Если бы ты любила мечтать...

— Пчему я никгда не ходла в краоке? Пчему я нкогда не орла псни Леннгрда? Нт, пдждите, пчему я нкогда их не слушла? — хрипишь ты сорванным горлом, половину гласных теряешь на языке. — Потому что Бетховен посвятил свою… ик… песню… Нет, не песню. Симфонию… Бонапарту… — вещают в ответ голосом не намного трезвее, но ещё певуче-нежным. Чего? Рассеянно смотришь по сторонам. С твоим восприятием что-то не то. Мягкие интонации слышишь. Нежные нотки голоса слышишь. Но совсем не догоняешь смысл слов. «Но какой же голосище, а… Тренированный чёрт», — хихикаешь и от усердия заваливаешься на спинку дивана. Тяжёлая голова не хочет держаться на шее, болтается, как большой бутон на тонком стебельке. Ты укладываешь её на изголовье и смеживаешь веки. Так вот. Чонгук сегодня столько пел, а голос ни разу не охрип — звучит божественно, сказочно. Сегодня только для тебя. Стоп-стоп-стоп. Смутное волнение заставляет поёрзать на диване. Прочь подобные мысли, которые рано или поздно лишат спокойствия. Лучше попробовать вникнуть в смысл его слов. Ты приоткрываешь один глаз и скашиваешь его на Чонгука. Тот пьяненький — румяный и улыбчивый. Столько болтает: комментирует всё, что ест, а самые бурные восторги посвящает блюдам со свининой. А ещё рубает, как в последний раз — молоденький айдол оказался с богатырским аппетитом. Ест, страдает и в промежутках сокрушается, что когда выпьет, не может остановиться. И хлопает себя по железной плоскости пресса, где, по его мнению, округлился наетый живот. Этим сейчас и занимается — гоняет по сковороде с самгёпсалем последние кусочки мяса. Забытый микрофон сиротливо лежит между пустых тарелок. Чонгук — упрямый парень, доедает всё, ничего не оставляет врагу. А перед этим раз десять убедился, что ты сыта на неделю вперёд. Пытаешься прокрутить в голове его слова, но это так сложно. Убавленный до минимума свет, тихий бубнеж телевизора, полный желудок и патокой текущий по венам яблочный соджу навевают на тебя дремоту. — Чо-о-а-а ты скзал? — пробуешь ты уточнить, борясь с зевком. — Бетховен, Бонапарт, симфония. — Речитативом у Чонгука лучше выходит, без пауз и иков. Как-то понятнее, что ли. И тебя осеняет. — Ах, ды-ы-а-а… Я ж слшаю тлько клс-с-сичскую музку… Спинка дивана в буераках и впадинах — совсем не предназначена для укладывания пьяных голов. Ты, поелозив на ней, выпрямляешься. Не такого ты ждала вечера, не такого. Непонятно, чего именно ты ожидала. Но, оказывается, горланить песни в караоке — весело и забавно, и неважно, что тебе сибирский таёжный медведь на ухо наступил. Смешно и беспалевно стало после того, как стеснение улетучилось, провожаемое полными рюмками соджу и ненавязчивой поддержкой Чонгука. Вы натанцевались, наелись и, без сомнения, напились, распевая в промежутках корейский трот, Цоя, модные попсовые песни и, естественно, Ленинград, его старые песни — что-то там про офис и вэ-вэ-вэ эс-пэ-бэ. Сплошной калейдоскоп рюмок алкоголя, песен в микрофон, еды и аплодисментов. Ты отбила руки, хлопая, сорвала голос и поплакала на особенно щемящих моментах песен о любви, чем донельзя умилила Чонгука, перепевшего тебе, кажется, весь имеющийся у него арсенал любовной лирики. Сидишь теперь с красным носом, с опухшими глазами (проверила в зеркальце), нетрезвая и оглушённая. Грустная и счастливая, и грустно-счастливая от накативших эмоций. Ведь не важно, что пьяное сердце от каждой песни, пропетой низким голосом и только тебе, разбивалось на каждой нежной ноте. Совсем немного, по краешку: тут скол, там трещинка, здесь щербинка. В этой жизни каждую свою песню Чонгук дарит фанатам, в другой жизни он посвятит их девушке, в которую влюблён, а сегодня вы застряли меж двух миров, где нет фанатов и нет любви. А есть только ты. Не фанатеющая, но почти влюблённая. Смотришь, уже не смущаясь. Он совершенный — с выверенными углами и чёткими линиями — нетипичный продукт корейской поп-музыки. Мальчик-мужчина ест, мурлыкает незнакомую нежную мелодию, и ты почти с трезвой ясностью понимаешь: в него невозможно не