Одна на двоих

      Самым трудным в том, чтобы отпускать Элема к людям в сопровождении только боевой демонской звезды, был страх. Бран прекрасно понимал, что именно демоны сумеют защитить Некроманта куда лучше, чем он, всего лишь слабый человек, лекарь, а не воин. Но страх логике не поддавался.       Страх остался с того, самого первого раза, когда Элему было двенадцать, и в первой же деревушке он умудрился встрять в приключение, подравшись с местными мальчишками. Просто, по-детски зло, жестоко, до расквашенных носов, разбитых губ и стесанных о зубы противника костяшек. Синяки можно было не упоминать — их было море. А причиной оказался он, Бран Черный Ландыш. Вернее, причиной стало брошенное кем-то из мальчишек грубое предположение, что Элем у своего лекаря учится не в травах разбираться, а над столом нагибаться. Бран был уверен: тогда Элем не понял сказанного в полной мере, просто уловил оскорбительную суть реплики. Он всегда остро чувствовал окружающих.       Наверное, в этом он виноват. Учил мальчишку всматриваться в мир, забыв, что люди — это тоже часть мира. И с первой встречи Элем всматривался в них, жадно, со все возрастающим любопытством. Делился потом украдкой: они не такие. Не такие, как он, Бран, не такие как демоны. Другие, и от того безумно интересные.       Это он, Бран, виноват, что Элем влюбился в людей, научившись понимать их, чувствовать — и сочувствовать. К этому ли он стремился, надеясь сделать Его человечней? Да, к этому, — признавался себе Бран. К этому, потому что любовь не начинается и не заканчивается на телесном. Любовь — это раскрыть свое сердце миру и быть готовым защитить его любой ценой. Потому что Смерть — это не бесконечный холод алмазного серпа. Это в первую очередь милосердие.       Потому что в попытках ответить на вопрос уже ставшего чуть постарше Элема, какой смысл в существовании такого мага, как Некромант, единственного в мире, он с демонами перерыл всю библиотеку — и докопался до истины. И, честно сказать, ужаснулся, потому что за прошедшие тысячелетия с момента, когда была создана душа первого Некроманта, она, отягощенная памятью прошлых жизней, успела извратиться настолько, что исполнить это предназначение Он бы попросту не сумел.       Когда-то давно в мире существовали не только люди. Были и другие, те, кого теперь поминают только в сказках. Древнейшие, Старшие, Первые. Те, кто был изгнан богами и людьми в иные миры, потому что не желали смириться с тем, что люди — не пища и не рабы. И Некромант, аватар Смерти, был создан, чтобы с армией тех, кому уже безразлична смерть и раны, противостоять, если Древнейшие вдруг решат вернуться. Элем тогда читал, открыв рот — да Бран и сам порой порывался прихлопнуть себя под подбородок или схватиться за голову, осознавая, что с Ним сделали люди. Душу, которая была обязана оставаться открытой и чистой, заставили облечься в непроницаемый панцирь боли и жестокости, тем большей, что замешана она на равнодушии.       Элем был таким, каким и должен был быть Некромант. Он был идеален — и уязвим. В первую очередь потому, что люди тоже менялись, менялось отношение к смерти и умершим. Этого боги не предусмотрели. Или... Или как раз предусмотрели? И Некромант должен был стать героем одной-единственной битвы, потому что потом ему в спину ударят те, кого он же и защитит?       Но битвы так и не случилось. Шли годы, века... Древние не возвращались. Но появился тот, кого создавшие Его учесть не могли: Бран. И теперь он изнывал от груза ответственности, смешанной с тревогой и страхом. А еще — от злости, на — кто бы подумал! — демонов, так и не сумевших понять людей. Потому что эти твари мрака!.. Чтоб им!..       Пришлось выйти во двор и взяться за колку дров, потому что злость надо было хоть во что-то переплавить. Ну, не драться же с Тамаро или Идаро, в конце-то концов, это просто смешно и глупо будет выглядеть: он против них.       