/Несколько дней спустя/
Дома Тэхен не появлялся сутки. Понимает это Намджун только тогда, когда завязывает на шее черный, как и весь его костюм, кроме белой рубашки, галстук. На похоронах никого, кроме Юнги и Намджуна, не будет. Ни каких-то бывших знакомых, ни старых друзей, ни одноклассников или одногруппников. Только Намджун и Юнги, а еще Хосок, для которого так и не нашли нужных слов. — Ты готов? — спрашивает Юнги, когда помогает завязать Хосоку шнурки на ботинках, специально купленные для похорон еще вчера. — А вы? — вопросом на вопрос отвечает Намджун, намекая, что его вопрос вовсе не про одежду. Вопрос о том, готовы ли они хоронить Сокджина, который совсем недавно смеялся от души и по-настоящему, в отличии от всех присутствующих, наслаждался жизнью. Нет, никто не готов. Особенно Хосок, который не понимает, куда они одеваются и где находится Сокджин, раз они едут к нему, так еще и одетые в официальный стиль. У Хосока в голове даже догадки нет, что случилось с Сокджином, но внутри все будто заранее предчувствует, что ничего хорошего не случилось точно. Намджун старается не думать о Тэхене, которого не было дома уже столько времени. Старается думать лишь о том, что сейчас в доме происходит: концентрирует внимание на этом напряжении, что повисло в квартире с самого ухода Тэхена и так и не проходило, даже не сглаживало свои углы; думает о том, что нужно будет на кладбище сказать как можно мягче и легче Хосоку о том, что Сокджина больше нет с ними, а после найти силы выдержать его истошный плач и вопль о помощи, которая им всем так сильно нужна. Надо собраться и довести дело до конца, потому что Сокджин сделал в этой жизни достаточно для того, чтобы получить достойный уход, но так не хочется его остывшее и неживое тело прятать в гробу: его бы обнять крепко-крепко и заставить себя поверить в то, что он все еще жив и не мог вот так внезапно умереть, оставляя их всех на растерзание пираньям, какими притворилась их жизнь. — Ты не звонил Тэхену? — Мой номер все еще заблокирован. Хосок все слышит и прекрасно понимает: Тэхен снова ушел от него после стольких слов о том, что не оставит один на один со своими мыслями. Тэхен снова ушел, бросив их всех, и решил, что лучше будет, как раньше — пусть он все свое негативное, всю свою боль держит взаперти внутри себя, не показывая никому, не играя в игры на доверие, не рискуя лишний раз, потому что предыдущий ни к чему хорошему не привел: стоило только поверить, что в будущем будет легче, как все события и все люди вокруг напоминают, что лучше никогда не станет. Юнги кусает от напряжения внутри ногти, ожидая, когда Хосок и Намджун оденутся. В голове ровным счетом ничего, даже о Сокджине подумать не получается. А о Сокджине подумать очень сильно хочется. О том, что он сделал и что не успел сделать, о том, что он любил и что от всего сердца хотел полюбить, о каждом споре с ним, о каждом крепком объятии. Вспомнить все до малейших деталей, чтобы привыкнуть к тому, что его больше нет и они никогда не смогут создать новые воспоминания. А создать хочется. Хочется, на самом деле, много всего, и самое последнее место в этом списке занимают похороны. Но почему-то их проводить приходится, потому что никакого другого варианта нет, а просто посидеть и поговорить поздно ночью на кухне с бутылкой коньяка или крепким чаем, что занимает первое почетное, не получается. И одного лишь хочу здесь очень мало./flashback/
— Сокджин, скорее, — кричит ему Намджун из кухни, когда в нос ударяет запах чего-то сгоревшего. — Сокджин, твой торт горит! Сокджин быстрыми шагами спускает вниз, держа на мыльной из-за не смытого шампуня голове полотенце и, оттолкнув слегка Намджуна в сторону, с огорчением достает сгоревший полностью торт, который он оставил выпекаться, пока сам пошел в душ, надеясь, что успеет. — Почему тут написано 240 градусов? — негодуя спрашивает Сокджин, поворачиваясь лицом к сидящему на стуле Хосоку и стоящему рядом с ним Намджуну, которые отводят виноватые взгляды в сторону, лишь бы Сокджин так не смотрел. — Вы что, серьезно что-то здесь крутили? — Мы подумали, что если увеличим, то торт приготовится быстрее, а мы его очень хотим! — в оправдание обоих говорит Хосок, кладя руки на стол и слегка приподнимаясь со стула, мол, обрати на меня все свое внимание и я тебе докажу собственную невиновность. — Если увеличиваете градус, то