влюбиться. И это трагедия, которую ещё предстоит переосмыслить. Хорошо и приятно влюбиться в образ Чонгука из BTS. В груду мышц, в круглые глаза, в красивый голос. Смотришь видяшки, ждёшь камбеки и клипы, покупаешь мерч и ходишь на концерты. Ничто не мешает найти парня, начать с ним встречаться и выйти замуж, одновременно лелея мечты о недоступном айдоле. И какая же жопа, влюбиться в него реального. В смех, в заусенцы и мозоли на пальцах, в зажившие следы прыщиков. В запах, свойственный ему. Ты стонешь сквозь зубы и обещаешь подумать об этом завтра. На трезвую голову. Подумать и забыть. Ага. Телевизор, приглушенный до невнятного бубнёжа, затягивает что-то знакомое. Переводишь затуманенный взгляд на череду ярких кадров на экране. И радуешься, как ребенок. — Смтри! — толкаешь Чонгука локтем. Недовольно мычишь и повторяешь уже медленнее: — Нчего себе. Вшу маму и там, и тут передают. До чего тхника дошла! Хихикаешь над собственной шуткой. У тебя даже получилось сказать, не скомкала половину букв. Чонгук лениво переводит взгляд на клип, кажется, Idol (спасибо Машке, просвящала, можно сказать, насильно). Но восторга увиденное не вызывает, он невесело хмыкает и возвращается к тарелке. — Я уже привык. Мое лицо смотрит на меня отовсюду: из каждого телевизора, с рекламных стендов и билбордов, — равнодушно жмёт плечами Чонгук. — Вагоны метро, станции, автобусы — везде я. Открываю холодильник, и оттуда сам на себя смотрю. Бр-р-р… Он морщится и складывает в рот последний кусочек свиной брюшинки. Отодвигает тарелку и отваливается от стола, сытым жестом поправляя ремень под клетчатым полотном рубашки. Ты бессознательно прослеживаешь движение и, вздохнув, ложишься щекой на стол. Голова тяжелая, пушечное ядро, так и пытается куда-нибудь прислониться. — Кажется, я понимаю, о чём ты говришь, — тщательно и вдумчиво выговариваешь слова, хотя, Боже, как же это сложно, они пулеметной очередью стремятся покинуть рот, — Благдаря Мшке, я частнько ем или пью чт-то с твоим избражением. Витаминки там, молочко… И знашь, это неправильно! Касаться так тебя губами! Пьяное возмущение взбалтывается внутри, когда понимаешь, что миллион корейцев сию минуту делают то самое. Разве так можно? Чонгук не заслужил того, чтобы его изображение на упаковке молочка облизала какая-нибудь старая аджума. Фу. Ты кривишься, представив на минуту мерзопакостную картину. Надо закрыть глаза, чтобы быстрее пропали картинки. А когда открываешь — улыбающийся Чонгук непозволительно близко. Господи, как тяжело живётся фантазёрам. Ты моргаешь снова, в попытке сбросить новый мираж (куда приятнее прошлого), но в этот раз не помогает. Чонгук, оказывается, отзеркалил твою позу — лёг головой на стол, и теперь вас разделяют считанные сантиметры. Ты затихаешь, с растерянным удивлением разглядываешь, как шевелятся его губы. Он что-то говорит. Полное ощущение, что его близость заложила уши ватой и отняла последние трезвые мысли. Ресницы, брови, смуглая кожа, мелкие поры в ней — захватывающие подробности для бедного девичьего сердечка, и ты их сейчас жадно откладываешь в дальние уголки памяти. Чонгук опять что-то вещает. — Что? — хмуришь ты брови, пристально следя за движениями ярких, блестящих от еды губ. Звёздный парень перекладывается ближе. Нога почти прижата к твоей, клетчатое плечо трётся о твою клетку. Выдохи, в которых спутаны нотки специй, вкусной еды, алкоголя, касаются щёк, почти гладят губы. Ты их закусываешь неосознанно, прячешь, потому что кровь стучит под тонкой кожей, наливает губы цветом, жаром. Ты чего-то ждёшь. Но чего? — А как меня надо касаться? — сквозь гул в ушах проникают слова. Чонгук говорит медленно, низко, и его мягкие интонации, тембр голоса обжигают вспышками предвкушения. — Говоришь, словно хочешь показать, как правильно… — А разве можно? Касаться тебя?.. Неожиданно чёткий слог вылетает изо рта, да так быстро, будто язык работает отдельно от буксующего мозга. И ты ужасаешься. Что. Ты. Блядь. Молотишь. Щеки и без смущения красные от одного лишь алкоголя. Надо подняться, отодвинуться. Ведь