Мактуб - ибо предначертано

В далёкой Московии король Теодор узнал обо всём и побледнел. Он слушал, пощипывая бородку, и стоящие рядом с ним видели, как цезарь выдернул из бороды три волоска. Сошёл с возвышения, на котором стоял трон, и по-отечески обнял иноземца. Со слезами на глазах он пытался обнаружить сходство между этим статным воином, одержавшим блистательную победу, и непоседливым мальчиком, явленного к русскому Двору. Гордое и незлое лицо сияло, бледный, худощавый, сдержанный и полный тайн, день и ночь смущал его образ: глаза-озера и загадочная улыбка. Он мог быть неожиданно добрым, но ничто не помешает в достижении поставленной цели. Пусть к славе лежал через доблестные подвиги, а королевич совершал их ежеминутно. О нём слагались легенды: о том, как он первым пошёл на прорыв крепости, убив при этом по меньшей мере троих здоровяков; как он отстал от своего отряда, покарав безбожных латинян, боялись какого-нибудь иного безрассудного поступка, который тот ещё мог совершить по молодости. В отличие от государя и вельмож, наряд шехзаде был прост: кафтан темного цвета, но самой лучшей и тонкой работы, накидка до пола. Из украшений носил лишь перстень и брошь из драгоценного камня. Держался очень независимо, однако это не означало вызова с его стороны, казалось, полностью подчинил московского кесаря своей воле, нажимал на нужные струны. Приближенные Теодора почувствовали заразительность и опасность его энергии. Воспользовавшись возможностью, просто ликовал, рассказывая о том, как он своей сильной рукой восстановил порядок в стране. — Существует ли в мире иная держава, каковая обладает таким счастьем, како наша при воеводстве твоем ретивом? Справедливые законы и власть спасают нас. «Ибо, — гласит Писание, — есть ли такой народ, к которому Боги его были бы столь близки, как близок к нам Господь Бог наш, когда призовем его?» Прими крест, и всяких чинов люди Российского государства будут тебя почитать большой честью, и будешь одарен всем: города, села и денежная казна многая. В православную христианскую веру греческого закона посвящение есть — дар Божий: кого Бог приведет, тот и примет, а воля Божья свыше человеческой мысли и дела… Коркут не ожидал ничего подобного, хотя наивно полагал, что много навидался на своем веку и привык к обращению с разными людьми. В зале воцарилась тишина. Показалось, что все были охвачены каким-то общим чувством, но каким — он не мог понять. Два стражника обменялись многозначительными взглядами, и шехзаде опять показалось, что воздух пронизан беспокойством и предчувствием опасности. Имена и лица мелькали как в калейдоскопе. Всё это были величественные, неприступные эффенди. Одни были опасны своими амбициями, другие — острыми мечами. Кто-то был известен своей высокомерностью, кто-то — нетерпимостью. Все они что-то отвоёвывали, что-то замышляли, пробивали себе дорогу в мире, который казался слишком мал для них. Что-то неизбежно должно было произойти. Принц молчал и глядел во все глаза на русского, не веря ушам своим. А тот с еще большей ласкою в голосе и в то же время таким тоном, будто гость сознательно и кровно обижал его, говорил: — Ты бы подумал и мое прошение исполнил… Да и почему не хочешь быть в православной вере греческого закона? Знаешь ли, что Господь наш Иисус Христос всем православным христианам собою образ спасения показал? Упрямо качал головой. Перед ним отверзлась какая-то бездна. Он чувствовал и понимал, что это не простой разговор, что никакими доводами не бедить врага и что здесь, в Москве, свои собственные расчеты на то, что возможно и что невозможно. «Нашёл время и место проповедовать», — в бешенстве подумал, стискивая кулаки. Вассальная присяга, которая ему так ненавистна, означала бы, что он должен стать таким же вассалом, как и любой москвитянин, получающий право на владение своими землями. При этом он должен был бы отдать свой ятаган, снять шпоры, преклонить колено и голову, служить ему верой и правдой, не щадя себя, почитать его и прославлять по всему миру. От него требовалась лишь клятва верности, что привела бы к роскоши и славы, дающая вкус к жизни и вкус к смерти, а не страх перед тем и другим. Простая присяга, но унизительная для члена Династии, предтавителя Великой империи и фамилии! В нескончаемых войнах с неверными они находили удовлетворение своим воинственным наклонностям и истовости, право на которую давала принадлежность к знаменитому роду, неустрашимому и внушающему страх. Оскорблен, осмеян, уничижен! Сердце полнилось обидами, которые иногда