О боли, её лечении, проливном дожде и о маленькой фигурке серебряной спящей змеи

Будить Мин Юнги раньше одиннадцати утра без всякого срочного дела, на самом деле, довольно-таки суицидальная идея. Помнится, года так два назад, когда у него квартировался, обучаясь технике Призыва по просьбе своего старшего брата (Итачи обладал каким-то аномальным обаянием, противостоять которому не мог даже хладнокровный Юнги) Саске, Наруто, за месяц соскучившийся, влетел к ним в дом чуть ли не с ноги, заливая утренним солнцем комнату и тот самый диван, стоящий прямо напротив двери, облюбованный Юнги. Узумаки влетел, крикнул что-то радостное, заметив Саске, совсем не по-учиховски напуганного, замотавшего руками в отрицании, и уже через секунду молодой джинчуурики девятихвостого с воплем вылетел обратно на улицу, потому что Мин превратился в гребаную огромную трехметровую змею, кидаясь в погоню. Задушил бы, на самом деле, не рыпнувшись, но положение спас Саске – это был первый раз, когда Учиха смог призвать ради защиты тогда еще просто своего парня вполне себе достойную змею королевских кровей. Юнги усмехнулся тогда, огромной белой, на солнце отливающей серебряным змеёй нависая над двумя влюблёнными: - Молодец, Учиха, хвалю. Но в следующий раз оба умрёте. Учиха дуется, но кивает, и с того момента Наруто приходит к ним не позже двух часов дня. Сейчас на часах 09:22. Солнце противно режет глаза, уже жарковато за пределами дома, несмотря на то, что полудня еще нет, и слышны разговоры его подчинённых возле одного из дальних зданий лаборатории. Юнги готов убивать, но на его пороге, освящённый со спины солнцем, словно ангел, стоит Пак Чимин, бледный, как смерть, и Юнги, в миг подрываясь с места, понимает, что хочет убивать еще больше. Его изможденный вид выглядит слишком знакомым, и сердце под просторной белой рубашкой очень щемит, когда он оглядывает Чимина внимательнее, подходя на шаг ближе – он бледный, умудрившийся каким-то образом за несколько дней потерять килограмм пять, не меньше, что видно по заострившимся скулам и впавшим щекам. Круги под усталыми зелёными глазами темные, нездоровые, губы пересохшие, и, судя по трещинкам в уголках рта, парень явно обезвожен, но что самое плохое – Бьякуго бледная, словно прозрачной краской нанесённая на кожу, и весь Чимин такой хрупкий, как будто чуть ветер дунет, и сдует его, как не было. Не раздумывая ни секунды, Юнги молча тянет к нему руку, ощущая, что что-то случилось не сколько на подсознательном уровне, сколько зная по опыту шиноби, что настолько измождённым ниндзя-медик может вернуться лишь с миссии, в которой всё явно не охренительно хорошо. Смотрит долго в глаза, выдыхая, делает шаг навстречу, и Чимина словно ломает – он, превосходя все ожидания старшего, быстро двигается вперед, буквально влетая собой в тело напротив, крепко обхватывая дрожащими руками за талию, впечатываясь носом в открытую из-за рубашки с низким вырезом, шею, и застывает так, испуганно жмурясь. Голос его тихий, надломленный, и Юнги, на самом деле, очень больно осознавать, что он когда-то хотел, чтобы Чимин боялся его и держался подальше, ведь, кажется, он на то сейчас и напоролся: - Прости, пожалуйста, просто давай постоим так немного, я прошу тебя… Чимин очень, очень боится, что его отпихнут или прогонят, но Юнги загребущим движением обхватывает его одной рукой поверх плеч, вторую фиксируя у него над локтём, словно бережно придерживая, и если бы Пак не был так истощен и измучан, то его радость от настоящих объятий с Юнги захлестнула бы его с головой. Всё, на что его хватает, лишь сиплое и жалкое: - Спасибо. Они стоят так некоторое время, пока Юнги, совсем сбитый с толку близостью чужого тела и почти болезненным, участившимся стуком своего сердца, не ощущает, как предательски дрожат колени