Мактуб - ибо предначертано

Вечером бедолажный принц расстроился окончательно. Ясно ощущал, чувствовал жар, но забился в дальнюю клетушку и едва нашел успокоение, прижавшись лицом и вытянутыми руками к холодному полу. Поднимая голову, обозревал устрашающие сцены Кыямат, великого суда — души, приговоренные к аду. После первого трубного гласа солнце померкнет, звёзды погаснут, горы сдвинутся с мест, моря выйдут из берегов, так учили с самого детства, но не представлял, чем заслужил эту боль. Да, мир естественно справедлив, на то и возвышенно небо и установлены весы, чтобы не преступали границы дозволенного. Взвешивайте беспристрастно и не занижайте вес! Не хотелось ни горько и саркастически улыбаться, ни добраться этой простой истины. Коркут зажмурился, сжал зубы и решил, что каждый удар окрашен в божественный красный, горячая сухость — тоже красная. Закон запрещал изображать людей, мусульмане воспроизводили цветы, арабески, лабиринты спиралей, и прочие узоры с вызывающей благоговение аккуратностью. В Стамбуле продавалось и масло для ламп, и тонкие свечки, и ладан, а также, в огромном изобилии, блестящие драгоценные камни неописуемой красоты, тончайшей работы изделия золотых и серебряных дел мастеров, как посуда, так и декоративные вещи, как старинные, так и новые. Находились лавки, торговавшие исключительно специями. Лавки, где продавались лекарства и микстуры. Большие блюда фруктов и трав, среди зелени, далеких гор и хаотичного потока оживленных людей. Сумасшедший беспорядок, изобилие ради изобилия, буйный ливень форм. Нектар, сладкий и легкий. Но, здесь, в Московии, творили удивительные вещи, сознал, что значило рисовать картины, рубиново-алые, в древнем византийском стиле, строгие, неподвижные, с той тихой скорбью из-за того, что ему вообще пришлось здесь страдать, худому, отчаявшемуся, невежественному, да, ужасно невежественному, знающему только одну стихию, страсть — борьбу за власть, смотреть на отблески огня в фресках. В краски обмакивались кисти, смешивая цвета в глиняных горшочках — розовую марену, киноварь, кармин, вишневую краску, лазурь, бирюзовый оттенок, зеленый, желтую. Стало ужасно тяжело дышать. Чудилось, проще прекратить дышать, что никакого неудобства это не принесет. Каким-то образом уложили в постель, протирали грудь и спину прохладной тканью, заставили выпить воды. Кто-то сказал, «lihoradka», а кто-то другой ответил: «pomolchi». Не знал, столько спал, сколько бродил, наполовину во сне, наполовину наяву, по ужасным темным коридорам и не мог найти ни одного теплого или чистого места. В какой-то момент увидел, как движется лопата, испугался, что засыплют землей, и заплакал. Да, то был путь к избавлению от отчаяния, немилой, чужой страны, но холодный и жестокий, вел к миру тьмы, где единственное, чем пахнут кожа, одеяния — это сырость. Нет, нет!.. Внезапно, вспомнив, какой он непослушный, решил поиграть в одну игру. Будь трижды проклят, если сдастся, отступится, не поборовшись! Не смей говорить, что достиг конца, проси сам воздух дать тебе силы, и не терять уверенность, да, вот так, и должен понять, что гадость выходит из тебя вместе с потом, и не смей верить в этот яд, не смей бояться. Ты — лев Порты, шестое колено от эпохи Завоевателя! Его губы затвердели, как будто превратились в металл, пошевелился и отбросил свое одеяло. Казалось, волны сомкнулись, но не удушающей водой, а спокойным покрывалом тяжелого света. Чуть сел, прикрывая глаза. Его прикрывала полоса ослепительно белой ткани, благодаря чему его бледное лицо выглядело более человеческим, чем на самом деле. Но шелк от усилия порвался, как будто он продирался в нем через заросли ежевики. Едва ли не кружилась голова, почувствовал, как тело выгнулось, как превратилось в лук, из которого выпустили стрелу, как она вылетела эта стрела. В нос проникал мягкий ненавязчивый аромат, смесь душистых горящих дров в снежную зиму, раздавленных цветов и едкого масла. Нашел в комнате резную мебель, деревянные кресты и подсвечники, поддерживающие многочисленные свечи, символические росписи, украшавшие деревянные рамы на окнах, полки с расставленными на них красивыми домашними горшками, котелками и мисками. Дом паши хоть и оформлен, как предполагалось, наверное, мастерами, в греко-восточном стиле, предполагаемым истинным христианами, в нем трудновато сыскать роскошь Египта с пышностью Вавилона, где маленькие отсеки, образуемые золотыми решетками и латунными колоннами, поддерживающими над позолоченными деревянными кушетками с кисточками, обитыми дамастом, задрапированные