это не флирт? Или что? Вы пьяны и несёте чушь, зачем всё это? Но тяжелый цепкий взгляд Чонгука не отпускает, бетонной плитой жмёт твою голову к пластику стола. — А ты попробуй. Коснись, я не кусаюсь, пока не попросят… — шепчет он, уже не улыбаясь. Толкает на преступление серьёзным видом, сводит с ума доступностью. — Я… Я… Не надо кусаться… — теряешься ты. Боже, да о чём он? А ты о чём? Бездумно мажешь языком по высохшим губам и ловишь на них чужой заметный интерес. НУ, БОЖЕ… Кому-то, видимо, шуточки, а тебе не смешно. У тебя сердце скоро выпрыгнет из клетки рёбер и шмякнется, влюблённое, Чонгуку на колени. Пора прекращать. Ты дёргаешься встать, но запал тухнет, стоит услышать тихую претензию: — Ты обещала научить меня русским выражениям… — Что-то не помню такого, — изумлённо моргаешь ты. — Было, не спорь, — настаивает Чонгук и многозначительно играет бровями в десятке сантиметров от тебя. — Как будет по-русски «ты красивая»? — Ты красивая… — блеешь на ультразвуке. Он повторяет. Горячий взгляд оббегает твоё пылающее лицо. Сдохнуть. — А как будет «ты мне нравишься?» — продолжает мурыжить нервы упрямый айдол. Ты произносишь, и голос похож на сиплый клёкот. Сердце в груди трепещет суматошно, реально боишься свалиться с инфарктом прямо тут, на кожаном диванчике. — Ты мне нравишься… — медленно и чувственно говорит Чонгук, а ты испускаешь тихий стон. Стыд холодит голову, но слова, сказанные по-русски, неожиданно звучат откровенно и бесстыже. — А как будет «хочу тебя поцеловать»? — совсем тихо произносит айдол. И это перегруз для твоей расшатанной нервной системы. Ты подскакиваешь, но тебя ловят за шею, тянут, вбивают в грудь. Удар не сильный, но вышибает весь воздух. Чонгук накрывает рот и целует сразу — шумно, жадно — путается с тобой алкогольным дыханием. Сознание держится на тонкой леске. Ты упираешься руками в изголовье дивана, пытаешься отпихнуться, пока тебя ласкают языком, гладкими душистыми губами, уговаривая раскрыться. — Да трогай же. Трогай, глупая, сколько хочешь, — хрипят тебе в сведённый непониманием рот и перехватывают упрямые руки, складывают на себя. Под ладонями жёсткое тёплое тело, твёрдые мышцы и дико долбящееся сердце. Чонгук держит крепко, гладит себя твоими ладонями: — «смотри как надо». Грудь, плечи, живот, стальные бёдра лапаются, щупаются бесстыдно, непристойно. Захватывающе. Тобой или им? Неважно, в голове ноль причин сопротивляться. Они забыты, отринуты. Ты пошло скулишь и бесстыдные звуки привлекают внимание. На губах рассыпается искрами новая порция обжигающих поцелуев. Чонгук тянет ближе, раскладывает на себе. Словно затягивает в водоворот: скользит губами по кругу, выписывает на коже кончиком языка замысловатые иероглифы. Его сильные пальцы с усилием обводят на спине квадраты рубашки. Вспышки ослепляющего удовольствия разбегаются отовсюду, где он касается, как ряды ёлочных огоньков — охватывают тебя всю, от пустой макушки до пальцев ног, и повторяются снова, завершив круг. Внутри закручиваются вихри болезненного возбуждения. Выдыхаешь с надрывом, и этим пользуются мгновенно, проталкивают наглый язык внутрь. Торопливо скользят им по нёбу, по внутренней стороне губ. Сил бороться нет — ты встречаешь язык своим. Поцелуи мокрые, хлюпающие, по-пьяному пошлые и жадные. Потрясающие. Тебя так никто не целовал. Твою дрожь ловят руками, всем горячим телом, собирают губами — ты уже сидишь сверху, оседлав чужие бедра. Всё морок. Чонгук — порнушное сновидение. Можно делать с ним всё, на что фантазии хватает. Ведь происходящее нереально, утром он исчезнет, а ты вздохнешь, вспомнив приятный сон, и продолжишь жить обычно. — Блядь, ты просто оживший мираж, фантом, таких как ты не существует. Откуда взялся, сучий потрох, — хрипишь и жмёшься уже сама, трогаешь хаотически, ненасытно. Разъезжаешься ладонями по живому, гудящему, как транформаторная будка, телу. Пуговицы на его рубашке трещат под твоим напором. — Что? Скажи ещё раз… — рычат тебе в ухо, проезжаясь влажным росчерком языка по раковине. — Я никогда так себя не