In my bones

Киришима хорошо понял, что произошло. Он медленно поднял руку и сразу же был остановлен слегка влажной ладонью Кацуки. — Капельницы, идиотина, — фыркнул Бакуго, также медленно опуская руку Эйджиро. — Тебе сделали операцию. Единственное, что Киришима ощутил — боль. Из его глаз хлынули слезы, а губы задрожали. Нельзя показывать свою слабость никому — Эйджиро знал. Потому что потом люди играют на этой слабости. Но Кацуки, человеку, которого он любил до последнего своего болезненного вздоха, он до сих пор готов был доверить свою жизнь. Неосознанно. Доверия больше не было. Из-за операции. Чем раньше замечаешь болезнь и чем качественнее делают операцию, тем больше чувств и эмоций остается. У Киришимы не осталось ничего. Или почти ничего?.. Кацуки молча сидел, все еще держа руку на руке Эйджиро. Он чуть пошевелил большим пальцем, пытаясь успокоить. — Все будет нормально, — Бакуго выдавил улыбку. — Слышишь? С выписки Киришима смог вернуться к нормальной жизни. Относительно нормальной. Он имитировал эмоции: смеялся фальшиво над шутками, которые раньше были частью его жизни. Кацуки нахмуренно смотрел на него, не зная, как поддержать: ведь никто больше не знал. Только матери позвонили, узнали, какая у Эйджиро группа крови. Но она не знала, зачем это. А эмоция у него осталась одна. Лишь одна. Боль. Киришима испытывал ее все время — все болело: шрам на груди ныл, било сознание по прошлым временам. Хотелось не притворяться, а жить как все. Но теперь боль — единственное, что ему осталось: от былого характера не осталось и следа. Когда Эйджиро сидел на уроках, его сознание ныло, говорило, что эта боль никогда не прекратится. Но Киришима знал это — каждый день вставал с кровати в одно и то же время, хрипел от ноющей боли в грудине, надевал форму Юэй, смотрел на унылое выражение себя и говорил, улыбнувшись фальшиво: "Я не хочу больше быть тобой". После шел на занятия, которые не приносили былого удовольствия, просто потому что такого чувства больше не было. Не было ни радости, ни желания жить. Не было и мотивации что-то изменить, но его теперь не могло это волновать или гложить. Душа болела, но теперь Эйджиро не поймет, почему именно. Хотелось просто сохранить привычный круг общения, чтобы совсем не загнуться. — Киришима, — хрипловатый голос донесся из-за спины. Эйджиро обернулся, собираясь по привычке улыбнуться, но его схватили за грудки и треснули головой о ближайшую стену. — Ау! — вскрикнул Киришима, зажмуриваясь. Теперь боль, не заглушаемая другими эмоциями, казалась сильнее в сто крат. — Пора отчитать тебя хоть кому-нибудь, — низкий голос Бакуго напомнил Эйджиро о давних временах. — Какие остались? — Что? — непонимающе спросил Киришима. — Чувства. Что осталось? — крепкие руки сжимали плечи, вдавливая в стену. — Боль, — красные глаза встретились. — Боль? — Кацуки часто задышал. — Ничего больше? Эйджиро согласно качнул головой. Коридор был пустым — даже редкие отпросившиеся не сновали туда-сюда. Бакуго покачал головой, недовольно бурча себе что-то под нос. — Киришима, черт тебя дери, — прорычал Кацуки, неимоверно злясь на себя, что раньше не заметил, и на Эйджиро, что тот никому не говорил… — Ты правда ничего ко мне больше не чувствуешь?.. Бакуго поднял глаза, вгляделся в чужие и замер. В глазах Киришимы пусто, как и в этом коридоре. — Скажи, что нет! — закричал Бакуго. — Я не чувствую, я не знаю… — Зато твоя пресловутая честность никуда не делась! — Кацуки заходил взад-вперед. — Ты не мог влюбиться в меня дважды, — напомнил Эйджиро. — Я в курсе, но похоже, мог, — рявкнул Бакуго, подхватывая сумку поудобнее и уходя в сторону выхода.