уменьшайте время, а то что-то мне подсказывает, что эти угли в нашей жизни не в первые. — Что происходит? — спрашивает Тэхен, оторвавшийся от домашнего задания и спустившийся вниз на шум. — Эти дураки спалили нам торт. — Ты сам в душ ушел. — Но я же ушел туда с мыслью, что пока он полчаса в духовке — я успею помыть голову, а из-за вас даже шампунь не смог смыть. — Давай я тебе помогу: буду держать душ также, как ты для меня, — будто желая загладить вину говорит Хосок, строя невинные глазки в ожидании прощения. — Ну уж нет. Пока я буду мыться, вы должны будете нам торт. А это выкиньте, я даже пробовать не хочу. Сокджин деловитой походкой мастера в своем деле поднимается обратно на верх, оставляя после себя мокрую дорожку и, когда скрывается на втором этаже, Намджун быстро достает деньги и, протянув их Тэхену, просит их с Хосоком сбегать до магазина и купить торт, потому что сами они явно не смогут его приготовить, а Сокджин, если и сказал слово, то сдержит его до конца. — А можно мы мне еще сок купим? — Да, только давайте быстрее./end off flashback/
Если бы тогда Намджун знал, что тот его торт последний в жизни, он съел бы каждый его сгоревший кусочек. Насладился бы им как самым вкусным, что он когда-либо пробовал, насладился бы каждой крошкой, в которую было вложено столько чувств, потому что по другому Сокджин просто не умеет готовить. Но они лишь выкинули его, а на его место поставили магазинный, и Намджун помнит это, будто случилось совсем недавно. Но прошло с того момента полгода, а Намджун все никак не забывал. Возможно, воспоминания всплывают в голове автоматически, чтобы в сотый раз напомнить им всем, что они потеряли за этот год, который даже начаться не успел. Намджун думает, что каждый момент, прожитый с Сокджином, превратился сейчас в самое темное, что только живет внутри. Намджун искренне не понимает, как дальше люди живут с тем, что осталось после умерших, и вряд ли когда-нибудь сможет понять, потому что есть желание только оставить себя жить в несбыточных теперь мечтах, вместо того, чтобы продолжить идти вперед и не смотреть по сторонам, не отвлекаться на что-то плохое, а лишь продолжать любить весь мир, который не позволил им умереть. Но почему-то позволил Сокджину. — Такси уже приехало, — говорит Юнги после телефонного звонка от оператора. Намджун накидывает на плечи пальто, помогает Хосоку завязать шарф на шее, и, положив в карман свой телефон (после исчезновения Тэхена он не перестает надеяться, что тот разблокирует его обратно и сам позвонит) и ключи, выключает везде свет и выходит вместе со всеми в подъезд, взглядом провожаемый Куки, который снова остается дома один без капли любви и нежности, которые он так хочет чувствовать, ведь за какие-то ничтожно малые дни они показали ему, брошенному и никому ненужному, что в мире еще не все потеряно. Но сами в это верить отказываются. Выбирают тактику, при которой будет максимально сложно, потому что легко в их словарный запас не входит. Они идут по пути, усыпанному битым стеклом, и не понимают, почему их ноги так болят, оставляя за собой кровавый след. Куки вообще, в принципе, по жизни повезло, и его жизнь одинокого закончилась быстро: Тэхен во время второй встречи с ним не удержался и привел в дом, где всегда тепло и уютно, а сейчас кажется, будто бы зима за окнами: самое нежное, что когда либо они чувствовали. И мороз под минус 30 градусов, и бьющий жестоко по лицу снег, и ветер, который портит всю прическу — словно самое мягкое прикосновение. Намджун садится на переднее сидение, пока сзади устраиваются Юнги и Хосок, и на вопрос второго о том, куда они конкретно едут и почему Сокджин не может приехать сам, отвечают молчанием, потому что, оказывается, подбирать слова прежде чем говорить о чьей-то смерти, особенно если это смерть кого-то такого дорогого, как Сокджин, очень сложно и кажется практически невыполнимым. Но сейчас все, что кажется тяжелым настолько, что даже сдвинуть не получается, нужно пережить, потому что иначе они просто превратятся в существ, которые проживают день за днем в муках. В отличии от таксиста, который катал их по городу в прошлый раз, этот едет очень аккуратно и намного медленнее, чем тогда, из-за чего ощущение у Юнги складывается, будто мир решил встать на пару секунд на их сторону и оттянуть время настолько, насколько это возможно прямо сейчас. Юнги