потолки лососевого цвета. Нет, напротив, во всех вещах Коркуту чудилась степенная суровость, такая же как белая ладья, чинно шествующая под хрустальной синью неба, от полноводья реки. Он учился и мог назвать себя, ответить на все случайные вопросы, но пока еще не так хорошо, чтобы задать собственные, глубинные. Новые реалии ослабили, по крайней мере на какое-то время, сгустившееся мучительное воспоминание о некоем предыдущем существовании, об определенном скоплении прежних истин, с которыми сталкиваться не хотел. Его утомляли русские обычаи — слуги, подглядывая из-за угла, тихо усмехались, как хозяева собираются кормить всем этим юношу, ежели и дородному мужу в почтенных летах не съесть все это? Яства с обжаренной рыбой, куриные ножки в соусе, приправленные пряностями куски мяса говядины и свинины, отдельно служка внес большой поднос с только что приготовленным гусем, приправленным чесноком и петрушкой, в деревянных мисках лежали румяные пироги с капустой, мясом, брусникой, рядом лежали запеченные яблоки — стол ломился от изобилия. Вежливо пытался отказаться, отринул кубок, инкрустированный серебром. Повар набросился с кулаками на мальчишку-кравчего. — Он же не виноват, не виноват… Мне нельзя! — речей никто не понимал, стал оттаскивать от жертвы, но тот как клещ вцепился в неё. Уронил плащ и левую перчатку, а потом — кольца, унизывающие каждый палец. Опал, оникс, аметист, сапфир и. бриллиант. Вельможа заходил редко, спрашивал о здоровье, интересовался, все ли есть, и, получив положительный ответ, уходил. Хатун, его супруга, каждый день кропила опочивальню, якобы святой, водой, дабы изгнать злых духов, которые могли сидеть в посланце Магомета. У короля Теодора шехзаде получил аудиенцию на второй месяц своего пребывания. Холодный рассвет пролил на землю золотые лучи света. Переливающиеся на солнце длинные сосульки, словно диковинные алмазы, качнулись под порывом ветра, самые тонкие из них не выдержали, упали на оземь. Заледенелый воздух прорезался веселым колокольным звоном, и звон этот разлетался на многие аршины до самого края на горизонте — и били сегодня во все колокола на Руси: наступило долгожданное воскресенье, в этот день никто не работал, ни крестьянин, ни городской житель. Разодетые в чистые одежды свои, что нашлось самого лучшего, люд православный спешил на молебен в церкви и храмы, и в этот раз все дороги — дальние и короткие, были заполнены толпами, спешащих занять первые ряды пред алтарем да на папертях. В Санях спешила знать на службу, где предстояло ей стоять бок о бок, плечо к плечу с презренными рабами своими да людишками посадскими, чью безродную натуру они презирали. И крик: десяток гнедых коней галопом помчался в сторону царского дворца. Владыка сидел, глубоко задумавшись, опершись правой рукой на подлокотник кресла. Он очень мало походил на своего отца: вроде такой же крупный с горбинкой нос, те же огромные глаза, но улыбались, почти смеялись. В нем было столько старания, что казалось, будто бы и вправду беседует с Богом. Поражал своими видениями, будил колокольным звоном округу и, собрав паству в церкви, говорил о том, что поведал ему Господь. Глядя в безумные очи кесаря, верилось, что его мятежная душа отрывается во время сна и несется к небесам, чтобы выслушать их слово. Сожалеет он лишь о том, что мысли его уходят в небытие, как льдины, растаявшие в тёплой воде. Память убога: что помнил вчера, сегодня подверглось забвению. О разных чудесах, в книгах описанных, о далёких странах и народах. Только не всё понимает, о чём брат султанов говорит. Однако внимание ему приятно. Да и сам люб: расплавленная энергия, освещавшая бесчисленные турецкие башни, не угасла, не исчезла, весной, гнетущей и сырой, и хотя город очищали свежайшие ветра, казался негостеприимным и неестественно тихим, нет, превратился в нерушимый свинец. Не в первый раз Коркут с сожалением подумал о своей неосмотрительности и неосторожности во время бесед, о том, что пора бы укоротить свой язык. Ничего плохого о Рюриковичах им не утверждалось, но некоторые его высказывания, касающиеся взаимоотношений Османского государства с другими народами, могли быть истолкованы как гордость за свое племя. Интриги Двора построена на преднамеренных искажениях его высказываний, произнесённых при обстоятельствах, часто забытых. Обвел взглядом присутствующих. Многие неведомы ему, а те, кто знаком, — сплошь хитрые лисы. Правитель кротко и равнодушно смотрит прямо перед собой. Не от кого ныне ждать милости, не на кого надеяться, кроме как на свою