Элему прошлой зимой исполнилось шестнадцать. И эти двое внезапно озаботились тем, что уже вполне себе совершеннолетний по меркам людей юноша до сих пор ведет себя кое в каких вопросах, как ребенок. И не избавился от привычки засыпать на руках у Брана. И до сих пор девственник! Вот какое им было до этого дело?!       Топор с такой силой ударил в полено, что расколол его и завяз в колоде. Бран злобно выругался, помянув все гипотетические связи демонской братии.       Тамаро и Идаро не нашли ничего лучше, чем под надуманным предлогом отослать Брана из замка и провести с Элемом беседу. Он подозревал, что не только ее, наверняка оба гаденыша, чтоб им мрак огненным адом показался, хотели еще и практический урок воспитаннику устроить. Элем, спокойно выслушав их, отказался. Дождался Брана — и... обиделся и на него тоже. Или не обиделся? Или не на него? Что творилось в голове у мальчишки, Бран категорически не понимал, а тот впервые в жизни молчал, предпочитая переживать, что бы с ним ни происходило, самостоятельно. И вот теперь уехал вниз один. Впервые на памяти Брана. Впервые попросив его остаться. Вайро и его четверка не в счет, без приказа Элема они вмешаются только в том случае, если ему будет грозить опасность.       Бран безуспешно подергал топорище, плюнул и побрел в замок. Его душила злость, так и не нашедшая выхода. А еще... Еще, если честно признаться самому себе — ревность. Впервые за сорок один год его жизни.       Войдя в купальню, пристроенную к портомойне усилиями тех же демонов, он сбросил пропотевшую рубаху и штаны и встал перед полированным бронзовым зеркалом, внимательно изучая свое отражение. Шестнадцать лет прошли мимо него, не зацепив и кончиком крыла жестокого времени. Подтянутое, худощавое тело, может, чуть сильнее, чем следовало, выделяются ребра и ключицы, но так было всегда, никакие физические нагрузки или обильная пища не добавляли ему ни жира, ни мускулов. Черные волосы, смолой стекающие на спину и плечи, только несколько серебристых ниточек затерялись в общей массе. Никакой дряблой кожи, а тонкие лучики морщинок у глаз — от привычки улыбаться. И лицо, та его сторона, что не стягивал ожог клейма — вполне симпатична. Мог ли он рассчитывать на интерес Элема? Или же тот настолько привык к нему, что воспринимает больше как наставника, друга и, возможно, отца?              Вернулся Элем через две недели, задумчивый и тихий. И первым делом отослал всех демонов из замка, на осторожные вопросы лишь качая головой.       — Не злюсь, я вовсе не злюсь на вас, — мягко убеждал он Тамаро, покаянно преклонившего колени.       Сколько в этом жесте было наигранности, а сколько искренней вины, Бран не знал. Он вообще застал эту сцену случайно, после уйдя, чтобы не видеть, как пустеет замок, а демоны один за другим исчезают в ведущем к пещерам проходе. Так и сидел в своей комнате, пока с порога тихо не позвали:       — Бран...       — Да, мой драгоценный? — отозвался, перекидывая волосы на плечо и пытаясь зачем-то прикрыть ими щеку с клеймом.       — Ты поедешь со мной? — глубоко вдохнув, выпалил Элем. — Я... Я понял: мне нужно поглядеть на мир. Самому, не с чужих слов, и чтобы...       — Я ведь обещал, — улыбнулся Бран, прерывая его объяснения. — Тебе достаточно позвать, Элем.       — Тогда... — тот подошел, протянул руку, улыбаясь в ответ этой своей смущенно-мальчишеской улыбкой. — Поможешь? Поехали, ты нужен мне!       В сердце Брана, где-то за кровавым рубином и ребрами, расцвела огненной розой боль. Боль, перемешанная со счастьем в такой клубок, что на мгновение перехватило дыхание.       — Да, — хрипло выдохнул он и поднялся, решительно собирая волосы в хвост и завязывая шнурком с запястья. — Идем собираться.       