провожает взглядом огромные новостройки, бизнес-центры, кафе, парки, а еще тысячи людей, которые идут куда-то по делам и даже не догадываются о том, что прямо сейчас в такси, проехавшем мимо них, находятся люди, которые от собственной боли забывают, как правильно дышать. Но, думает Юнги, так будет лучше. Никто не задает бесячих вопросов, никто не лезет с непрошенной поддержкой, никто не смотрит на них с жалостью и сочувствием. Безразличие со стороны прохожих сейчас важно, как никогда. Но стоит только выехать на скоростную трассу, как ветер тут же со всей силы ударит в приоткрытое окно и время полетит с небывалой скоростью, не оставляя им возможности подготовиться. А она нужна и очень сильно: без должной подготовки не получится положить цветы около возведенного надгробия, а еще сдержать слезы, чтобы Хосок не видел, как им сейчас тяжело, и не подумал, что с его тяжестью будет еще хуже и что лучше научиться копить в себе. «Взрослеет не тот, кто становится старше, а тот, кто раньше учится переносить боль в одиночестве.» Хосок, кажется, именно к этому и идет. Язык просто не поворачивается сказать что-то о своих чувствах, а слезы как назло отказываются стекать по щекам, когда рядом есть кто-то. От одной только мысли, что кто-то будет к нему прикасаться еще и еще становится тошно настолько, что в голове автоматически всплывают воспоминания о том вечере: когда Хосоку закрыли рот и глаза, взяли крепко за волосы, заломали за спину руки и сделали то, что первым пришло в голову, а потом бросили одного и неживого, пока прохожие мимо люди не остановились и не стали наблюдать за тем, как медленно маленький ребенок, любивший мечтать, готовится к собственной смерти. Хосок хочет, как Тэхен, научиться справляться без помощи извне, потому что понимает — вечным ничто не будет, и чем быстрее он научится справляться самостоятельно, не полагаясь на людей вокруг, тем легче ему будет перенести моменты, когда будет некому на плечо положить голову. Хосок хочет самостоятельно управлять своей жизнью, но сейчас, когда рядом сидит Юнги и крепко держит его за руку, выходит лишь в последний раз положиться на другого человека и дать себе обещание, что больше подобного не повторится. Такси выруливает на главную дорогу, разгоняется до скорости 120 километров в час и, проносясь мимо других машин, едет все дальше и дальше от центра города, в котором они живут. Мимо пролетают на огромной скорости заброшенные дома, поля, луга, леса, а вместе с ними и вся жизнь, которую сохранить в руках не получается, как бы крепко ее не держали. Юнги думает, что, возможно, хотел бы в этой жизни быть обычным деревом, которое растет себе и безболезненно умирает, не чувствуя за всю свою жизнь ни разочарования, ни обиды, ни вселенской грусти и уж тем более любви, которая столько лет позволяла жить дальше, а сейчас, когда причины для любви не осталось совсем, больно впивается в тело, слово тысячи иголок. Юнги хотел бы стереть себе память и начать по новой, но ему не позволяют: такси сворачивает в сторону и, проехав еще пару десятков метров, останавливается у самого входа на кладбище, где их уже ждет смотритель. — Зачем мы приехали сюда? — спрашивает Хосок, не отпуская чужой руки. — Попрощаться с Сокджином. — Он теперь в лесу живет? Юнги может только выдавить улыбку и кивнуть. Да, Сокджин теперь живет здесь. Остается тут уже навсегда и к ним больше никогда не вернется. Его закроют в гробу, закопают глубоко под землю, возложат цветы и, сказав «Прощай», больше никогда с ним не встретятся. Будут только в памяти иногда пробегать мимо, чувствуя, как сердце стискивает в кулаке. — Почему мы идем за ним? — спрашивает Хосок, указывая на мужчину впереди, у Юнги и Намджуна. — Потому что он знает, где сейчас Сокджин. — А он разве не чужой ему? Почему мы — его семья, не знаем, что с ним, а он, — незнакомец, — знает? Никто не находит, что ответить. Хосок прав: неправильно то, что они не знают, куда идут и не знают, где именно сейчас Сокджин. Возможно, он лежит в открытом гробу и ждет, когда на него посмотрят в последний раз. А возможно, он давно уже ушел, не желая на последок оставлять хотя бы крошечную частичку себя, чтобы помнили и позволяли жить в воспоминаниях. Хосок крепче сжимает дрожащую не то от холода, не то от волнения руку Юнги, который идет чуть впереди и будто бы ведет Хосока по неизвестному пути, который