все, вытолкнув из тела, подобно заразе, все то, что раньше помогало по утрам подняться с кровати. — Пойдем спать? — спрашивает Тэхен, когда Хосок за спиной сжимает кулаки. Он может на предложение только лишь кивнуть головой и, крепче сжав в своей руке чужую, пойти с Тэхеном наверх, провожаемый обеспокоенными взглядами Юнги и Намджуна. Хосок думает, что, возможно, если они сейчас с Тэхеном лягут на его кровать и тот обнимет его еще крепче, чем внизу, то ему станет легче. Но легче не становится, и объятия, которые спасают и в тоже время убивают еще ожесточеннее, продолжают чувствоваться на теле как самая страшная из пыток. Будто собственными руками Тэхен, который обещал быть рядом и помогать, вдруг встал против него и не позволяет без лишних прикосновений дышать, а дышать Хосоку хочется: глубоко и полной грудью, а сейчас получаются лишь какие-то мелкие вдохи, которые даже контролю не поддаются, словно происходит все вокруг под действием механизма по имени Тэхен, который не знает, как своим желанием помочь делает только хуже. Возможно, это все — временно, и однажды Хосок перестанет так страдать. А возможно, что это лишь начало и дальше будет только хуже. — Мы не обработали твои раны. — Это действительно так нужно сейчас? — Чем больше мы будем ухаживать за ними, тем быстрее все заживет. Хосок притупляет взгляд и лишь молча поднимается следом за Тэхеном, который быстрыми шагами доходит до ванной и, пока Хосок идет медленно сзади, включает свет и достает все необходимое из аптечки вместе с таблеткой обезболивающего. — Тебе сильно больно? «Очень больно, Тэхен.» — Я могу дать тебе таблетку, с ней станет легче. «Боюсь, от этой боли нет лекарств.» Хосок послушно садится на стиральную машину, пытаясь устроиться поудобнее, а когда понимает, что сидеть ему очень тяжело, спрыгивает обратно на пол. Снимает футболку, стягивает штаны, разматывает бинт на запястье и, повернувших к Тэхену лицом, позволяет ему на каждый из синяков нанести мазь, которая тут же холодит кожу. — Как твои трещины? — Болят. — Тогда повернись ко мне спиной. Хосок послушно разворачивается и, оперевшись руками о бортик ванной, слегка раздвигает ноги, чтобы Тэхену было удобно, пока в голове мысли его исчезают полностью, оставляя за собой такую губительную и глубокую пустоту, что кажется, будо ходишь по бесконечному лабиринту в поисках выхода, которого нет. Плутаешь между стенами, заглядываешь в каждой уголок в надежде, что именно там та самая заветная дверь, но перед лицом лишь в очередной раз вырастает бетонная стена, которую не преодолеть, как бы высоко ты не умел прыгать. — Вы от меня что-то скрываете? — спрашивает Хосок, когда Тэхен заканчивает. «Ради твоего же блага.» — Нет. И Тэхен, и Хосок видят эту тоненькую ниточку лжи, которая протягивается над их головами после этого измученного, выдавленного через силу нет. Тэхен не может сейчас просто взять и на Хосока, который едва держится на своих двух, вывалить все, что внутри накопилось из-за происходящих событий. Он не может просто взять и сказать Хосоку, у которого тело будто мраморное и все в трещинах, что Сокджин умер. Не может ему сказать, разбитому и убитому, что из его семьи исчез один из самых важных людей. Тэхен будет корить и ненавидеть себя, если сейчас не выдержит его тяжелого взгляда на своем лице. Будет ненавидеть за то, что не уберег, когда давал столько пустых внутри обещаний. Он станет собственным врагом номер один если сейчас Хосок, у которого в уголках глаз снова скапливаются слезы, хоть о чем-нибудь догадается. Да, Тэхен понимает, что они не в праве держать рот на замке и не говорить Хосоку о том, что сейчас в его родном доме происходит. Но также они не в праве делать для его состояния то, что может с легкостью довести до губительного эффекта. Тэхен не может позволить себе ранить правдой, которая у него внутри скребется. Тэхен не может просто взять и заставить Хосока, у которого слезы снова текут из глаз не заканчиваясь, страдать и мучаться сильнее, чем сейчас, хотя казаться уже начинает, что дальше некуда. Но что, если человеческим страданиям нет предела? — Где Сокджин? «В морге.» — Он обещал скоро вернуться. — Понятно. Тэхену тяжело. Тяжело настолько, что сейчас не получается даже бинт на руке чужой завязать. Больно из-за всего происходящего настолько, что