***

      Чем была для Элема эта поездка?       Они собирались оставить замок надолго, это Бран понял сразу, еще до сборов. Слишком тщательно Элем приводил все в порядок, убирая по местам, слишком аккуратно складывал вещи, прятал все, что хотел бы найти нетронутым. Отосланные до вызова демоны, вновь ставший камнем — теперь по приказу хозяина — Айдо, которого не получилось бы взять с собой при всем желании. Тщательно, до мелочей, собранные седельные сумки. Горящие глаза Элема, прощавшегося с домом и предвкушавшего встречу с миром.       Стиснутая им до боли рука Брана, когда выводили коней за ворота, Дракона и Солнышко Брана, кобылку, сменившую его Змея.       — Чтобы закрыть дом, просто пожелай и направь силу, — подсказал Бран, мягко высвободив руку, взамен беря Элема за запястье. — Пусть охранные чары сомкнутся, как дужки замка.       Чары встали на место с почти слышимым звуком, вибрацией, ощутимой всем нутром. Элем шало рассмеялся:       — Едем! Мы едем смотреть мир, Бран!       И он смотрел, смотрел широко распахнутыми глазами на все. На горы вокруг, на леса и только-только наливающиеся поля, на деревни — будто видел их в первый раз, и на людей. На людей Элем смотрел особенно внимательно, замирая порой посреди улицы очередного городка, который они проезжали, держа путь, куда глаза глядят. Или подолгу всматривался в лицо человека, подошедшего к лекарю и его ученику за помощью, искал в нем что-то и, находя, выдыхал украдкой.       А Бран смотрел на него и убеждался, что все сделал правильно. Все, с самого начала. С самого конца? С невысказанной словами, но легшей на душу печатью рубина клятвы. Элем был нужен миру. Вот таким — открытым, внимательным, чувствующим и со-чувствующим, светлым, несмотря на окутывающий его уже сейчас запах крови, ладана и ледяного мрака.       Элем был нужен ему, нужен, как воздух, как биение сердца, разгоняющее по жилам кровь, как земля, без которой будет только бесконечное ужасающее падение в бездну. С каждым днем, отделяющим их от дома, от привычного замкнутого и безопасного мирка за серыми стенами, с каждой лигой, ложившейся под ноги пропыленными или раскисшими от дождя дорогами, с каждой ночевкой на постоялом дворе или в чистом поле, Бран видел, как все ярче вспыхивает внутри Элема черное пламя его силы. Словно напитывается и разгорается на свободе. И ластится к его, Брана, рукам. Окутывает, когда засыпают вместе, как привыкли, вспыхивает, когда Элем смеется, чуть наклонив голову на бок. Тянется к другим людям — или от них тянется, а не наоборот?       Иногда Брану казалось, что он сходит с ума. Дорога становилась вереницей образов, которые он почти не осознавал и не отслеживал, видя только Элема, в венке ли из листьев, кривом и развалившемся почти сразу, с припорошенными ли снегом волосами. И с каждым днем понимал все отчетливее, что эта дорога и эти изменения в Элеме меняли что-то и в нем самом. Не догадывался, что именно... Да нет, догадывался и врал сам себе, что это не так. Боялся поверить, просыпаясь по утрам с давно забытым чувством тяжести в паху, приобретя привычку очень быстро подниматься и приводить себя в порядок, пока не проснулся Элем, любящий поваляться подольше.       Его любимый мальчик повзрослел, и те незримые узы, которые наложил на себя сам Бран, рассыпались невесомым прахом. Желания тела становились почти мучительными, но он ждал. Чего-то... Мрак и демоны, да хотя бы себе можно было признаться, что ждал привычного, въевшегося давным-давно в самую суть приказа: «Приготовься». Его приказа!       Представить, что Элем прикажет подобное... Что он просто прикажет... От одной мысли об этом Брану хотелось побиться о столешницу в очередном трактире или взвыть от беспомощности. А Элем будто ослеп. Видел всех вокруг, мог найти слово для любого — и не видел творящееся с Браном.       