Мактуб - ибо предначертано

Снег заметал следы — где, зачем? Ровная колея пошла пригоркой, затем растворилась словно в тумане за дальним поворотом, еле виднеющегося вдали. Устало потрескивали ветви деревьев, сбрасывая снег. За что, почему понадобились длинные страшные ночи, пылающий очаг в глубине избы? Очнулся из зимней спячки люд словно медведь в берлоге. Поежился в весенних золотистых лучах, громко зевнул. В сердце разверзлась пропасть и все дурное — мысли, страхи, подозрения, в единый порыв сгинули куда-то в глубину, какую глубину — сознания ли или сновидения? Все перевернулось кругом; там, где стояли населенные деревни, теперь заросло бурьяном и сорными травами, стало место обиталищем диких зверей и стервятников. А в столице белокаменной за семью замками что? Все хорошо? Э, нет. Глянешь в открытый сундук, а там гроши. Поднимут цены на товары, налоги установят, да такие, что после мужики да бабы еще туже стянут веревками и ремнями портки, поплачут над смертельно бледными детишками, а младенец умрет на руках матери — нет молока, кормить нечем. А в царских палатах да хоромах боярских красиво, ладно, великие мира сего веселятся. Красив и отраден глазу был терем Бориса Федоровича, шурина державного. Просторный, ажурный, весь в светлой желтизне деревянного кружева, со стороны он казался драгоценной резной шкатулкой. Изнутри — резьба деревянная, позолота, хорезмийские ковры, серебряная утварь в поставцах, нарочито расставленная просторно, чтобы каждую вещь можно было рассматривать, любуясь дивной работой. А потому любила Ксеньюшка зажигать свечи чистого, ярого воску, чтобы осветить и самые дальние уголки горницы, в которой вечерами девушки занимались рукоделием. Чуть слышно шелестели, кружась, веретена, плавно текла складная речь бабки-сказительницы. Хмурясь, боярышня, тихо шевелила губами, рассчитывала сложный рисунок. Она ткала полотнище с узором собственного изобретения, и очень боялась напортить. Конечно, не деревенская холопка, которая, что сама наткет-нашьет, тем до старости и обходиться будет. Но очень хотелось, чтобы стыдно за нее не было. С чуть вздернутым носом и упрямым вишневым ртом, с косой, толщиной в руку, чей конец, обвязанный красной лентой, касался пола, прославилась на Москву. Стоило ей появиться в церкви, и взгляды всех молодцев так и липли к ней. И только ли юнцы млели? Мужчины в возрасте пылали еще ярче, еще жаднее! Они видели в этой высокой, работящей девушке некую многообещающую приманчивость, которая сулит много удовольствия, счастья… и беспокойства много, что и говорить, но это уж зависит от того, кто и как будет держать эту жар-птицу. Большие, черные, с длинными ресницами глаза ее замирали от смущения, не ведая кокетства. Разумеется, была еще ребенком, совершенно не знакомая с тяготами. Благородный и строгий профиль смягчался выражением, которое поражало ясностью душевной чистоты и очевидной, на все обращавшейся добротою. Но в то же время в этом лице было что-то, какая-то неуловимая черта, обличавшая присутствие мысли и твердой воли. — …. царевич махнул сабелькой, и полетели головы. Одолел злодеев — и в дорогу. Долго ли, коротко ли, добрался он до большого прекрасного города; А там терема богатые выстроены, в тех теремах сидит Василиса Премудрая. Увидала она в окно доброго молодца, расспросила, куда и зачем идёт. Он ей сказал, что ищет Бабу Ягу золотую ногу… Потрескивают в печи дрова. Рудо-жёлтые отсветы пламени приплясывают по стенам. Пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на лазы. Вздыхая, припала головою на грудь подружки своей. Доверенная ее, Марьюшка была пылкой и румяной. В свое время, юницей, чтилась нянюшкой, да так и осталась ходить за ней. Эй, не ту приставил Годунов оберегать скромность своей дочери! Охоча была на всякие шалости-глупости, всё подбивала свою питомицу то, переодеться, то на скоморохов глядеть. Но девушка была слишком далека от нескромных удовольствий. На все вещи смотрела, еще пока, прямо, добра не жалея. В стороне от них за храмовой оградой сидели на земле юродивые с вывалившимися языками, и те, чей облик был обезображен с самого рождения: слепые, калеки с отростками вместо ног или рук, прокаженные с перекошенными либо потемневшими лицами. У большинства не было ничего: ни дома, ни семьи, ни даже здоровья, каликой перехожими, просили по городам да селам, какое сердце тут не зарыдает? Батюшка никогда не любил нахождение в храме, ему не нравился запах ладана и толпа богомольцев, состоящей из бродяг, смердов и прокаженных. Про себя посмеивался над фанатизмом молящихся, чьи