кажется, будто кроме боли в мире больше ничего не осталось. Он искренне не понимает, как ему удается и дальше держаться, когда внутри все разрывает на части от одного только крошечного осознания, что Хосок так сильно пострадал и они вместе с ним, а Сокджин вообще их покинул: в голове не укладывается ни то, ни это, и от этого так тяжело просто дышать полной грудью. Все разваливается на части именно в тот момент, когда Тэхен смог найти в себе смелости поверить во что-то. И вот чем его вера в людей вокруг обернулась для него. Словно было наказанием за то, что не ценил так долго, не принимал столько лет совместной жизни, а сейчас, когда все буквально закончилось, и объятия Хосока и Сокджина больше никогда не согреют, он понимает, что в жизни конкретно облажался: так долго держался в стороне, будучи уверенным, что все только временное, и стоило подумать, что все, возможно, навсегда, как оно тут же закончилось. Тэхен с разбитым сердцем завязывает бинт на чужой руке, помогает одеться и, спросив в последний раз, нужно ли Хосоку еще что-то и получив отрицательный ответ, провожает его до комнаты, следит, чтобы он лег в постель и укрылся одеялом, а когда Хосок замирает и даже, как кажется со стороны, перестает дышать, Тэхен желает приятных снов и, закрыв за собой дверь, спускается вниз. — Мы с Юнги решили после похорон улететь вместе в Америку и забрать Хосока. То, что уже было разбито, разбивается еще раз. — Почему вы со мной это не обсудили? — Мы думали, ты будешь не против. Это единственный хороший вариант сейчас. — Я не хочу ни в какую Америку, — голос повышается. — Тэхен, не веди себя, как ребенок. — С какого хрена я веду себя, как ребенок? — Ты хоть понимаешь, как Хосоку сейчас может быть тяжело находиться в этом доме? А нам? — Намджун встает с места и подходит вплотную к Тэхену. — А вы подумали о том, как тяжело мне? — Если бы мы думали только о себе, мы бы тебе вообще ничего не говорили и сразу после похорон просто поставили бы перед фактом, — вмешивается Юнги, когда понимает, что разговор на повышенных тонах не несет в себе ничего хорошего. — Тогда валите в свою Америку одни, я остаюсь здесь. «Вы не можете просто бросить меня.» — превращается в ком и застревает в горле. — Тогда оставайся в этом прогнившем насквозь городе, а мы улетаем, и это не обсуждается. Конечно, спустя время Намджун пожалеет о том, что вместо того, чтобы встать на сторону Тэхена, он встал против него. Конечно, они все пожалеют спустя время, что позволили себе в самом конце сорваться друг на друга, словно собаки, снятые с поводка. Конечно, им всем когда-нибудь станет тошно лишь потому, что их нет рядом друг с другом и что они позволили всем событиям вокруг втоптать в грязь их отношения, выстраивавшиеся столько лет. Но сейчас, когда от злости у Намджуна сжимаются кулаки, у Юнги скрипят зубы, а Тэхен просто смотрит на них испепеляющим взглядом, им кажется, будто такой крупной ссоры было просто не избежать. Но когда-нибудь, возможно, когда Намджун, Юнги и Хосок уже будут в Америке, а Тэхен построит свою жизнь заново с тех остатков, что есть внутри, они пожалеют о том, что не смогли обойтись без этого. Но сейчас, когда нервы и терпение на пределе, важным остается лишь одно: как можно сильнее и в как можно большем количестве вывалить из себя все накопившееся за последние пару дней: и желчь, и обиду, и чувство беспомощности, и ненависть, и каждую слезинку, что так и не смогла выбраться наружу из этого прогнившего, мерзкого тела, которое сейчас походит на кусок жеваного и выплюнутого мяса. Но сейчас Тэхен, развернувшись, поднимается в свою комнату, берет с полу рюкзак и, не обращая внимания на Хосока и позволяя ему, которому обещал всегда быть рядом, наблюдать за тем, с какой скоростью Тэхен собирает свои вещи, достает из комода конверт с припрятанными на черный день деньгами и, даже не посмотрев на чужое лицо, искаженное болью и предательством, вылетает из комнаты, а потом и из квартиры, на улице тяжело дыша и думая, что именно сейчас, именно в эту секунду он задохнется и все закончится. Но он продолжает дышать, и кажется, что сердце его биться никогда не перестанет, оставляя ему участь продолжать жить и мечтать, чтобы это самое «хуже смерти» закончилось. Сейчас Тэхен на грани, и он искренне не понимает, как удержать равновесие.