Их путешествие длилось уже полтора года. И осень, точнее, самое-самое ее начало поймало их в окрестностях замка Наштайн, которые за почти три десятка лет, что Бран здесь не бывал, почти не переменились. Все те же мрачноватые буковые леса, перемежающиеся узкими языками полей, уже сжатых, все те же говорливые ручьи, через которые местный трудолюбивый народ настроил горбатых каменных и деревянных мостиков, все те же беленые домишки с черными ставнями и перекрестьями балок. Бран смотрел на все это широко распахнутыми, но застланными каким-то туманом глазами. Не расшевелила его даже ярмарка в Любне, с ее традиционными каруселями и флажками, запахом печеных тыкв и пряного печенья. Звуки и цвета казались ему то слишком громкими и яркими, и стоило труда удержать болезненную гримасу, то блеклыми, тусклыми и припавшими пылью.       Только Элем хотел на ярмарку — он любил их с самого детства, с первого визита в город, когда сначала испугался и ужаснулся, почти попросился домой — «там тихо!» — и потом, в относительной тиши трактира, забившись на колени Брану, дергал его за рукав: «Бран, ну, Бран! Они говорили — ярмарка через месяц! А что такое ярмарка? А поедем? Ну поехали, ну, Бран!»       Элем хотел на ярмарку, и Бран не мог отказать ему, темной тенью, по недоразумению ожившим мертвецом стелясь следом, пугая людей своим видом. А как еще должен был выглядеть по их мнению мертвец, который пропал пятнадцатилетним мальчишкой, уехал, перекинутый кулем через седло разорившего замок Некроманта? Наштайн до сих пор возвышался на холме рядом с Любной зловещими закопченными развалинами. Напротив, на другом холме, в строительных лесах высился новый, возводимый теперешним хозяином этих земель. Его герба Бран не помнил, да и не интересно ему было, кому король отдал выморочные земли.       Элем хотел на ярмарку — и они въехали в Любну за час до полудня, под праздничный перезвон колоколов на храмовой звоннице. Кони шли шагом, потому что улицы запрудила толпа разодетых горожан, выплеснувшаяся из храма и целенаправленно торопящаяся вкусить теперь уже мирских радостей: свежесваренного пива, горячих пряных колбас, ароматных хлебцов с острым сыром, тыквенных цукатов и ягодно-медовых пирогов со взбитыми сливками. Поглазеть на ужимки и прыжки акробатов, на неспешно и с уморительно-серьезным видом шагающего по канату над площадью канатоходца, жонглирующего шариками и булавами, на фокусника, выдающего себя за настоящего мага.       Золотисто-солнечный Элем, будто вобравший в себя все краски осени, нарядившийся по случаю в рыжий плащ, щедро украшенный опавшими листьями — весь вечер вчера пришивал, будто не понимая, что вся красота обтреплется в первые же часы — был откровенно счастлив. Он не чурался простых развлечений и вместе с толпой хохотал над шутками бродячих артистов, жевал пирог, по уши вымазавшись в сливках. Бран отвернулся, сглатывая: самому ему кусок в горло не лез. Черный ворон, по ошибке вместо кладбища залетевший на птичий двор — вот кем он был. Осторожно коснувшись плеча Элема ладонью, он приподнялся, чтобы дотянуться до уха давно уже переросшего его юноши.       — Я ненадолго отлучусь, мой драгоценный, хорошо? Подожди меня здесь, пожалуйста. В харчевне «Сытый индюк».       — Хорошо, как скажешь, — кивнул Элем. — Только вернись до ночи? Я без тебя не усну.       Последнее он произнес совсем тихо — вряд ли кто-то кроме Брана это услышал.       — Мне хватит часа, не волнуйся.       Черный силуэт мгновенно потерялся в пестрой толпе, словно растаял, как истончившееся заклятье. Элем доел пирог, облизал липкие пальцы и подумал, что все равно хочется чего-то посущественнее, чем сладости. Бран ведь рассказывал, что здесь готовят отменные колбаски и запеченную в травах буженину. Значит, в харчевню... как там ее? «Пьяный гусь»? А, «Сытый индюк»!       