захватывали все его существо, рождая буйную, до потери дыхания, ярость. Да, теперь он познал самое большое горе. Сейчас ему кажется, что топор палача отсек и его собственную руку, его ногу, и если бы алчность победила, то желал самой лютой муки. Есть ли что-то более преступное, чем изменить Аллаху?! Евреи и христиане осквернили святые книги: Книгу Моисея, псалмы Давида, Евангелия… они вписали в них то, чего там не было. Ближние бояре в раздумье мяли свои липкие, влажные от вина бороды, не понимая и половины, и они ещё говорили — Коркут больше не слушал, о чём. С него было довольно. Сознание болело и гудело, рад уйти, но знал, что не может, пока не кончится пир. В какой-то миг предложили хмельное, но отринул, даже не услышав вопроса. Запутался и устал, мечтал, чтобы его поскорей отвели куда-нибудь и заперли — желательно не в той золочёной клетке, где держали с самого прибытия, а в каземате под землёй, где было бы сыро и душно и не надо было ничего выбирать… Лунный свет пронизывал легкую дымку, тянувшуюся от моря и голубоватой вуалью окутывавшую все вокруг, придавая дымчатую призрачность даже тяжеловесному куполу ближайшей мечети. Ее высокий минарет выглядел прозрачным, проницаемым для лунных лучей и казался таким вытянутым, колеблющимся и легким. Настал час, когда поднимают зеленые полотнища и над кровлями разносятся властные и жалобные крики муэдзинов, когда город, будто выточенный из слоновой кости, застывает, вытянувшись на своей скалистой опоре, раскаленной под кроваво-красным небом. До него доносились запахи Востока, которыми пропитано детство, ароматы дальних островов, шелка и дорогой кожи, табака из, горячего кофе. Открыл было рот, чтобы ответить, потом понял, что в таком ответе будет ложь, пусть не слишком большая, но безусловная, хитрая и склизкая, ни религиозные диспуты тому виною: в нем поднималась гордость, самолюбие, чувство собственного достоинства, укусил губу, про себя непочтительно хмыкнул: «Надейся, надейся!» О, еще успеет взять верх! И способ найдет и выберет подходящий случай… Непременно. Он перестал улыбаться, улыбка всегда появлялась и исчезала очень резко, заставляя окружающих настораживаться и вздрагивать, и начал серьезно, приподняв подбородок: — Повелитель! Я доволен быть в твоей воле и послушании, готов пролить за землю, давшую мне, изгнаннику, свою кровь, но убеждений своих не переменю. Кто не хочет счастья! Но сколь превратно и скоропеременчиво оно, сколь сокровен жребий человеческий, сколь не испытаны замыслы Всевышнего. Одна минута времени сильна сделать великие в делах обороты, когда правители со престолов своих в темницы или в гроб низвергаются. Наша вера ведёт нас так же, как и вас ведёт ваша. Называй это наглостью, но для нас это единственно возможный путь, и идти по нему — это так же легко, как дышать. В самом искреннем его порыве всегда была доля расчета и даже театра, действовал весьма успешно. Где надо пообещать — пообещает, где надо подарить — подарит, славяне и правда нравятся: они веселы, горячи, дружелюбны. В партии лиц, приветливых ему, все прибывало. Конечно, многое понимал, способности к языкам были поразительны. Каждый день запас о знаний в русских словах и оборотах русской речи быстро увеличивался: он уже бегло читал и писал по-русски изрядно. Если бы не трудность произношения, он мог бы вести бегло серьезную беседу. Крепкий паренек, выносливый, твердой воли, большого разума, про таких молва: «Нашла коса на камень». Не уступит, не согнется, пойдут беды всякие, раздоры, ненависть…не то что Федор Иоаннович, сильно состарился, как-то опух. Цвет чела его темен, в глазах никакого блеску, с каждым днем ощущал себя все хуже и хуже. Великий царь всея Руси, самодержец! Ведь живы еще люди, немало их осталось, которые в глубине сердца, конечно, от всех тая свои мысли и чувства злобы, завидуют его доле. Помнят эти люди робким и скромным под тяжелой отеческой рукой. Опять прошумели весенние воды, опять тепло грело и солнце, но царю холодно, знобит его, и никак не может он согреться. Дохтур уговаривает его делать побольше движений, чистоту блюсти. Встанет пойдет — ноги подкашиваются, дышать нечем. Нет, лежать лучше! И сказал уже совсем другим тоном, кладя ладонь на плечо: — Прости. Я забылся в горячке нашего спора. Давай оставим пока что этот разговор, вижу, что тебе он неприятен. Мне хотелось бы провести этот день в мире, насколько возможен он между нами. Ах, пойдем, проводишь. Молодости надобно уж слишком страдать, чтобы даже под угрозой перестать восхищаться, глядя вслед