им следовало бы пройти всем вместе, но сейчас кажется, будто невозможно быть рядом, когда настолько плохо в моральном плане. Намджун лишь изредка оборачивается назад, чтобы убедиться, что никто из них не отстает, и когда смотритель подводит их по тропинке мимо чужих надгробий к вырытой яме, рядом с которым лежит гроб, Намджун резко отворачивается и, встретившись взглядами с Хосоком и Юнги понимает, что не в силах на это смотреть. Хватит с него. Намджун опускает взгляд на свои до крови расцарапанные ладони и не понимает, как унять дрожь, все его тело сотрясающую. В голове один только Сокджин, который улыбается своей фирменной улыбкой и громко смеется, потому что понимает, что живет, дышит и может без колющей в груди боли наслаждаться вещами вокруг. В голове Сокджин, который за свою жизнь соврал только четыре раза, в голове Сокджин, который никогда не бросал в беде, в голове Сокджин, который никогда не беспокоился просто так, в голове Сокджин, Сокджин, Сокджин. Везде Сокджин. Под кожей, под землей, в гробу, в голове, под ребрами, где сердце бьется. Везде, куда не глянь, на какого прохожего не посмотри: его черты лица в чужих лицах, его черты фигуры в чужих телах. Его имя в чужих именах, его любовь ко всему в чужой любви, его все чувства: от сильных до слабых, — в чужих мыслях. Намджун не хочет, чтобы что-то настолько дорогое сердцу принадлежало другим. Не хочет, чтобы лежащий за его спиной Сокджин действительно пропадал из их жизни до самого конца. Не хочет закрывать крышку гроба, не хочет опускать его на самое дно. Не хочет так просто терять спустя столько времени проведенного вместе. Намджуна от волнения бросает то в жар, то в холод, по лицу стекают не то слезы, не то капли пота, а руки прячутся в карманы, чтобы никто не видел, как они сжимаются в кулаки, чтобы никто не прочувствовал все, но все вокруг, в том числе Юнги и Хосок, которым вообще не легче, прекрасно понимают и прекрасно ощущают эту паутину, что выстроилась над их головами. Им тоже не хочется: смотреть в последний раз, прощаться, никогда не говорить друг другу ни слова. Все произошло слишком быстро, болезненно и очень внезапно. Все случилось, когда никто этого не ждал и даже подумать не мог, что подобное способно сотрясти их и без того расшатанную жизнь. Но оно наступило и никто не был готов к столь сильному удару прямо в спину. Намджун медленно поворачивается обратно с закрытыми глазами, пытается нащупать чью-то руку, но не находит: Юнги стоит ровно в метре от него с Хосоком, и они вместе, такие потерянные и обреченные, смотрят на то, как мирно лежит Сокджин в своем лучшем костюме с закрытыми глазами и не подает совершенно никаких признаков жизни. А так хочется, очень сильно хочется, чтобы он резко вскочил на ноги и сказал, что это все — розыгрыш, а они лишь стали его жертвами. Но Сокджин не вскакивает ни через минуту, ни через две, и даже когда крышка гроба опускается, он не стремится встать на ноги и отбежать как можно дальше. — Сокджин… умер? — тихо спрашивает Хосок, отпуская чужую руку. — Да, — в один голос отвечают ему Юнги и Намджун. Да, Сокджин умер. Умер. Умер. Умер. Когда гроб опускают и начинают засыпать землей, Намджун позволяет себе заплакать. Когда они заканчивают и, сделав маленькую горочку, кладут туда принесенные цветы, Намджун плакать перестает. А вот Юнги только начинает. Он наблюдает за тем, как колышутся на ветру лепестки белых роз и пытается поверить в правдивость всего происходящего. Сокджин умер. Не получается. Еще раз. Сокджин умер. Еще. — Сокджин умер, — говорит Намджун, читая чужие мысли в глазах. Юнги смотрит на него, полностью опустошенный, и может только лить горькие слезы, не имея возможности остановиться. Надо поплакать, надо выдавить это из себя, надо как можно сильнее постараться не копить это внутри, не издеваться над самим собой, высасывая из пальца силы, каких давно уже нет. Надо постараться для себя, для Намджуна, для Тэхена, которого с ними нет, и для Хосока, который на удивление спокоен. Но не спокойствие одолело Хосока. Его, кажется, одолела сама смерть. Внутри больше не бьется, внутри больше не живет. Внутри все в одно мгновение сорвалось, упало в пропасть, и потянуло за собой. Внутри нет ничего, там места нет даже для боли. Там только темнота. И лишь иногда просвет, когда чужая рука касается его ладони. Хосок, может, внешне и выглядит