Чимина, и, чуть наклонив голову, осторожно шепчет, уговаривая, как напуганного ребёнка, за локоть мягко потянув в сторону дивана: - Мы сядем, хорошо? Я обниму тебя снова, как только мы сядем, да, знаешь? Нам точно стоит сесть. Они и правда садятся, но Чимин не тянется снова – подтягивает колени к груди, закрывая лицо руками, съеживаясь как-то совсем беззащитно, мотая головой в немом отрицании. Он не плачет, но Юнги почему-то думает, что это даже и хуже, ведь если у человека нет сил даже на слёзы, значит, он находится уже за пределом усталости. Старший выдыхает, и, пододвинувшись, не трогает медика почти, прижимаясь своим плечом к чужому, просто обозначая себя рядом, не навязываясь (по правде говоря, паникуя от каждого лишнего прикосновения). Молчит немного, и, не найдя ничего лучше, тихо говорит, сглотнув: - Ты можешь рассказать мне, что случилось, если хочешь. Если нет – нет, я не настаиваю. Чимин отвечает на удивление быстро, оправдывая, всё же, по стойкости духа своё звание и широко известный профессионализм: - Тэхён и Сай. Оу. - Что именно произошло? - В случае Тэхёна – сквозная рана правой части грудины, спавшееся лёгкое, открытый перелом трех рёбер, - он кусает и без того потрёпанные губы, слегка посасывая то место, где закровоточила ранка, и Юнги в самом деле смотрит на это во все глаза не потому что думает о каком-то сексуальном подтексте, а потому что глубоко, очень глубоко восхищается человеком, сидящим рядом. Чимин замолкает, тупо глядя в одну точку, и потому вопрос напрашивается сам собой: - Он… Жив? Отрывистый кивок: - Да, он сейчас в больнице. - Хорошо. Это действительно очень хорошо, Чимин, я уверен, что ты хорошо постарался. А что с Саем? Пак молчит как-то слишком долго, оцепенев, и лишь когда Юнги слегка шевелится, напоминая о себе, наконец, говорит тихо и низко, крепко обнимая свои колени кольцом рук: - Он потерял руку. Юнги точно будет гореть в аду, потому что его почему-то злит, что Чимин, кажется, меньше переживает за лучшего друга-Тэхёна, а больше за Сая, никогда не скрывавшего своих взглядов в сторону Чимина. По долгу службы с АНБУ общаться приходилось часто, и однажды улыбчивый художник, узнав от каких-то сотрудников, что Юнги был близок с розоволосым медиком, поинтересовался вежливо, что старший может рассказать о своем друге детства. Мин тогда лишь скривился, находясь в той фазе самого себя, когда слышать ничего о Чимине не хотел, поэтому бросил лишь, почти огрызаясь: - До безобразия хороший. Сладкий, что жди диабета. Для тебя – самое то. Нынешний Юнги лепит прошлому себе смачную затрещину, и говорит тихо, стараясь узнать больше информации: - Это очень печально, но он жив, Чимин. Это же хорошо, да? - Правую руку, хён. Правую. Я не знаю, как он будет рисовать, не знаю, понимаешь? - Насколько я знаю, наша деревня довольно-таки преуспела в создании хорошо работающих на чакре протезах. Мой отдел даже может этому поспособствовать, если хочешь. Чимин горько кривит губы, шмыгнув носом: - Это всё равно не то, совсем не то. Это будет чужая, не его рука, а он… Он очень хорошо рисует, знаешь? Не только в бою, но и в жизни. Его картины прекрасны, а теперь он… Не сможет так. Возможно, может никогда уже не сможет. - Но ты сделал всё, чтобы его спасти. Всё, я же вижу, - Юнги хмурится, и видя глаза Чимина, направленные искоса на него, касается рукой собственного лба, намекая на печать, - правда же? - Правда. Но это не важно – это уже случилось. И если бы… Если бы я… Если бы я принял его предложение и вступил в АНБУ, как он хотел, был бы медиком в его отряде, был бы на этой тупой миссии сразу с ним, а не шёл бы на помощь, то, возможно… Возможно… Он задыхается, а Юнги понимает, в чём здесь дело. Он выдыхает, давя внутрь себя резко разлившуюся в груди горячей кислотой ревность, желая