таинственной даме, чью красоту он угадывает под покрывалом. Вышла двор с пирогом, пожалованным ей теткой-королевой. Пирог был огромен, окружностью с тележье колесо, и так же толст. Бедняжка отгибалась под тяжестью подарка, который, казалось, был выложен не мятными сдобами, а каменьями, и если бы не сладкий дух, исходивший от печеностей едва ли не за версту, можно было бы подумать, что несет огромный валун. Он стоял на страже, прислонившись к украшенной замысловатой резьбой разветвляющейся, словно дерево, колонне, которая поддерживала свод галереи. — Ксения-хатун, позвольте помогу! — предстал перед, словно вынырнул из земли, обжигал прелестницу, словно коснулось его полуденное солнце, оставив багряный след.— Если я напугал Вас, прошу извнить мою неучтивость. Разом забылось все. Пусть теперь приходит кто угодно, он ничего не помнит, не сознает, он видит только ту, которая давно уже грезилась ему в юных горячих мечтаниях, для которой он приехал сюда, оставив далеко за собою все, чем жил до сего времени, ради которой выносит теперь столько неприятностей, томлений. Темнота придает смелости, она отняла у них рассудок и всякое соображение, все исчезло, уничтожилось бесследно, не было ни прошлого, ни будущего, была только настоящая минута, чудная, блаженная, и эта минута будто остановилась, будто медлила и шептала им: «Пользуйтесь мною!.. Я готова долгие, долгие годы, целую вечность, стоять над вами, охраняя вас благоуханными крыльями, но я не властна в этом. Я промчусь и уже никогда не вернусь более… пользуйтесь мною! Он был безумно влюблен, насколько может быть влюблен молодой человек его лет в лунную тихую ночь и среди таких исключительных обстоятельств. — Уйди, злыдень! Взор лукавый, креста на тебе нет! Уймись, поганец, батюшке на тебя пожалуюсь! В Годуновой оказалось столько отчаянной силы, что она сумела оттолкнуть от себя шехзаде. Вывернулась, будто сняли оковы, юркнула за калитку, оставив в награду ему нарочитое презрение. Смерчи его гнева, сеющие боль и, были лишь выражением того помутнения разума, в какое ввергала собственная глупость и безмерность того дела, на которое он решился, осознание собственной слабости и предчувствие опасностей, которые его подстерегают. Его обуревало демоническое стремление доказать свою власть себе и другим. Если обстоятельства не изменятся, если искушения по-прежнему будут принуждать, он умрет скорей, но этого не сделает. Никакая ночь, никакие любовные чары не заставят его быть малодушным, унизиться перед собою, сделать то, за что и он сам, и все могли бы презирать его… Но сказочная гурия… Лучше бы он ее не видел, лучше бы не было этой волшебной встречи! Однако она была, не во сне ему все пригрезилось… и теперь кончено!.. Как твердо он знал, что не уступит в вопросе о теологии, так точно твердо знал и другое: не отступится от боярни, она будет принадлежать ему. Как случится это? Как сумеет он примирить, по-видимому, непримиримое? Он не мог еще себе, конечно, представить, да и не до того теперь было: властелин жаловал в новый поход. Лев растет, начал показывать зубы! Энергичным противником сына Блистательной Порты являлся Василий Шуйский. Немало годов князю, амбиции его так и остались неудовлетворёнными. Их место заняла усталость. Осман же ещё не достиг своего расцвета, перед ним была вся жизнь и множество битв, из которых будет неизменно выходить победителем. Охватила дрожь. Внутри закипала ревность — ревность к удаче и силе, ревность к могуществу другого человека. Открытие сие произвело то же впечатление, какое производит удар разбойничьим ножом в темноте. Пораженный, тяжко раненный, не вполне понимает, откуда исходит опасность, и слепо машет руками, пытаясь защититься. Во враге своем нашел то, что в лучшие дни скрывается: тонко вылепленный костяк, линии которого выдавали свирепую волю. Сквозь нежную плоть основание неукротимой натуры угадывалось, как первоначальный чертеж. Истинные черты характера будут проступать все ярче, когда станут ослабевать обманы юности. Боярин с усилием распрямил плечи, ближе подошёл к столу, сухо проговорил: — Да, ты, ты, наверное, сможешь все… Но горе тебе постельку приготовит, оно же тебя саваном в последний твой день и приголубит. Ах, королевич уже призван к участи своей! Принял князь чарочку, другую, отужинал, раскинулся вольно в своем укромном покойчике… Думал, снизойдет благость душевная и отдохновение настанет, но ничуть не бывало: то завсить снедает, то Захарьина нелегкая принесла, напомнил об Углеческом деле, о страстях великих на Руси.