Одна на двоих

      Костер горел ровно и жарко. Смолистые ветки чуть потрескивали, и запах пламени смешивался с запахом опавших листьев и близящейся, но пока еще не подобравшейся вплотную зимы. От стылого ветра еще можно было укрыться теплом огня и тяжелым плащом. Пока...       Бран и Элем сидели у костра, глядя в огонь. Один наклонился, подкинув веток, другой все терзал и терзал в руках шишку, кроша ее в труху. Они по-прежнему были в дороге, но эта дорога не несла радости, как предыдущие. Сколько они бродили по миру? Пять лет, семь, десять? Годы текли мимо, неслись, как берега для подхваченного бурным течением опавшего листа. И остановились только сейчас. Когда заворочалась, разбуженная возросшей силой, Его память. Когда пришлось спешно бросать все дела, забыть обо всех планах. Карта, на которой был проложен дальнейший маршрут, полетела в костер, так было больно. И страшно.       Страх, невысказанный страх гнал их обоих вперед, страх заставлял отводить глаза, не встречаясь друг с другом взглядами, и стремиться домой, под укрытие надежных стен замка. Чтобы там, возможно, найти выход.       Если он есть.       — Бран, — позвал Элем.       — Да, мой драгоценный?       — Что ты делаешь, когда боишься?       Бран невольно вздрогнул и поплотнее укутался в плащ. Если бы от всего можно было защититься им, как от холода и ветра…       — Смотря чего я боюсь, — нехотя откликнулся он. Ему тяжело давались эти слова, и лишь привычка говорить друг с другом обо всем заставила спросить: — Что случилось, мой хороший?       Домой их погнали начавшие приходить к Элему сны. Он никогда прежде не видел кошмаров, а иначе эти сны было не назвать: жуткие в своей безысходности, пока еще обрывочные, они раскрывали картину жизни предыдущего воплощения Некроманта. И Элем, раньше хотя бы немного любопытничавший, что довело Его до почти полного бесчувствия и неспособности воспринимать чужие чувства, теперь хотел бы никогда этого не знать. Иногда неведение — благо.       Он молчал, долго, тяжело. Наконец, зашевелился, отряхнул руки — облако шелухи взлетело в воздух, вспыхивая над костром, сгорая на лету, истаивая в прозрачности пламени без следа. Подсел ближе — Бран не мешал, только слегка прищурился, когда Элем взялся за полы плаща, разводя их в стороны, чтобы так же уверенно расстегнуть и куртку. Дохнуло холодом, когда он медленными, почти ласкающими движениями распустил шнуровку рубахи, стягивая ее на одно плечо, так, чтобы открылась грудь.       Так, чтобы блеснул кроваво-алым вживленный в плоть рубин, отражая огонь.       Элем провел по нему пальцами, закрыл ладонью, надавливая, не то желая скрыть из вида, не то вырвать, выскрести из живого тела. Вернуть — или защититься? Острая вершинка камня впилась в ладонь, словно предупреждая.       — Бран, что ты делаешь, когда боишься... себя?       Тишина в ответ.       — Я боюсь, что, когда Он вернется, — тихо продолжал он, поглаживая рубин, — Он сметет меня. Погребет под собой, под всем тем, накопленным... Что от меня останется, Бран? Чем я стану? Им? Скажи! Ты же помнишь Его!       Ногти царапнули кожу рядом с камнем — тонкую, чувствительную, окруженную кольцом жутких глубоких шрамов, которые не сгладились за почти два десятка лет до конца, несмотря на старания Тамаро. Но голос Брана был хриплым не поэтому.       — Я боюсь, что, когда Он вернется, — Бран сглотнул, — Он скажет, что я — предатель. Предатель, изменивший Его. Предатель, перекроивший под себя...       На ладонь Элема, скрывавшую рубин, легла его — прохладная, жесткая, со шрамом от первого вызова демонов.       — Предатель, который сделал это, потому что хотел научить Его любить.       — Научил, — тихо откликнулся Элем.       Как бы ни было тяжело или больно, Бран помнил: он пока что старше, мудрее, сильнее. И, даже если душу пожирает страх, он должен найти слова, что поддержат Элема, помогут ему не сломаться. И это не было долгом учителя перед учеником, только любовью. Во всех ее смыслах и проявлениях.       — Научил, — Бран слегка сжал его пальцы, без дальнейших колебаний встречая вскинутый взгляд Элема, приподнял в легкой, но уверенной улыбке уголки губ. — Но не Его, мой драгоценный, а тебя. И когда Он вернется, в первую очередь, он будет гостем в твоем теле. И потому я надеюсь, что Он... тоже научится. Любить. И прощать. Вдвоем мы справимся.       Костер почти прогорел, холодный ветер трепал припадающее к углям пламя. А они все сидели, деля одну на двоих надежду, бережно держа в ладонях рубин — вместилище Его, в котором вскоре должны были раствориться без остатка оба, надеясь лишь на любовь — тоже одну на двоих.