Мактуб - ибо предначертано

За последующие недели шехзаде столькому научился, что было бы бесполезно тщательно этом рассказывать. С энтузиазмом занимался и даже потратил время на изучение форм правления городов, которое, по личному мнению, было чрезвычайно утомительно в сугубо догматическом исполнении. Сперва казалось, что для серьезного изучения это слишком болезненный процесс, но сам себе постановил безапелляционно, и не зря. Неотъемлемая ценность предмета изучения вскоре поглотила недобрые воспоминания, и в результате обрел довольно сносное понимание. Выказывал преданную любовь к географическим картам, водить пальцем по горам и водам, соединявшим Блистательную Порту с северной державой. Его рука путешествовала через моря, скользя по берегам, двигаясь к островам Греции, затем заворачивала в Мраморное море и проходила через Босфорский пролив. Весьма критически отнесся к хвальбе своих учителей : в древние времена, когда на Руси не знали Пророка Иису, Иисуса Христа, их правитель – а в те дни владычествовали великолепным городом – отправил своих посланников изучить три религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и отдавала безумием, неслыханное попрание и оскорбление!- религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого великолепия; и, наконец, византийское христианство. В Константинополе русским показали удивительные церкви, где греческие католики поклонялись своему Богу, и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они на небеса или остались на земле. Никогда еще славяне не видели подобной красоты; они исполнились уверенности, что Господь пребудет среди людей в религии Константинополя. Презрительно хмыкнул – земной рай в святотаственно искрящихся золотых мозаиках ныне давно лежит в руинах. Невысокий город с залитыми ледяной водой улицами, где в холоде неизбежно превращаешься в черную птицу с сильными крыльями, птицу ночи, воспарившую даже выше здешних куполов, словно кто-то разбил яйцо, то тщательно, изумительно разрисованное яйцо, которым так дорожат, злобно разбил его большим пальцем, раздавил, и из прогнившей жидкости, из зловонной жидкости родился ты, ночная птица, перелетевшая через коптящие трубы, поднимаясь все выше, все дальше, удаляясь от диких степей, от всего мира, пока не залетела в темный лес, в густой, темный, безграничный лес, из какого никогда не выбраться, в холодное, унылое дикое царство голодного волка, чавкающей крысы, ползучего червя и кричащей жертвы. Единственное спасение для кровоточащего сердца бедного Османа крылось в том, что среди вечных снегов нашлось место для прелестной хатун. Удивительное чело, совсем детское, но непреклонное. Зеленовато-черные синяки на голых руках для нее не имели значения. Какая нежная шея, пусть на ней и сохранились распухшие чернеющие отпечатки его пальцев, какие грациозные худенькие плечи, на них едва держатся рукава ее хлопчатобумажного платья. Гурия из окровавленного мрамора, могущественная красавица и глубочайшая душа. Ksenia! Ее овальное лицо мерцало под вуалью. Она кажется слишком правильной, чтобы причинить кому-нибудь вред. У нее нежный голос, строгие глаза, мгновенно реагирует на обиду и теплеет от сопереживания, настоящая загадка. В длинных же скрывающих тело платьях она привидением движется по комнатам, словно они нереальны, а она, призрак, ищет подходящую обстановку, доступную только ей. Коркут сбежал из чудовищного и грандиозного царства рая, ада и основ христианства с криками «Нет!» и «Не буду!» и вернулся, задыхаясь, пробежав, как сумасшедший. Ну и фантазия, просто безумие, а не фантазия. Не ожидал, что его так заденет какая-то часть русской традиции. Не ожидал, что будет гореть в груди, встанет комок в горле, не дающих выговорить ни слова. У бедняги кружилась голова. В сознании разразилась война. Он двигался дальше, споря с самим собой, и беседа эта начинала напоминать груду осколков. В результате произведения на непонятном зыке, скорбные, грустные песни начали интересовать, а не только быть полезными для выживания, и после официальных занятий часами сидел над ними, чтобы обдумать старые легенды, несущие добро и чистоту.