нормально, но внутри он уверен на все сто процентов, что нормальности там места нет. Там есть только разочарование, обида, жгучая ненависть ко всему, что на них ополчилось, когда они всего лишь ожидали поддержки и за просьбу дать хоть каплю тепла получили мороз в минус 30 градусов. Хосоку больно. Больно очень сильно. Было больно наблюдать за тем, как плакал Намджун, больно наблюдать сейчас, как плачет Юнги, больно не иметь возможности заплакать самому. Все где-то внутри откладывается, копится, копится, копится, чтобы потом выплеснуться наружу одной страшной панической атакой, нервным срывом. Они стоят на холоде уже полчаса и пытаются, все до единого, свыкнуться с новой реальностью. У Намджуна не выходит. Сколько бы не просил себя мысленно отпустить, сколько бы не давал обещаний, что дальше будет лучше, сколько бы не толкал себя на шаг вперед, а с места сдвинуться никак не получается. Только стоять, тупым взглядом смотря на имя, высеченное на надгробии, которое раньше вселяло теплоту и любовь, а сейчас только ранит сильнее и больнее ножа. Свыкнуться с этим не получается, и вряд ли когда-нибудь получится. Не хочется давать надежду себе, а шанс будущему, не хочется снова и снова проходить сквозь это, не хочется из раза в раз переживать по новой. Хватило одного случая, чтобы понять, что лезть на рожон — себе дороже. Лучше уж никогда не улыбаться, но зато жить с уверенностью, что за улыбку не придется платить. А плата за возможность быть счастливым очень дорога. Хосок на своем опыте убедился. — Нам нужно идти, Намджун, — просит Юнги, которого ноги уже из-за слабости не держат. — Возвращайтесь к такси, я скоро подойду. Юнги может только положить ладонь на плечо и, слегка потреся за него, как бы молча прося держаться и напоминая, что если что — Юнги тут, уходит вместе с Хосоком, чью руку больше не чувствует в своей. Внутри у Юнги будто органы гниют, а вены скверной забиваются; легкие полные воды, а в мыслях полная неразбериха и в тоже время кажется, что в ней нет ничего. Юнги не знает, что лучше: пустота или что-то еще, но уверен, что и то, и другое, чем-то хорошим быть априори не может. Скорее чем-то таким, что уничтожает с одного удара. Намджун просит смотрителя и могильщиков уйти, и те, лишь поклонившись и сочувствующе посмотрев на Намджуна, быстро уходят, оставляя его один на один с Сокджином и зимой, снегом вокруг, снежинкам, а еще небом, что затянуто пасмурными тучами. Колющей болью внутри ощущается потеря близкого человека. Намджун стоит, смотря пустыми глазами на цветы, украшающие могилу, и только и может, что бояться времени, которое мимо него несется на огромной скорости. Его бы замедлить, дать самому передышку, но все вокруг закрывает уши и отчаянно пытается не слышать, с какой горечью в голосе Намджун просит прекратить это все. Чтобы было не так больно, чтобы можно было смириться с утратой. Но время не щадит никого: оно забирает все, что было так сердцу дорого, и отправляет в одиночку проходить все, что по сценарию никак в одиночестве проходить не должно было. Намджун уверен, что не справится, и так хочется прямо сейчас в последний раз обнять Сокджина, чтобы он погладил по спине, как только он умеет, и сказал, что даже если вокруг них — разруха, все обязательно будет хорошо. И неважно, сколько еще впереди будет мучений: пока рядом есть кто-то, кому ты готов безоговорочно доверять, будет легче. Но рядом с Намджун не осталось таких людей. После ухода Сокджина ощущение, что ушли все. И не только у него такое ощущение. У Хосока, который идет за Юнги и тихо плачет, ощущения такие же. И у Юнги, который делает вид, что не слышит, как больно сейчас Хосоку, тоже самое. — Я так много хотел тебе сказать. «Скажи сейчас.» — Я столько всего не успел сделать. «Я даю тебе время.» — Прошу, не оставляй меня. «Я не оставлю.» — Не покидай меня. «Я не покину.» — Я так влюблен в тебя. «Я так влюблен в тебя.» — Сокджин. «Намджун.»***