спины склонялись в молитвенном поклоне, а лбы касались холодных плит храма. Он живет не для своего удовольствия, не пирует, не бражничает. Он живет для всей страны, для дела русского; своею деятельностью он ведь и детям же своим расчищает широкую дорогу!.. Все это так, и его труды не пропадут даром, и история почтительно запишет его имя на свои страницы. Но ведь человек, совершающий даже самое великое дело, не вправе отговариваться этим делом от исполнения своих первых, неизбежных, непреложных обязанностей. Если же у него не хватает на это ни сил, ни сознания, то он должен одного себя винить в последствиях. Злится будет, что в город ходила. Но не слышала или делала вид, что не слышит предостережения няни, в чистоте душевной приступая к великому таинству. Никто не может указать такой поступок, за который краснеть пришлось бы. — Сделай милость, возьми. Она протянула медяк. — Спасет Христос тебя, матушка, — густым, тяжелым басом провозгласил нищий. — Спасет и вознаградит за доброту твою. Устало опустила веки и покивала, соглашаясь. Скорбная улыбка коснулась ее уст. Чуть выдалась возможность, выбралась из давки, шмыгнула в первый же проулочек и почти не помнила, как воротилась домой, только чудом отыскав дорогу. На розовом горизонте померкающего неба, в значительном расстоянии друг от друга, рисуются конники: холопья их терпиливо дожидались. Нет, чтобы месяцок-другой, пускай зверь лесной отъестся травки, потомство даст. Тяжело перевела дух. Ох, светы… Нагорит придвернице от родителя за то, что не устерегла, не охранила! Бедняга уже почти, наверное, лишилась ума от страха — пропала голововушка. Отец! Не чинясь, спрыгнул с коня прямо в грязь да и скрылся в палатах. Метнулась куда-то — она сама не понимала, только бы подальше от гнева и гордости. Выскочила в противоположную дверь, пронеслась через пустую светлицу, сшибая по пути наставленные тут и там вышивальные станки с пяльцами, забилась о стену в тщетных поисках выхода, рванула наконец дверь — и с разбегу рухнула под копыта жеребца… Опасного рода, вожак табуна, приходящий на помощь раненым или больным сородичам, следящий за воспитанием молодых, этот самец превращался в опаснейшего бойца, когда кто-либо нарушал его спокойствие. Взбешенный малейшим движением, он стремительно атаковал, пока противник не будет повержен. Не могла открыть глаз от усталости. Или, скорее, это было опустошение, словно она недавно перенесла сильнейшую лихорадку. Кто знает, может, так и произошло, пока она лежала в забытьи. Она совершенно точно в своих покоях, но не упомнит, как добралась сюда. Помнит, что колени всё подворачивались, а жар внезапно распространился по всему телу и не давал думать. Что какой-то хлопец, своей осанкой уже походивший на взрослого, молнией сверкнул, взнуздав коня, поднял на дыбы. Его рука, сжимавшая поводья, побелела, а на скулах заиграли желваки. С утонченным, но суровым лицом, высоким лбом, носом с горбинкой, выступающими скулами, был каким-то особенным. От животного и его покорителя исходила сила, управлять которой был мало кто состоянии, как если бы оба являлись стихией, вместилищем огня другого мира. Теперь сложно пошевелить ногами, кости ломит до сих пор. Кто-то снял с головы кокошник, она видит, как её собственные тёмные волосы разметались по подушке. Предметы в отдалении всё ещё не приобрели чётких очертаний. — Ах, доченька моя, дитятко, голубушка, что же это с тобою?! — отец, стоявший с воздетой рукой, казался таким полным мощи богатырем, что, действительно, мог сломить всякое препятствие. Кормилица тут же склонилась в низком поклоне и ушла в дальний темный угол, дабы не мешать беседе. Всегда рад был отдохнуть душою в разговорах с умной, образованной, никто так красно и так интересно не умел говорить с ним, как она. Но только стоило ей, улучив удобную минуту, заговорить о чем-нибудь близком, касавшемся до его распоряжений на будущее — и он ее останавливал, ласково, любовно, но все же останавливал. — Упала… — тяжело сглотнула, языком своим водя. Внутренний жар, паливший ее, уменьшился, хворь миновала. Невидящими глазами она уселась на кровати и свесила ноги, смутно припоминая случившееся. Презирала торжественные речи и замыслы. Это было смешно: насколько басурмане ненавидели папистов-латинян, столько же ненавидели и московитов, насколько пренебрегал католической верой, столько же враждовали православию, разоряли монастыри, грабили церкви, жгли селенья, насиловали монахинь. Беда приключится, ежели пустить на Русь. Со света сживут, окаянные! Цари их, султаны, неправедные, клятвы, что