***

      Дорога к замку уже совсем заросла молодыми деревцами, дорога к кладбищу осталась широкой и чистой. Бран остановился у низкой каменной стены, поверх которой появилась высокая кованная ограда из заостренных пик, переплетенных отвращающими зло знаками. Усмехнулся: Некромант оставил после себя живучую память. Жуткую, живучую и болезненную. Ворота распахнулись с тихим скрипом, пропуская его за ограду. Захрустел гравий и сухие листья под ногами. Из сторожки выглянул служитель, недовольно пожевал губами, не узнавая неожиданного посетителя. Бран даже не повернул головы, размеренно шагая в центр кладбища, где над каменными обелисками и урнами с ярко цветущими осенними астрами возвышалась остроконечная крыша склепа, увенчанная небольшой статуей Жнеца.       Сердце горько и болезненно сжалось, когда дошел: перекосившиеся врата держались на насквозь проржавевшем замке и одной петле, трех не было вовсе, словно кто-то когда-то выломал одну створку, а после небрежно прислонил ее на место. Бран осторожно сдвинул ее, проскользнул внутрь и приподнялся на цыпочки, дотягиваясь до затканной паутиной ниши в стене. Ритуальные факелы, конечно, превратились в полное непотребство, бронзовые рукоятки почернели, пропитанная маслом ветошь стала трухой. Он не стал возвращаться, чтобы попросить у служителя другую, снял с пояса кошель, вынул оттуда флакон с крепким вином и вылил то в углубление факелодержателя. Заплясавшее над вином синеватое пламя почти не освещало ступени и проход, но ему хватило. Хватило, чтобы понять, что склеп его семьи действительно разорен: каменная урна, где покоился прах его родителей, была разбита, рассыпана грудой осколков вокруг постамента, замурованные некогда ниши взломаны. Не осталось ничего.       Он развернулся и вышел, пошатываясь, словно пьяный. Ничего не осталось. Давно — а он почему-то питал иллюзии... Двадцать пять лет назад все погибло и сгорело в погребальном костре его родителей. Десять следующих он был всего лишь призраком Наштайна, неприглядной его тайной, скелетом в сундуке.       Хриплый смех, похожий на карканье ворона, заставил служителя отшатнуться и повернуть назад, к сторожке. Ну его к демонам, этого странного посетителя, зачем-то полезшего в старый склеп!       

***

      «Сытого индюка» Элем нашел быстро, и буженина там была — что надо! Он сразу, как вошел, это осознал, по одному запаху, витавшему в зале. Приправленный ароматами пива, меда и тыквы, запах буквально валил с ног и заставлял глотать слюну. Хорошее место, определенно! И люд здесь собирался такой же — поосновательней и построже, пришедший за едой и кровом, а не за развлечениями. Это не значило, что здесь не празднуют, нет. Просто чуялось: ни разудалых драк, ни пьяных песен здесь не будет.       Заказав и на Брана тоже — вернется ведь голодный, с утра ничего не ел, — Элем устроился за свободным столом, с интересом поглядывая по сторонам и прислушиваясь к разговорам. Прямо за спиной, в углу, два хорошо поддатых старика — из тех, что выглядят так, будто высохли, как старый седой бурьян, но не спешат лечь в землю, вели неспешную беседу, словно не замечая царящего вокруг веселья. Вернее, замечая и сравнивая.       — Хорошая осень, херр Маниг. И урожай удался, и хмель уродил.       — А то, херр Дониг, а то! Под рукой-то нобля Свиттера! Да, в последние семнадцать лет мир и благодать, как Проклятого-то разметали на клочочки. А вот помните, какие страсти творились, пока Он был жив? Вот я помню, как Наштайн полыхал, ох и жути мы все натерпелись! Это сейчас народ радостный по улицам толпится, а тогда-то мертвяки строем шли, кости в железных панцирях так и громыхали!       — Да-да, херр Маниг. А молодого наследника-то больше никто так и не увидел, как его Проклятый увез.       — Замучил, наверное, бедолагу. Небось, на Яумских полях и его косточки прахом рассыпались.       — Как есть бедолага. И не свезло же в жизни, лучше б в тот жуткий год вместе с родителями умер.       — Это когда же?       — Да, почитай, вы тогда, херр Маниг, еще пешком под стол ходили, когда бледная лихорадка тут свирепствовала.       — Но-но, херр Дониг! Я не младше вас, просто в Любну перебрался уже позже, когда тут эти... заботнички заправляли. Как раз за три года до Некроманта, почитай. Страху натерпелся! Думал — и потащило ж меня сюда, чего в Варне не сиделось, рядом с отцом.       — Зато вот после выправилось все. По последней, херр Маниг?       — Да, пожалуй, и еще маленько можно, херр Дониг. Праздник же!       Праздник. Вот только Элема будто холодной водой облили, он наконец соотнес город, куда их занесло — и состояние Брана, ушедшего... Эй, а куда он мог уйти, если рядом — его семейное гнездо, разоренное два раза? Идаро не стеснялась, записывая со слов того же Брана, живописала в подробностях все, и то, что было до Его прихода — и то, что после.       Хмельное веселье, кружившее голову без всякой выпивки, утихло, Элем смотрел вокруг на удивление трезвым взглядом, с головой окунувшись в то спокойствие, которое обычно дарило присутствие Брана. И которое нужно было подарить теперь самому, потому что какой он вернется... Подумать страшно.       Поерзав, Элем решительно поднялся и пошел к стойке, спросить хозяйку, нет ли комнаты. Есть, но всего одна? Не страшно, так и нужна одна. И еду туда отнести, да-да, всю заказанную, и кувшин вина вдобавок. А ему сейчас — кружку чего некрепкого, чтобы в голову не ударило.       Выставленную ему кружку ягодного кваса он так до конца и не допил, потому что под дых ударило остро, горько, словно хорошо отточенным и смазанным ядом лезвием. Холодно, так холодно стало — от сердца по телу расползались паутинки льда по кровотоку. А потом как отрезало, и какое-то время спустя в дверь, распахнутую по случаю теплого дня, тенью шагнул Бран, безошибочно находя взглядом неприкаянно мнущегося около стойки Элема.       Навстречу как швырнуло, так спешил... укрыть?.. защитить?.. прогнать вот это выражение с лица, которому там не было, не могло быть места!       — Идем, — и откуда прорезались в голосе такие властные нотки, Элем сам удивился. Но времени размышлять не было, он сжал пальцы Брана, потянул за собой наверх, подальше от людей, которые сейчас были до боли лишними.       Шел и чувствовал, как отрешенная пустота за правым плечом ширится, становится глубже, начинает пульсировать болезненно и голодно. Что-то он делал не так, не то, неправильно. Надо было остановиться, подумать, но ведь так хотелось сперва спрятать ото всех, чтобы никто больше не видел, насколько черны всегда такие теплые, как согретый солнцем тигровик, карие глаза.       Элем остановился у двери сданной им комнаты, заставил себя остановиться, перехватить безучастно смотрящего прямо вперед Брана за плечи, наклониться, чтобы поймать этот ускользающий взгляд.       — Бран. Бра-а-ан. Ну, Бран же!       — Да, мой Пове... — прошелестело так, что Элему на мгновение поплохело. Аж ноги подогнулись, он прислонился спиной к двери, не зная, не понимая, погружаясь в чужое отчаянье — а потом рывком прянул вперед, на этот раз не хватая за руку — под затылок, находя губы Брана своими, не давая договорить.       