Тэхен один. Он лежит на кровати в одном из дешевых мотелей Сеула и тупо смотрит в потолок, не зная, что делать дальше. Отчаяние застилает ему глаза, сжимает горло, вырывает органы и не оставляет даже надежды на то, что когда-нибудь это утихнет. Оно разрывает буквально на части и Тэхен хочет на стены от боли лезть. Покинуть бы это бренное тело, избавиться от вечно ноющей души, но не получается, и реальность становится самым невыносимым. Невозможным становится прямо сейчас признать, что все, чем так слепо дорожил, боясь поверить, прямо сейчас делает то, что не делало столько лет и столько лет обещало быть вечным и неповторимым — сейчас больше похоже на кучу хлама, металлолома, груду камней. Похоже на что-то, что восстановить уже не получится. Нет ни времени, ни сил, ни желания, ни возможности. Нет ничего абсолютно. Одна только боль не предает, оставаясь теплиться возле сердца и иногда тыкать в него иголками, напоминая, что все еще здесь и что Тэхен не один. Что он всегда может обратиться к ней и она, затолкав иголку глубже, только лишь улыбнется и скажет, что не предаст, даже когда иголки все закончатся: она обязательно найдет что-то еще. А с болью один на один оставаться не хочется. Боль хочется разделить, когда рядом никого не осталось. Боль хочется уменьшить, когда все вокруг только увеличивает ее в размерах. Боли хочется поставить рамки, но мир весь напоминает, что боль — единственное, чему нет предела, и именно поэтому ее так боятся и в тоже время уважают. С болью мириться не хочется и вставать против нее не хочется тоже. Боль хочется изъять из себя, боль хочется растоптать, но что делать, если только с ней внутри человек чувствует себя живым? Что делать, если счастье — иллюзия, а каждая улыбка наполнена отчаянием? Что делать, если без боли и с ней не получается, что делать, если боль толкает вперед и тянет назад, разрывая тело на части. Что делать, если хочется себя медленно вредными привычками убивать, потому что сил на один выстрел в висок не остается? Только терпеть. Пока иммунитет не станет сильнее, пока привычка вечно быть страдающим не выработается, а серость будней не станет повседневностью. Когда плакать уже будет нечем, когда все раны внутри и снаружи затянутся шрамом, когда боль станет частью тебя самого и заставит поверить, что так было всегда и так у всех. И что о ней вслух не говорят только потому, что внутри каждого она есть, как, например, сердце или печень. Она — нормальность. А о нормальности говорить всегда очень скучно. Зато говорить о вере, надежде, о мечтах несбыточных и чувствах разбитых всегда хочется, но не можется, потому что слов вечно не хватает, потому что люди не верят, потому что люди активно отрицают существование чего-то, что способно их разрушить. Тэхен думает, что не один такой: разрушается, ломается каждый день, и новое утро кажется таким ошибочным, что верить остается лишь и надеяться, что однажды оно не наступит. Потому что с таким жить — грех. Тэхен не уверен, что и дальше готов жить. Как и не уверен в Намджуне после того, как он отвернулся к нему спиной, не уверен в Юнги, который решил промолчать, не уверен в Хосоке, который в глаза никогда больше не посмотрит. Не уверен в Чонгуке, от которого звонок принять очень сильно хочется прямо сейчас. В эту минуту. Когда за окном даже лучи солнца не пробиваются сквозь тяжелые, как его плечи, пасмурные тучи. Хочется, чтобы просто позвонил и сказал, что все с ним нормально, что тогда он добрался до дому в целости и сохранности. Что тогда с ним ничего не случилось и ушел он лишь потому, что на работу позвали, а не попрощался потому, что не хотелось будить: мол, вы так сладко и крепко спали после всей этой мясорубки, что я не посмел позволить себе вам помешать. Тэхен уверен — Чонгук бы не помешал. Но если бы позвонил примерно две недели назад, если не больше, то помешал бы точно. Правда, Тэхен себе той ночью так и не признался. Лишь подумал, что сердце стучит быстрее обычного, а органы внутри скручиваются сильнее, и что он, скорее всего, болен. Не влюблен. Болен. Болен Чонгуком, и симптомы все страшны и толком необъяснимы: то сердце с силой сжимается и биться перестает, то разжимается и бьет по ребрам со всей силы; то в голове мысли разбросаны по неровной поверхности, то аккуратно сложены на полках; то пальцы дрожат очень сильно, когда набираешь сообщение, точно также, как голос, когда начинаешь говорить. А еще в жар бросает и тело мурашками покрывается, когда Чонгук на шепот переходит, а еще болит где-то в груди каждый раз, когда он улыбается. А еще кожа ожогами покрывается, когда касается ее, а волосы в миг превращаются из мягких в солому, когда он аккуратно прикасается к ним, убирая челку за ухо. А еще губы хочется искусать все до крови, когда воспоминания о поцелуе (читать как: летальный