поцелуи Иуды, дружба такая едва ли принесёт государю счастье. Омут вседозволенности дна не имеет… Холила чувство собственного достоинства, гордость. В младенчестве была, ей сказывали — ворвались татары в град княжеский, увели в полон всех женщин вместе с детьми и стариками. А дома их предали огню. Так что пусто стало на том месте. Досталась бедняжка Крупеничка злому татарину. Начал он понуждать её перейти в веру магометянскую. За это обещал татарин: будешь ходить в чистом злате, спать в пуховой постели, есть яства лебединые. Но не смутили девушку обещания нехристя, ни словом не ответила ему. И тогда решил он отдать её в неволю, сломить упорство тяжкой работой. Страдала Крупеничка, но так и не сменила своей веры. Ксения уже поняла, что случилась непоправимая беда, но все еще надеялась. Точно бы ожгло кнутом. Не только страх заставил ее похолодеть, но и воспоминание о своем защитнике. И только больно хлестнуло осознание: да ведь ненавидела и заклинала своего спасителя! Такой поступок, удивительные самоотвержение, юность и храбрость не могли не подействовать. Ее подозрительность и ненависть, покуда ни на чем не основанные, вынужденно сочетались с некой признательностью… и, пожалуй, восхищением. Она умела быть справедливой и не хотела оставаться благодарной. Исчезла знатная столичная девица — теперь больше напоминала раненого зайчонка… Чуден гость был! Взглянул на ее — ожег. Утром поднялась она, словно больная. Ах, словно наважденье! Действительность уходила от него, будто читали какую-то старую повесть, и сам видел узоры на потемневшей картинке. Каждый день, наверное, там далеко-далеко шли трапезы и молитвы, после чего следовали переодевания. Все делалось элегантно, в больших глубоких деревянных кадках постоянно устраивались горячие ароматизорованные ванны, на поверхности подкрашенной в розовый цвет воды плавали цветы, и периодически сдаешься перед коварством гурий, ворковавших словно птички на карнизе, а на деле — заманивали добычу. Здесь было все: миндальные печенья, засахаренные фрукты, заботы о телесной красоте и волнующие исповедальные нашептывания евнухов. Все чувства напряжены, искусно возбуждены и раздразнены, вращаясь вокруг невидимой и всемогущей персоны. Под мраморными сводами били фонтаны и чистая питьевая вода текла по желобам, выложенным голубой и зеленой мозаикой. На берегу одного из прудов беззлобно переругивались розовые фламинго, пеликаны, ибисы. Местами зелень была так густа, ряды оливковых деревьев и эвкалиптов так удачно расположены, что иллюзорная перспектива большого леса заставляла забыть о скрывающихся за ними зубчатых стенах. Менялись времена года, напоминая о том, что у погоды есть свое расписание: платаны покрывались зеленой листвой, затем вдруг сбрасывали с себя все; тюльпаны, гиацинты, гвоздики и розы резвились в озаренных солнцем садах, затем исчезали в холодной жесткой земле. С Босфора дули теплые ветры, затем их прогнали ледяные. Но все это произойдет теперь без Коркута….Нет, развалины, развалины исчезли, их разнесло взрывом внезапного появления вокруг целого и невредимого, полного жизни мира! Как же он возродился из ледяного пепла? Как же удалось не умереть среди холода и дымящихся пожаров? Привычки и традиции русов казались ему странными, и разбирал еще так мало слов, но знал толк в погоне за дичью. Хохот, крики, завывания, от которых кожа коней вскипала потом, собаки заходились в неистовом лае, а запоздалые прохожие, услышавшие отзвуки дикой охоты, влипали в заборы и крестились исступленно, моля своего Господа сделать их невидимыми для своры, несущейся мимо в погоне за добычей. Чудилось, конские копыта высекают искры из примороженной тропы. На таких сборщих ведутся тонкие мужские разговоры, именуемые политическим делом. — Вы оказываете мне честь своим гостеприимством… — он мягко улыбнулся. Уста паши Godunov источали самые нежные приветствия. Представитель высшей московской знати, фактически возглавлял державу славян. Король оставался, всегда в тени, и был скрыт из виду паутиной филигранной работы. Вельможа был лишен спеси и чванства, ничем не изливал свою злобу, твердя что Запад порочен, Запад продажен, а Восток — хитер, подл и жесток, как козни Шайтана. При этом часто казалось, что этот добродушный и внешне дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству, но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели. Острые, словно мечи, недомолвки смущали принца. Важная персона, он церемонен и изыскан, все так… Только это не мешает ему рубить головы… изысканно. У таких как он, надо