Одна на двоих

      С появлением… Нет, с возвращением демонов наша с Элемом жизнь если и не вернулась в привычную мне колею, то уж всяко уверенно начала торить новую дорогу. Мне больше не нужно было ломать голову, как бы так порваться на троих Бранов и все успеть, где достать еды, одежды, мяса для Айдо и сена для Змея, дров и угля. Когда я, еще лежа в постели, мучимый привязавшейся после удаления пластинки лихорадкой, спросил у Тамаро, где же они возьмут это все, демон только насмешливо посоветовал мне не взбивать себе и без того кипящий мозг в пену. Мол, не крадут, это точно, а в сокровищнице замка хватит денег на тысячу жизней. Элем, насмотревшись на то, как он меняет мне компрессы, плюхнул на лоб мокрую тряпку, которую полоскал все это время в миске с холодной водой, я ахнул, Тамаро бросился спасать меня от утопления в собственной постели, и разговор был забыт.       Отваляться мне пришлось целый месяц. Тамаро хмурился, разглядывая гноящиеся и не желающие затягиваться раны. Я знал, что извлек он из меня все крючки так аккуратно, как только это было возможно, я сам видел разрезы, оставленные его узким ножом. И все необходимые снадобья он использовал. Рана на ладони затянулась в считанные дни, а вот эти… Тамаро говорил, что в этом виновна отравившая меня магия Повелителя. Под пластинкой она не находила выхода и впитывалась в мое тело, копилась, словно гной в нарыве.       — Ее истечение из камня было бы равномерным и почти незаметным, но ты, юный глупец, сам устроил себе развлечение надолго. Сколько времени ты носил эту «красоту»?       — Год и три месяца, — вспомнил я.       — Иногда я жалею, что Он умер, и о своей клятве верности тоже, — вздохнул Тамаро. — Мне хотелось бы иметь право вбить хотя бы немного человечности в Его голову.       Я рассмеялся, хотя это был невеселый смех.       — Это нельзя, как ты выразился, вбить. Но у тебя есть шанс, Тамаро. Вот он, — я кивнул на крепко и сладко спящего на моей руке Элема, которому ничуть не мешали наши разговоры: он только что сытно пообедал, напился молока и мгновенно уснул, стоило мне оказаться в пределах его досягаемости.       Демон сомневался, я видел это по его глазам, темнеющим до полуночной синевы. На ободке радужки в такие моменты у него вспыхивали мириады крохотных искорок, и казалось, что я заглядываю в звездную бесконечность. Это было красиво, но от такой красоты кровь стыла в жилах. Удивительно, но я никогда не любил ночное небо. Или, может быть, любил — в детстве, до смерти родителей. Просто помнил, что в ночь, когда сожгли их тела, небо было таким же глубоким и звездным, и их души роем искр уносились в него, оставляя меня.              Я не любил звезды — но их полюбил Элем, стоило ему немного подрасти. И я же не мог позволить ребенку пяти лет лазать на Драконью башню, третью, что замыкала треугольник замковых стен позади донжона, в одиночку, чтобы полюбоваться ночным небом? Демоны, все десять, иногда крутили пальцами у висков, думая, что я не замечаю. Да, я трясся над Элемом хуже, чем наседка над золоченым яичком. В три с половиной года он умудрился сунуться к Змею, открыть денник и влезть на спину коню, который признавал только мою руку… Конечно же, Змей, как и полагалось твари с таким именем, сделал вид, что послушался глупое двуногое создание, вышел во двор — и поддал задом. К тому времени мы с демонами успели прочесать весь замок, хватаясь за головы: учуять Элема среди густых эманаций магии Смерти, пропитавших древние камни, не под силу было даже им.       Элему, который с восторженным визгом описал в воздухе красивую дугу и вот-вот должен был встретиться с очень твердыми камнями отмостки, наперерез прыгнул Айдо. И не рассчитал силы челюстей, поймав мальчишку за ногу. Сломанные кости лечил Тамаро, от перелома не осталось и следа, на Змея Элем не обижался, но вот у меня в косе именно тогда засеребрились первые волоски. И больше течение времени никак на мне не отражалось, я все еще выглядел ни днем не старше двадцати пяти, хотя обычные люди в моем возрасте менялись очень быстро. Людской век недолог, и тридцать — это уже полжизни долой. Я отмахивался от этих мыслей и мимолетно радовался тому, что имел.       А имел я баснословно много: искреннюю привязанность Элема, дружбу Тамаро и Идаро, уважение Вайро и его четырех боевых товарищей, составляющих демонскую боевую звезду. И даже почти полное равнодушие трех остальных демонов, показывавшихся мне на глаза довольно редко, так что я даже не знал их специализации, меня не трогало — достаточно было уже имеющегося.       В эту ночь, удивительно теплую для гор, в самую макушку лета, Элем снова вытащил меня на Драконью башню. Пришлось брать уже порядком затертые меховые одеяла и тонкий матрас, я не собирался позволять ребенку лежать на голых камнях, пусть даже их целый день согревало солнце.       — Покажешь мне Корону и Серп? — Элем, которому я вручил одно из одеял, сунул нос в корзинку у меня на руке, запнулся об очередную ступеньку и был пойман за шиворот.       — Драгоценный мой, если мы дойдем до верха без приключений, я покажу тебе все звезды, какие только помню, — со вздохом пообещал я, гадая, не делаю ли своей заботой хуже.       