Они раскрылись — слишком покорно, слишком быстро — и слишком безучастно, а по душе полоснуло уже не отчаянием — болью, ледяной и обжигающей одновременно. Прервав этот недопоцелуй — ну не мог Элем назвать это «поцелуем» в полной мере! — он коротко встряхнул Брана за плечо, почти умоляя:       — Не надо, пожалуйста! Прошу, не называй меня так. Бран... Я же не Он, ты видишь? Я — Элем, твой Элем. Бран...       И снова прижал к себе, утыкаясь губами в ухо, в пахнущие почему-то пылью и холодом волосы, зашептал горячечно, стискивая руки все крепче:       — Бран, вернись. Ты мне нужен, слышишь? Ты нужен мне!       Закаменевшее тело в руках дернулось, словно Брана кто-то с размаху вытянул кнутом.       — Н-н-ну... нужен?       Он был похож на повешенного, которому в последнее мгновение перерезали веревку. Видели они и такое за время путешествия. Нарочный с приказом о помиловании едва не опоздал. И Элем отчетливо понял, что тоже — успел в последний миг.       — Нужен? — хрипло повторил Бран.       — Нужен, — тихо подтвердил Элем. И громче, четко, уверенно, но стараясь, чтобы звучало мягко, а не властно: — Ты нужен мне, Бран. Идем. Пожалуйста.       Он снова потянул за руку, но на этот раз — осторожно обхватив за запястье, не сдавливая, именно прося, а не требуя следовать за собой. И это тоже было больно: эти неуверенные шаги рядом, словно вел полностью, безоговорочно доверившегося слепца. И отдающаяся в виски тяжелым пульсом чужая робкая радость, когда осторожно развернул к себе и принялся расстегивать мелкие серебряные пуговицы глухого, под горло, дорожного камзола. И сиплый, задавленный выдох, короткая дрожь, пробившая сухощавое тело, когда провел ладонью по белой сорочке, отыскивая начало шнуровки.       Кажется, в квас кто-то подлил вина. Потому что Элем не мог совладать с собственным дыханием. Лицо держал, руки не тряслись — а вот дыхание сбоило, больше от страха сделать все неправильно, разрушить это хрупкое, рождающееся в ладонях, под ладонями. И одновременно — что-то в собственной душе, что-то, что знало, что нужно делать, откликнулось наконец, давая четко и ясно понять, чего хочет Бран. Что ему нужно, почему он так.       И почему Он так. И почему Элем Его сейчас ненавидел бы, будь силы еще и на это.       Почему Бран, задыхаясь, повторяет, словно спасительную формулу заклятья, его имя — и больше ничего. Почему так стыдно, жарко и желанно видеть, уже оказавшись на влажноватых простынях, как наклоняется к паху черноволосая голова, и смоляная волна скрывает из виду все, оставляя только ощущения. Заставляя пальцы сами собой вплестись в эту шелковую черноту, сжаться, понимая, что надо остановить, пока не поздно.       Вскриком вырвалось умоляющее:       — Бран!       Не остановил, не успел, не хотел и не мог остановить. И только кулаки сжал, невольно притискивая сильнее, чувствуя разом и свое — обжигающее, острое удовольствие, и секундное сопротивление тугого горла, и болезненное, долгое, полубезумное освобождение, которому не потребовалось больше ничего — чужое. А потом, когда сумел вдохнуть без хрипа, когда дернул наверх, закутывая в свои объятия, когда целовал и вылизывал горький, с вяжущим привкусом, рот, когда руки сами по себе бродили, ощупывая острые лопатки, касались кончиками пальцев бугорков хребта, ямочек на пояснице, жестких, как камни под бархатистой кожей, ягодиц — понял: ничего не кончилось. Им обоим требовался этот первый выплеск, такой... безопасный. Потому что вот дальше... Дальше он ничего не умеет, а должен сделать все правильно с первого раза. И задохнулся, краснея жарко-жарко, встретившись взглядом с уже снова привычными, теплыми, слегка пьяными глазами, расслышав тихое, хриплое, но уверенное:       — Позволь, мой драгоценный, я поведу.       — Веди, — шало улыбнулся Элем. — Куда я без тебя?       И, как заклинание, едва слышно:       — Ты нужен мне, Бран.