услышать о себе что-то хоть отчасти наполненное такими же чувствами, и, придержав медика за плечо, говорит откровенно, пользуясь той же тактикой, что тогда в детстве с Тэхёном: - Ты бы не смог там работать, Чимин. Не потому что ты слабый, а потому что ты спаситель. Понимаешь? Да, ты сражаешься иногда, но не твоё это совсем – убивать и видеть такое на постоянной основе. Чимин позволяет себе усмешку: - Откуда ты знаешь? Юнги улыбается совсем осторожно, поведя плечами: - Потому что я тебя знаю. К тому же, ресурсы твоего тела не бесконечны, ты сам это понимаешь, хотя, повторюсь, ты совсем не слабый… - Бьякуго прошло к ним прямо по земле. По земле, представляешь? Я никогда такого раньше не делал. Я держал их на грани час, потому что раны были очень тяжелыми, - Чимина мелко колотит, он зябко ежится, напуганно уперевшись глазами в стену, но всё еще не плачет, и Юнги, наверное, бесконечно будет восхищаться им, таким невероятно сильным, но и ранимым одновременно, - и… Выдержать это невозможно, и Мин осторожно тянет Чимина на себя за плечо, вытягивая ноги на диване, лишь предлагая, словно прося обнять себя и лечь рядом, и Пак, глянув на старшего во все глаза, послушно ложится рядом, хватаясь за чужую рубашку, как за спасательный круг. Вздыхает коротко, почти ласково жмётся, и, ощущая чужие крепкие руки на своих плечах, все же продолжает, устало моргая: - Когда мы сегодня утром закончили операцию Тэхёна, госпожа Цунаде сказала, что сама делала такое лишь дважды в жизни. Я… Я не знал, что на такое способен, и мне очень, хён, очень не понравилось именно так проверять свой лимит силы. Юнги, конечно, задыхается от тепла чужого тела и всей интимности момента до невозможности, но, услышав чужие слова, напрягается в один миг, на локте приподнимаясь над медиком: - Вы утром сделали что? Чимин растерянно моргает: - Закончили операцию Тэхёна? Осознание бесит охренеть как, но на всякий случай Юнги интересуется всё же, щуря желтые змеиные глаза: - Сколько ты спал? Пак улыбается скромно, почти виновато, и до безобразия мило втягивает голову в плечи: - Я… Я не спал. Двое суток уже. - А почему тогда ты пришёл ко мне?! - У нас лечение. Я и так сбил нам расписание, потому что не пришел вчера, но вчера вечером всё… Всё и произошло, Юнги-хён, прости, я не мог прийти. «Чертов святоша, как же я тебя ненавижу», - раздражённо думает Юнги, и, совсем не обращая внимание на занывшую от боли спину, встает, подхватывая Чимина на руки, и уверенным шагом несет в одну из комнат, молча сжав зубы. Когда его опускают на какую-то кровать, укладывают прямо в одежде, без единого слова стягивая с ног сандалии, и, наконец, накрывают одеялом с головой, осознание удивляет уже Чимина, пискнувшего как-то очень уж стеснительно и напуганно: - Это твоя спальня. - Да, а ты сейчас будешь спать. - Нет! У нас сеанс! И вообще, я не буду спать в твоей спальне! - Чимин-а, - тихо и хрипло тянет Юнги, простым мягким обращением почти прибивая завозившегося и силящегося встать младшего обратно к кровати, садится рядом, и, осторожно взяв за руку, смотрит в глаза, хмурясь, - ты поспишь сейчас. Ты отдохнёшь столько, сколько захочешь, потом встанешь, хорошо поешь, сходишь в душ, и, возможно, полечишь меня. - Но сеанс… Юнги безапелляционно продолжает: - Не получится нормальным, когда ты в таком состоянии, моя спина этого не выдержит. - Тогда посиди со мной, пока я не усну. Наглость мелкого иногда, кажется, способна удивлять так, словно бревном по голове огрели, но когда Юнги видит, что Пак уже перестает сопротивляться, видимо, ослабевший максимально, возясь с его рукой, укладывая щеку на сцепленные пальцами ладошки, Змеиный Отшельник лишь кивает, притихая, не двигаясь с места. На самом деле, времени измождённому Чимину, чтобы уснуть, много не надо, поэтому