голову. С невинной самоуверенностью Теодор не сомневался, что, едва обретя свободу, желает вернуться и отдастся мании вторгаться, захватывать и подчинять, что составляла самую сущность философии предков и которая, по наблюдениям, так не вязалась с нравом и ценностями москвитян. Одного лишь христианин не мог: ему некуда было возвращаться. Так вот и провели они беседу — одновременно понимая и не понимая друг друга, близкие и далекие, уважающие друг друга за то общее, что было между ними, и жалостливо презирающие за то, что их все же разнило. Принц четко осознал, что никакого будущего у этой схватки разумов нет. — По-доброму ли доехал, Борис? — Ах, твоими молитвами… Что же это бают, юнец заморский, у тебя недужит? Стращаешь? Приведи-ка его! Годунов спокойно смотрел на вошедшего, но так его спокойствие казалось самодовольным, высокомерным. Ближние послухи все уши прожужжали о царском родиче, и оттого не мил ему боярин, ой как не мил! Он был убеждён, что ради власти готов Захарьин на любую пакость Ни чести, ни совести… «Вот же собака! — мысленно выругался. Целью, ныне исполненной, долгие годы было очистить к престолу путь для младшенького — Федора Ивановича, который, благодаря его любимой жене и сестре, был мягким воском. Только следовало хорошенько рассудить, как это сделать, чтобы и волки были целы, и овцы сыты. А делать сие — ой, как нелегко, всякая палка — о двух концах, то есть всякое оружие, кое ты обратишь против другого, может быть обращено против тебя …Измучил всех Грозный державец, сидел, сгорбившись, низко свесив голову на грудь, прикрыв глаза, и почти не воспринимал того словесного зелья, которое верный холоп неустанно вливал в его уши. В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим! Ему ужасно хотелось погладить себя по головке, как, бывало, гладил батюшка, хваля мальца Бориску за недюжинный ум. Димитрия, ничтожество, козявку в пеленках, и вдовицу Марью запретили поминать в церквах при постоянных здравицах. Все чаще распространялся слух, что углический поселенец вообще не может притязать на престол: дитя от седьмой жены не считается законным ребенком и наследником. Но кровь, льющаяся из горла, не выцвела под лучами солнца, а уже указывали пальцами на тень за спиной, уже шептались и перебегали ближе к восстанию, высматривая предводителей и готовя собственные штыки. Алчущий благости Шуйский лишь подтвердил то, что ему наказали, Федор, сломленный трупиком, долго плакал, что грешен, потому что малыша не считал братом и не любил, что никто в целом свете не любил Дмитрия, что некому было защитить его; что дьявол потому и повел рукою с ножичком, острым лезвием рассекая выю, чтобы зрел неправду свою, чтобы мучился и ответил за содеянное перед гневом апостола Петра… День сменяется днем, хворый поднимал потяжелевшие веки с редкими короткими ресницами, медленно тускло водил, будто что-то искал, ну, а верный шурин — на своем месте. Надел голубую ферязь, украшенную по разрезу и подолу парчой, жёлтые сапоги, шапку, отороченную соболем, а поверх ферязи — бархатный узорчатый опашень с меховым воротником и крупными серебряными грановитыми пуговицами. Добился хлеба-соли с турками, чтобы обезопаситься со стороны Крыма, а этот мерзостный человечишко, хан, будто грозился: пусть привяжут к собачьему хвосту, ежели я не приведу войну на Русь. Ну, поглядим, как его и привяжут … Но где же достойная награда трудов Борисовых? Словно псы голодные ополчились княжата да родовитые бояре, эти малосведущие бездари, неспособные ни к какому делу, нигде не бывавшие, кроме своих провонявших навозом поместий. Каждое отдельно взятое ничтожество не представляет опасности, но свора ничтожеств, присосавшихся к власти, во все времена и повсюду — погибель для всего разумного, светлого. И главное их оружие — клевета. И если человек хочет отмыться от грязи, понапрасну возведённой на него клеветниками, он победит или умрет. Ибо победителей не судят, а об умерших говорить плохо не принято… Глубоко вздохнул и сел на скамью. Ох, молвил это вслух? Юноша повернулся, сосредоточенный, что-то фантазирующий, старался вникнуть. В больших серых глазах его, выделявшихся на бледном лице, застыла тревога. — Эй, не кручинься, витязь ясный! — Стиснул за плечи, притягивая к себе. Мелкие капли, запутавшиеся в усах и кучерявой бородке, переливались на солнце всеми цветами радуги. — А не помериться ли силушкой? Охоту любишь? Коркут озарился мальчишеской улыбкой, обнажив мелкие, но идеально белые зубы, и жестом выразил одобрение, размечтался, не произнося ни слова.