Возможно, позволь я мальчику набивать синяки и шишки в немереных количествах, падать, теряться, пугаться, может быть, даже поголодать пару раз, улизнув из дома и заблудившись, померзнуть, это сделало бы его закаленнее? Я не всегда буду рядом… Но потом я вспоминал, что придет время, и Он вернет себе память, в которой всего этого будет в переизбытке, и отметал глупые мысли. Нет, Элем рос отнюдь не тепличным цветком, избаловать его сверх меры мне не позволяли демоны, но и лишения были ему ни к чему. Я категорически не желал, чтобы мой Повелитель испытал хотя бы малую толику того, что довелось испытать мне — или каждому Его предыдущему воплощению. Пусть хотя бы одно, но будет до краев полно счастьем и любовью. Я прав, и никто не докажет мне обратного.              Небо над замком такое чистое, что звезды кажутся очень крупными и близкими. Словно глаза богов, наблюдающих за мельтешением человеческих жизней на тверди земной. Хотя я не слишком любил звезды, но в замковой библиотеке были атласы звездного неба с вычурно прорисованными силуэтами созвездий. Властитель, Скипетр, Корона, Королева, Малая Корона, Барс, Гончие Псы, Кубок, Шут, Принц, Ночная Кобылица, Жеребенок… А еще — Жнец и Серп. Легенды гласят, что это сама Смерть, запечатленная в небесах, чтобы люди не забывали о бренности бытия. Еще говорят, что тысячу лет назад на острие Серпа вспыхнула с силой сотни или тысячи солнц звезда, а потом погасла, и это было напоминание людям о чем-то важном. Но о чем именно, мог бы, наверное, сказать только Он, теперь ведь и не спросишь, пока Элем не вернет себе память.       Я поймал себя на кощунственной мысли о том, что не желаю, чтобы Его память ломала и корежила моего светлого мальчика. Я не мог себе даже представить это. И потому постарался выкинуть это из головы как можно скорее. Пока такие мысли не вцепились в мой разум, как та серебряная пластинка — в мою грудь. И не отравили его насквозь миазмами предательства.              В пять лет Элем мог спонтанно поднять пару десятков крыс в подвалах замка, выплеснувшись в бесконтрольном взрыве эмоций. И я, и оказавшийся в тот момент в пределах досягаемости Тамаро сделали все, чтобы он не испугался этого. Но решили, что хорошо бы уже начать потихоньку обучать будущего великого Некроманта сдержанности и контролю. Ха, мрак и демоны! Подвижный, открытый, непосредственный ребенок — и сдержанность? Наверное, это я был виноват, позволяя ему открыто выказывать все эмоции, выплескивать их вовне, а не прятать в себе. А вот теперь мне следовало как-то объяснить, что нужно делать наоборот. Тамаро насмешливо щурился и категорически отказывался спасать глупого смертного, с упорством осла, влезшего в узенькое ущелье и понявшего, что дальше ни вперед не пройти, ни развернуться не выходит, пытающегося пятиться назад. И все же… Все же мне удалось.       Сперва это было игрой: кто кого перемолчит. Элема к концу первого часа уже распирало поделиться своим, детским, ярким и многоцветным, словно бабочки, но упрямства в нем тоже было хоть отбавляй, а мне нужно было не сломать его, а научить. И первым «сдавался» я, потихоньку, с каждым днем удлиняя интервалы нашей игры в молчанку. Потом, пользуясь его любовью к созерцанию звезд, я начал учить его смотреть не только на красоту ночного неба, но и на то, как расцветают цветы, как медленно растет кристалл в растворе, над которым мы вместе долго-долго трудились, как меняется засыхающее растение день ото дня, теряя краски и съеживаясь. Я выдумывал все новые и новые способы заставить Элема всмотреться в мир, такой неизменный — и такой изменчивый. И я справился: к восьми годам он уже вполне спокойно устраивался рядом со мной на пушистом ковре, складывая пальцы в защитно-отрешенном жесте, слушал свое дыхание — а потом стал слушать мое, говоря, что это помогает ему больше.       Это… испугало. Я одновременно и не хотел, чтобы Элем так безоговорочно привязывался ко мне, и хотел этого — до задавленного крика, до горячо обжигающих глаза слез, которые приходилось прятать. И хотел — больше.              Элем рос, а я долго не замечал, что вот этот — серьезный в один момент и дурашливо смеющийся в другой — мальчик, которого я уже не мог так просто поднять на руки, потому что он, жеребенок этакий, дорос мне уже до груди, да и весит немало, скоро станет подростком, а потом и юношей. Не замечал, как быстро он вырос. В какой-то момент очнуться меня заставил все тот же Тамаро.       — Бран, скажи мне, что не злоупотребляешь лирником.       Я аж заморгал, пытаясь сообразить, о чем он.       — Десять лет, Бран. Я ждал, что ты хотя бы намекнешь мне или Идаро, что тебе надо, но ты…       — С ума сошел?! — возмутился я. — Какой еще лирник, зачем бы? И что мне надо?       Тамаро только покачал головой.       А до меня, как до головой ушибленного, дошло только к вечеру, когда Элем по детской привычке, все еще не изжитой, пришел ко мне в постель. Один он засыпать отказывался напрочь, я уже знал, что, оставленный в детской, он будет вертеться, вздыхать, сбивать постель в ком, но уснет только рядом со мной, уложив растрепанную вихрастую голову мне на плечо.       Десять лет я никого и ничего не хотел. Десять лет я прожил монахом, и думать забыв обо всех желаниях плоти. Не было их, желаний. Не было — и не будет, пока…       И никакого лирника мне не нужно было.