когда младший уже сопит минут так через десять, разметав, словно ангельский ореол, розовые пряди волос по белой подушке, Мин старается вытащить руку, пытаясь ни в коем случае не прервать чужой сон. Внезапно распахнувшиеся в полумраке изумрудные глаза пугают своей красотой и глубиной взгляда: - Юнги. - Да, - шёпотом, и скорее утвердительно, подтверждая собственную личность, совсем не возникая по поводу неформального обращения, отвечает Юнги, зеркаля чужое имя, - Чимин. - Поцелуй меня. Юнги мог бы выйти молча, и ничего бы страшного не произошло. Он мог бы коротко отшутиться, и это тоже бы сработало. Даже если бы он кинул строгий взгляд, сказал что-то не лестное, и стремительно покинул комнату, ничего бы, в самом деле, не испортилось. Но Мин Юнги наклоняется, осторожно выуживая руку из теплых пальцев Чимина, и, придержав младшего за подбородок, трепетно и мягко целует, с ходу осторожно, но томно пробегаясь языком по чужим губам, и, скорее всего, именно в этот момент окончательно портится и меняется всё, абсолютно всё. Пак отвечает ему, жмурясь и цепляясь за чужую рубашку маленькими пальчиками как-то отчаянно, даже чуть оторвавшись от кровати, желая прижаться ближе, раскрывает рот пошире, словно маленький птенец, и Юнги, у которого кружится голова так, как будто он прямо сейчас потеряет сознание, находит Чимина прекрасным и умилительным, наслаждаясь осознанием этого чувства не меньше, чем ласковым сладким поцелуем. Когда старший, наконец, отрывается от чужих губ, позволяя себе вдохнуть и открыть глаза, Чимин, видимо, испытавший слишком много разного рода эмоций, хороших и плохих, на квадратный метр своей жизни, уже обмяк, дыша размеренно и спокойно, и Юнги совсем не обижается на него, лишь улыбается и укладывает обратно. В груди цветет что-то красивое, пышное и теплое, и Мин успевает привыкнуть к этому ощущению за какие-то несколько минут. Он принимает обезболивающее, выходит из дома, оставляя Чимина отдыхать, а сам идет заниматься скопившимися за вчера и сегодня делами. Он отправляет одного из своих людей в город за продуктами, в ответ на вопросы о том, зачем ему столько сладостей делая «то-самое-лицо-страшного-начальника-Юнги», и вдыхает запах рисовых сладких пирожков уже буквально через несколько часов, тихо улыбаясь самому себе. Он заканчивает свой рабочий день позже обычного без толики сожаления – чем дольше он работает, тем дольше спит Чимин, что, безусловно, хорошо, к тому же, есть шанс сделать кое-что и на завтра, освобождая себе время, которое можно провести с ним. Уже топчась на пороге собственной комнаты, краснея и стесняясь войти туда (нелепица какая, это его, блин, дом!), Юнги совсем как глупый подросток млеет от мысли о том, что Чимин, возможно, захочет провести с ним целый день. Они могли бы поговорить о чём-то. Погулять где-то. Поесть что-то. Поцеловаться… Как-то. Последний пункт, конечно, в приоритете, но это секрет. Юнги вздыхает. Как бы не хотелось дать Чимину отоспаться, всё же, ему нужно восполнять силы, учитывая его состояние, поэтому Юнги, пусть и не считая себя дохрена кулинаром уровня Сокджина, сварганивший какую-никакую, но съедобную и сытную похлебку, считает себя очень даже молодцом. Он дергает ручку двери, открывая её на себя, и, сделав два шага в комнату, застывает на месте, не в силах даже вдохнуть. Кровать пуста, но застелена до идеального аккуратно. Окно нараспашку, и вечерний воздух треплет белый тюль занавесок, в преддверии начинающего накрапывать на улице дождя то засасывая их на улицу, то, напротив, словно вбрасывая их обратно в помещение. Комната, если не считать Юнги, не значащего для самого себя ровным счетом ничего, абсолютно пуста, и нет никаких следов записок, посланий, Чимина в ней, а на сердце Мин Юнги, кажется, нет ни единого живого места. Это конец.