исход), снова и снова всплывают. А еще Сокджин, который больше никогда не позвонит, не напишет, не обратится по имени. Сокджин, который никогда больше не сделает что-то, который больше никогда не произнесет хоть слова и не позволит услышать свой голос через год, через два, через всю жизнь, которая катится в пропасть лишь потому, что один из тех, кто крепко ее удерживал, просто ослабил хватку. Тэхен всю жизнь опасался доверия. Всю жизнь он заставлял себя надеяться только на себя и боль делить с самим собой. Всю жизнь заставлял не принимать чужой протянутой руки, всю жизнь не останавливался, опираясь о чужое плечо. Всю жизнь говорил себе, что стоит только полюбить, как тут же исчезнет. И что случилось в итоге? Тэхен полюбил и потерял. Третий раз он на это не поведется. Что в прошлом, что сейчас: стоило только поверить в чудо, как оно тут же оборачивается кошмаром. Стоило поверить, что не болит, как боль под сердцем воткнула в него кол. Стоило подумать, что в мире, помимо черно-белых, есть еще другие цвета, как вся палитра перемешалась, словно мысли в голове. И Чонгуку, который из мыслей не вылетал ни на секунду, верить тоже не хочется. Вернуться к тому, от чего так быстро бежал в страхе, вернуться к тому, чего так сильно не хотелось допустить. Вернуться к тому, что, как думал Тэхен, его убивает, а на деле простое недоверие спасало его от новой порции страданий. Но сейчас, когда тело дрожит от холода, потому что в номере не работают батареи, а окна открыты нараспашку, Тэхен думает лишь о том, что все, вокруг него происходящее, гниет на теле, а отрывать очень больно и, если честно, не хочется вовсе. Если честно, с этим даже разбираться не хочется. Пусть, думает Тэхен, будет, как с Хосоком: просто проплывать мимо него или через него, не касаясь и не цепляясь, чтобы больно не было, но и чтобы чувство пустоты не оставляло внутри, которую избежать хочется очень сильно, потому что когда внутри нет места мыслям и чувствам, кажется, что весь мир преображается в оттенки еще темнее, чем были, и сама суть пустоты нагоняет тоску, равную ей по величине. Тэхен не знает, все ли дело в том, что умер Сокджин, а Хосока изнасиловали, или есть что-то еще? Разбираться, заниматься самокопанием, опускаясь все глубже и ниже в себя, рассматривая под микроскопом каждую свою клетку, ища в ней изъян, ища в ней причину для такого разбитого и уничтоженного состояния, что не получается даже просто с кровати подняться: сил нет абсолютно и даже лежать на кровати кажется сейчас невозможным. Но что-то делать надо, что-то для того, чтобы это все не усугубилось, ведь Тэхен не знает уже, не знает чему или во что верить, не знает, правильно ли то, что он просто ушел, как ушли все от него, и правильно ли то, что после этого пустота вперемешку с болью ощущается еще острее. Нет, не правильно. Так не должно было быть. Должно было быть по другому: с улыбками, смехом, живым Сокджином и здоровым Хосоком. Все должно было пойти по другому, это — ложный сценарий. Тэхен этого не хотел и всю свою жизнь принимал удар за ударом лишь для того, чтобы в будущем стало легче. Но каждый удар выбивал по крупице надежды, пока она в итоге осколками битого стекла не рассыпалась по полу. Тэхен должен был оказаться рядом, когда кажется, что рядом никого не осталось, и доказать, как доказывали ему, что все в порядке, пока они крепко держат его за руку. Но Тэхен не оказался рядом и не отплатил за все хорошее хорошим. Тэхен просто испугался. Сбежал. Скрылся, чтобы не чувствовать на себе чужие взгляды, чтобы внутри не ныло от чужого разбитого вдребезги вида, чтобы внутри не жгло из-за чужой смерти, из-за чужой обиды, из-за чужого разочарования во всем мире. Такого не должно было произойти. Это все — сбой системы. Ошибка. Все должно было быть не так, — Тэхен не знает конкретно, как именно, — но точно не так. Там, где он думал оказаться, было чуть светлее, чем сегодня, и тучи над небом не затягивались все сильнее, а солнце продолжало бы слепить глаза. Но солнце не слепит: оно прячется вместе с Тэхеном, потому что ему тоже страшно, а еще невозможно смотреть на то, как рушатся они на части, столько лет обещая друг другу быть рядом. Тишину разрывает телефонный звонок и Тэхен, вырванный из собственных мыслей, лишь приподнимется слегка на локтях и, взяв телефон и увидев на горящем экране имя Чимина, берет трубку, не