вела, что ты со мной делаешь… — продолжаешь горячечно шептать и перебираешь волосы на затылке. Они мягкие, упругие, как ты и запомнила. Натягиваешь чёрные пряди пальцами. Бёдра сводит, острый приступ похоти заставляет содрогнуться, ведь Чонгук поддаётся: задирает голову и подставляет шею. Ты лижешь соль в ямке между ключиц, дёргаешь ворот в попытке добраться до смуглой мокрой кожи. Облизала бы всего, без зазрения совести. Его вкус шипит пузырьками на языке. — Хочу, хочу, блядь, тебя… — Скажи ещё… Звучит, как озвучка порно… — Что? — пьяно морщишься ты, не отрываясь от шеи. — Ты явно сейчас пошлишь, — вибрирует смешком под губами чужое горло. Может быть, ты сейчас сама не своя. Мыслей нет. Стыда нет. И оправданий тоже нет. По венам бьётся вскипевшая кровь, кожа на шее и груди горит засосами. Детали мозаики то распадаются, то собираются обратно: твоя рубашка расстегнута сверху и снизу, держится на одной пуговице, мягкий, совсем без пресса, белый живот открыт взглядам и нежным пальцам, меж расставленных ног дыбится бугром мужская ширинка. Тебя хватают за бока и притирают туда, проезжаются жёсткостью по сердцевине — ощущения, как по оголенным нервам. Ты словно в скоростном поезде, летящем в пропасть. Свистит в ушах и спирает дыхание. Воздуха мало, приходится делиться им рот в рот. Спасение двух жизней, когда отдаёшь и забираешь каждый ценный долгожданный вздох. Какое-то помутнение рассудка. Крыша окончательно кренится— ты тянешь руки к ремню, дёргаешь упрямую пряжку. И вздрагиваешь от незнакомой трели телефона. — Менеджер звонит. Подожди, я отпрошусь… Здесь недалеко есть отель… Пойдём туда… — просительно, с всхлипами выстанывает Чонгук тебе в плечо. На тебя словно обрушивается поток ледяного душа. Сердце в последний раз трепыхается в груди, а потом останавливается. — Нет… — замираешь ты, пока тебя двигают ближе к коленям, чтобы дотянуться до телефона. Чонгук молчит, слышит ли вообще? Дышит тебе в шею, не глядя шарит рукой по столу. — Нет… — говоришь громче. Искусанные, болезненно натёртые губы болят. Бёдра под тобой сдвигаются к краю дивана, снова толкаются в тебя. Ты костенеешь от ужаса. Ширинка топорщится между твоих ног, трётся о джинсовый пах. Но теперь стыдно. И больно. Сейчас он найдёт телефон, и сердце твоё рассыпется окончательно. — Нет! — отпихиваешься, сползаешь на негнущихся ногах. Пятишься, пытаясь одновременно и застегнуться, и пригладить волосы, и натянуть на лицо невозмутимую маску. Всклокоченный Чонгук встаёт следом за тобой. В руках у него трезвонящий телефон. — Что «нет»? — спрашивает он, сумрачно разглядывая тебя. — Почему? — Мне надо идти, — торопливо хватаешь сумку и игнорируешь пакет с логотипом. Не надо. Не хочешь. Пусть оставит себе. — Подожди, давай поговорим! Останься… — произносит он, и губы у него тоже закусанные, болезненно-алые, рубашка перекошенная, выдернутая из-под пояса джинс. Твоих рук дело. Боже… Ни за что не останешься. Ты чуть-чуть не попала под поезд с именем Чонгук. Тебя чуть не раскатали на диванчике в комнатушке караоке. И это дикий позор. — Мне действительно надо идти. У меня… кошка заболела, — тараторишь, хватаешь куртку с вешалки и пулей вылетаешь в коридор. Руки не попадают в рукава, но надо скрыть расхристанную рубашку. Подступающая истерика кроет вдоль и поперёк, ты с трудом запахиваешь полы куртки. И бежишь, бежишь на выход, как будто за тобой гонится дьявол. Торопишься мимо дядьки на ресепшене и обмираешь про себя. Какая ты глупая — бессмысленно бежать. Ведь Чонгук никогда не рванёт за тобой следом. Но ты не рассуждаешь. Выскакиваешь в темноту ночного Хондэ, путаешься в толпе гуляющих — спрятаться в ней проще простого. Где-то в сумке дрожит телефон, настойчиво гудит по жёсткой ткани, и надо его найти, вызвать такси. Дом манит тишиной и одиночеством, Машки нет, ночует у каких-то корейских родственников. А ещё там есть подушка, в которой утонут горькие слезы. Но сейчас, сейчас, ещё пять минут. Ты останавливаешься посреди людей, обходящих тебя равнодушно, и прячешь дрожащие губы в темноту ладоней.