Надо много учиться, достигнуть нового уровня понимания, вполне готов с новым сочувствием относиться к окружающим людям. Нельзя допустить, чтобы желание или нежелание слушать становилось причиной столкновений, это может привести к распаду, разделу и тогда его с легкостью разорвут на куски! По молодому возрасту очень хотелось, чтобы его полюбили, чтобы увидели, что многое знает и умеет, хотелось дарить любовь и заботу и получать то же взамен. Но был… им врагом по своему рождению. Османский лев ловок, называет себя Царем царей, но и медведь чудовищно силен, одним ударом повергает в тленный прах. Новая дейстительность состояла из просторных комнат, расписанных стен, щедро льющегося душистого света и постоянной процессии московитов. Ценил образы, пусть они и казались странными. Принц находил опасным свое окружение, целиком и полностью, верны паше Romanov, в доме следили за каждым словом, каждым жестом и спешили доложить своему хозяину о том, насколько вольно ведет себя заморский гость! Не так часто думал об этом всерьез, слишком занятый упрочением своего положения; однако мысли эти посещали его временами. И четко сознавал нрав вельможи : подлец, интриган и кривляка, несколькими выматывающими дипломатическими собраниями, множеством уловок и немыслимым количеством взяток, как землями, так и деньгами, тягался с соперниками и с трудом справился не возложить на себя корону после бездетного монарха, а надеть ее так, чтобы вошла в плечи вместе с головой! Коркут хотел узнать, насколько беспомощен, идя на поводу у гордости и юношеского разумения,вовлекся в сочиненную им авантюру. Во многом можно было бы обвинить шехзде, но только не в бездеятельности и не в бесхарактерном попустительстве своим недругам. И,естественно, было еще кое-что… Он прислушивался к голосам города, чтобы заглушить свой внутренний голос. Москва сама по себе – произведение искусства, метрополия, состоящая из невероятных домашних храмов, стоящих бок о бок, как восковые соты, где бесконечный приток меда осуществляет оживленное, как пчелы, население. С ловкостью ужа увильнул от соглядатаев за перулок – базарный день только начался, а русские скоморохи в цветастых одеяниях и на ходулях показывали всевозможные представления, а дети толпиись, ели за обе щеки пряники медовые, леденцы сахарные. Прилавки были уставлены свечами, сосудами с маслом и смолой. Воздух был наполнен ароматом восточных пряностей: гвоздики, кориандра и корицы. Купцы торговали не только свежайшей миногой и сельдью, но и такими рядовыми товарами, как пиво, сахар и перец. На прилавках стояли кувшины, лежали буханки хлеба с печатями пекарен. Домохозяйки раскупали чугунки и кухонную утварь. Посмотрел в пустое белое окно, слишком высокое, чтобы увидеть деревья. Они здесь ничего зеленого не видели, хотя на улице стояла весна, поздняя весна. Ей пахнет даже через стены. О, хотя бы минуту увидеть цветы! В империи, которую все же считал, за неимением иного, своим домом, от садов справа и слева поднимался резкий аромат, исходящий от фиолетовых цветов, разросшихся, как сорняки, но с бесконечно сладким запахом, и диких ирисов, прорезающих черную грязь, как клинки, с чудовищно большими лепестками, бьющимися о старые стены и бетонные ступеньки, и, как всегда, от роз, роз старух и юных женщин, роз слишком цельных для тропической ночи, роз, покрытых ядом Там царило уединение, расписные деревянные двери тотчас закрылись на засов, зажженные горелки благоухали ладаном, от медных лам поднимался ароматный дым. На мягких подушках кровати цвел сад из расшитого по трафарету шелка, атласа с цветочными узорами, плотной синели, парчи с замысловатым рисунком. Это послание из ныне другой юдоли, которого предписали ему забыть. Время перестало быть временем, и никогда больше им не будет. День не день, а ночь – не ночь. Не мог выразиться ни по-турецки, ни на любом другом языке, ни даже в своих бреднях. Коркут зло хмыкнул, боль занозой врезалась в сердце, раскромцав его на части, доселе неведомая чернота родилась у него в голове и нужно было решиться на опасный шаг. На памяти встало лишь одно-единственное имя, но думать о худом он не смел, сам себе это запрещал, но его надежды разбились на мелкие осклоки, как и все то прежде, что было в его жизни. Увидел милый образ как наяву, словно христианский сатана опять принялся искушать его галлюцинациями. Увидел, как она начинает принадлежать ему, единственный источник тепла и радости. Изголодавшийся скиталец, что беззвучно скользил чрез пространство, сбившееся с пути существо… Нет, был не только рабом Аллаха, но и благородным принцем, потребовавший наконец от мира место для себя, обладающий невероятным упорством и настаивающий на претворении своих амбиций. Лошадь пустил галопом. Дул ночной ветерок, и волосы растрепались, а накидка развевалась сзади подобно туче. Вдруг его внимание привлек тусклый свет, исходивший от окна на верхнем этаже. Поднял коня надыбы и всмотрелся: то была горница, в которой обитала хатун, дочь Godunov. На секунду показался знакомый женский силуэт, нахмурилась. В его присутстви, чуждого по вере, она чувствовала себя неловко и сейчас не могла не задуматься