представляя совершенно, что отвечать на такое банальное: — Привет. Поздороваться? Нет, Тэхен помолчит. Как молчал каждый раз. Или сразу скажет правду обо всем, что случилось, чтобы Чимин не издевался над собой и Тэхена оставил в покое один на один со своим бременем на плечах. — Привет. — Я вот в аэропорту сижу, скоро самолет, — звучит слишком радостно. — Я переспал с Чонгуком. Теперь, кажется, от чужой радости не осталось и следа. По-крайней мере, так думал Тэхен. Чимин, который смеется в трубку, думает совершенно иначе. — Ты уже второй человек, который говорит мне об этом. Что еще я за этот новый год пропустил? Теперь очередь Тэхена снова играть в молчанку. Он ожидал чего угодно: слезы, страх, горечь, злость, обиду. Но не как не чужой смех, наполненный, кажется, искренностью? — Чонгук тебе рассказал? — спрашивает Тэхен, шокированный тем, что Чонгук рассказал это Чимину, учитывая, что они, как бы, встречаются. — Ну да, а что? Ему теперь со мной секретами нельзя поделиться? — Но… — начинает Тэхен, заикаясь. — Вы ведь встречаетесь. У Чимина в аэропорту, кажется, челюсть отвисла от удивления. Оно и понятно: не каждый день тебе приплетают отношения с кем-то. — Я бы не стал встречаться со своим братом. Каким, черт возьми, братом? Тэхен окончательно запутался в себе, собственных мыслях и во всей ситуации тоже. — Он твой, — неловкая пауза, — ...брат? — Не родной, конечно, но брат. — Но ведь вы вместе живете. — Потому что в его квартире ремонт. — Я видел, как крепко ты обнимал его, а потом держал за руку. — Где ты это видел? Тэхену становится стыдно говорить дальше. Он не хочет выставлять себя еще большим дураком. Он и так опозорился, думая столько времени, что у единственного человека, с которым он заговорил спустя столько лет игнорирования людей вокруг, отбил его, возможно, крепкую и самую важную любовь, а теперь оказывается, что они просто ...братья? — Случайно увидел после пар в тот день, когда мы познакомились. Чимин на той стороне напрягает память, чтобы вспомнить, что было такого странного в тот день, но не вспоминает ничего, кроме Чонгука, который своим приходом сделал ему огромный сюрприз, ведь из-за его работы и учебы Чимина они дома бывают в разное время и видятся, соответственно, редко, поэтому, наверное, Чимин и был так рад, что от восторга запрыгнул на чужую шею. — Возможно, ты и видел что-то, но понял это точно не так. Тэхен в этой жизни, кажется, многое понял не так. Голова болит. Болит очень сильно. От мыслей, которые там не укладываются, от правды, которая долгое время не была озвучена вслух и потому неверное видение ситуации заставляло жить, как в тумане. Теперь этот туман развеялся и Тэхен, ни разу за жизнь не видевший ясного неба, искренне не понимает, что делать дальше, да и что он вообще должен делать. Принять это как должное и продолжить вот такие отношения с Чонгуком? Или с ним надо поговорить и все обсудить? Или это надо просто забросить в черный ящик и больше никогда не трогать и вообще попытаться забыть как самую главную ошибку в своей жизни, потому что себе он говорит: « — Не подпускай никого близко.» и сокращает расстояние с Чонгуком с метра до миллиметра. Но с Чонгуком по другому не получается. С ним только до дрожи во всем теле, до невозможности дышать, до искр перед глазами, до сбитого дыхания. С Чонгуком по другому невыносимо, с Чонгуком так не хочется, но мир этот не спрашивает, чего хочет Тэхен. Чимина он не спрашивает тоже. Именно поэтому он не скажет Тэхену, что Чонгук, на самом деле, ничего ему не говорил. Не скажет, что их взгляды, какими они задерживались всегда друг на друге, он просто не замечал, не видел, но чувствовал внутри, как болит все сильнее и сильнее. Не скажет, что был влюблен, не скажет, что был влюблен безответно, не скажет, что все их знакомство только на безответной любви и строилось. Не скажет просто чтобы не мешать. Чтобы не было таких путаниц, чтобы взгляды, между ними проскакивающие, стали чем-то большим, чтобы то, что так хочет Чонгук, стало его, а то, что так отчаянно отрицает Тэхен — превратилось в горькую правду, которую через не могу принять бы пришлось. Не хочет, чтобы Чонгук, столько лет мучимый тем, что однажды уже потерял, потерял это еще раз. Не хочет быть третьим лишним. Поэтому он говорит Тэхену: — Когда я прилечу, мы обязательно погуляем вместе. И от обиды прокусывает губу насквозь.