понимать, внутри — пусто. Им все едино, что смотреть на голодное дитя, что изрубить на кусочки. Вот почему они так опасны. Есть арабская пословица о враге, который хотя и делает нежным голос свой, но замышляет недоброе… Аллах, сделай так, чтобы слуга твой ошибался, представляя людей хуже, чем они есть! Не мог ничего сказать этого еще и потому, что прекрасно понимал истинную подоплеку происходящего, но вовсе не хотел распроститься с головой потому, что был неловок. Это образование дало почувствовать себя ужасно одиноким. Не во благо слались грамоты. И о том Коркут ведал, а никому не сказал. Пойдёт султан, извращенная жажда крови толкала, под воздействием Луны становился оборотнем, не было спасения от древнего демона, проникавшего в глубины души, и Теордору русскому-либо дань платить, либо в северных лесах своих прятаться. Не заложником отправлял его брат в Московию — отправлял на смерть. Что же было за спиной принца, кроме подавленных амбиций, что впереди, кроме горячих и ложных мечтаний? Будто соломинка, залетевшая из других мест, он вертелся, словно шелковые нити, чтобы угодить капризам властелина; у него не было корней, к которым вернуться, не было будущего, на которое можно надеяться. Обвел чуждый край, поднял очи к хмурым небесам, стая воронья с карканьем взметнулась ввысь с веток. В соответствии с традициями империи сообразительных принцев учили скакать верхом на коне, охотиться и стрелять из лука сразу после того, как они начинали ходить. На шестой день рождения Повелитель одарил большеглазого мальчишку, и Коркут начал оттачивать мастерство под руководством учителя верховой езды. Иногда носилися по ровным полям, будто настоящие турецкий воин, очутившиеся в степях. Однажды конь Мехмеда выскочил перед ним, перекрыл ему дорогу и заставил резко податься в сторону.Сканун сбросил младшего наездника на землю. От этого противно щипало в носу, словно кололо иголками, изо всех сил старался не заплакать, чтобы не быть осмеянным. Увы, плечики дрожжали. Наблюдавший за этим Властелин сделался мрачнее ночи. Его затрудненная медлительность рождала беспокойство, близкое к страху. Малыш, он чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Все было тихо. Запах цветов плавал в вечернем воздухе под безоблачным нефритовым небом. Дух невидимой опалы витал над безутешной жертвой и разгонял по своим покоям испуганных, подавленных женщин. Тугра, знак личной власти, писалась красивой арабской вязью. Обмакнув в чернила острый конец тростникового пера, Падишах начертал три жирные черные линии, косо поднимавшиеся вверх, а слева нарисовал два кружка, которые накрыли три вертикальные линии. Затем он нанес три перекрещивающиеся черточки, устремленные книзу, а внизу добавил ряд изящных завитков: «Настоящий мужчина использует свои силы до предела, но рожденный царствовать переходит этот предел; если ты на это не способен, ты — трус. Никакое испытание не должно поколебать. Или уходи, или победи его». Многим позже осознал: хорошо не только давать советы, но и исполнять их. Чего от покойного владыки ждать не приходилось. Он тешился диковинками, щербетом, лукумом и фавориток в саду, созданном талантом садовника-испанца, которому удалось добиться бесподобных сочетаний не только цветовых оттенков голубовато-зеленой листвы деревьев с блестящими плодами в кронах и матовой зеленью кустов, но и запаха спелых апельсинов с ароматом роз. Как потомок Османа, не унаследовал ни беспредельное холодное бесстрашие, ни нрав льва, с годами испытал разложение, зарос ядовитыми злаками лени, чувственности и жестокосердия и мог бы вослед Магомету сказать, что всегда любил своих рабынь, благовония и молитву, но лишь развлечения удовлетворяли его натуру. Принц решился, если не ловкость, то ему придется применить силу колосса, чтобы укротить животное. Поскольку он еще не обладает этой силой, юноша должен будет совершить невозможное, пусть даже его сердце разорвется при этом. Во власти своего движения, хатун поскользнулась на влажной земле и упала в то мгновение, когда копыта были готовы разломить ее насквозь. Но порыв остановлен. Стремена, которые крепко держал шехзаде, сжимали бока. Рассвирепев, трясся так, что поводья натягивалась до отказа и ранили ладонь. Но напрасно пытался освободиться, Коркут управлял этой мощью, чтобы направить ее против нее самой. Но геройство чистоты совести не дало, напротив, возникло ощущение того, что его прокляли. Узрел профиль, ясный как заря, с кожей цвета розового крема, с косами под облаком муслина, непонятную, как нечестивые картины художников.