о причине этого, потом шторы задвинулись и все пропало. Находиться рядом с ней стало для Коркута и агонией, и несравненным утешением. Сам лично отвел усталого жеребца в конюшню, еще не войдя в дом, присел на ступенях крыльца, глубоко вздохнул, коря себя за сумасбродное счастье, что невольно выпало ему этой ночью. За спиной раздались торопливые шаги — по голосам слышно, что двое человек переговариваются о чем-то между собой. Входная дверь настежь растворилась, шехзаде обернулся и встретился лицом к лицу с пашой Romanov : — Ах, батюшка мой светлый! Печалились мы без тебя. Эй, хоть бы шубейку на плечики накинул! Отчего в тереме не сидится, подремать не грех, худючий вон, аки сверчок. Ну ладно, кровушка разбежалась-то по ноженькам ? Сам был зело ретив, проходит сие. А песнопение его и впрямь было слаженным, словно ежедневно выстаивал службу на клиросе, чтобы сейчас подивить лестью и доброй страстью к интригам. Коркут тяжело вздохнул, пусть не столь искусен во лжи, но полный тоски и тайн, мастерски сокрытых под обворожительными манерами. Затем он снова ласково посмотрел на боярина и мягко спросил, шмыгая носом: — Разве в этом возникла необходимость ? Волноваться ? Правда, я потерялся, так жаль… — До лукавства мне твоего далеко, королевич, обиды терплю неправедные! – причитал, поглаживая бороду. В Грановитой палате было душно. Цезарь наскоро собрал Верховный совет: думали-рядили о делах государственных. Сам Теодор сидел на золотом постаменте хмурый, задумчивый, под глазами набухли мешки — видно было, несколько ночей не спал, находясь в молтвенном бдении. Чиноновники, словно змеи, с прищуром глядели друг на друга, иной раз косясь на знаки власти— скипетр и державу — именно это и заставляло их бить челом пред господином. Шехзаде понимал сие, оттого и злило его наигранное раболепие вассалов, все они едины: каждый может оказаться предателем и бунтарем, лишь по окрику очи в пол опускают, а что из речей правда, того лишь только Всевышний знает. Был там — сидел на длинной скамье, уставившись в потолок: чего боялся, чего алкал в миг, понять было трудно, его лицо оставалось для окружающих обходительно-задумчивым. Приходилось честно признаться, как бы ни храбрился, возвеличивая свою фигуру и увеливая добротели : он — маленький зверек в пасти у огромного хищника, и я почти расслышал, как из него хлынула кровь, когда мой господин встряхнул волосами, и они упали вниз, прикрывая следы роковой трапезы. Главному визирю удалось успокоить и хотя бы на время убедить всех в необходимости мирного сосуществования разных религий. Надолго ли? – нерано ходил по комнате, ломая рассудок над тем, как выпутываться из такой проблемы. Четко осознавал, что брат Мехмед не выполнит свое обязательство, его продали русским за бесценок, нечем порадовать москвитян, дабы хоть на время забыли бы свои глупости. Замер, да, серьезную игру ставил на коню, ошибка и можно получить удар мечом по шеи, и хорошо, если так. Но даже страх перед расправой не остановил его — хотелось получить ответ и знать, что ждет впереди — все или ничего? Казалось, русский государь серьезно надумал своей святостью дотянуться до небес. И вместо жирного рассольника государевы единомышленники жевали пшенную кашу. Теодор мало походил на живого — эдакая темная тень, которая неторопливо пересекает монастырский двор, чтобы справить нужду или отведать овсяного отвару. Но и его пленяли легенды Востока. Беседы омрачались дурной шуткой. Этакий придурковатый гном-горбун. И при этом чертовски смышленый и сообразительный. Младенцем его оставили прямо на дороге. Кто-то подобрал и принес малютку во дворец. В двенадцать лет тощий, весь какой-то перекособоченный уродец вертелся у всех под ногами. Все воспринимали мальчишку как паяца, при большом скоплении людей устраивал целые представления с ходьбой на руках, двойными сальто и прочими небезопасными номерами. Своими выходками ему удавалось рассмешить даже самых надменных и мрачных. Но с годами правитель становится всё строже, всё нетерпимее к греху, всё суровее к грешникам — и к себе самому в качестве оного. Приказал отослать неразумного отрока на вечное заточение. Стражники сорвали с бедняги колпак, скрутили ему за спиной руки. — Пощади его, ты милостив, Повелитель! Что наши, что Ваши законы не велят губить… — попросил, коверкая слова. Принц смутно ощущал, что даже у праведной суровости есть некая грань, преступать которую нельзя. А почему нельзя и отчего нельзя — он не знал, и не мог объяснить монарху. И это было хуже всего. После этих слов оба они какое-то время молчали. И властитель кивнул, подчиняясь. Он был совсем лишён воли, чтобы отказывать.