Мактуб - ибо предначертано

Ранний зимний вечер уже давно наступил, и тереме по всем покоям и переходам зажглись огни. Няня боярышни крепко пораздумалась. На некрасивом и уже давно поблекшем лице ее, освещенном, однако, лучистыми и добрыми голубыми глазами, читалось необычайное смущение. Отличаясь живостью и любопытством и по свойству своей организации неспособная сидеть на одном месте, интересоваться одним и тем же, волновалась и принмала к сердцу чужие истории и дела. Но последнее событие выходило из ряда вон. Стены московских дворов, если бы кто порасспросил их и умел их слушать, могли рассказать немало удивительных историй, доказывающих пылкость воображения, хитрость, изворотливость и поразительную смелость их обитальниц. Чего никогда и в голову бы не пришло женщине, поставленной в иные условия жизни и не лишенной известной свободы, то не только приходило в голову, но и тотчас же исполнялись, со всею силою женской страстности, затворницами. Требования природы во все века — одни и те же и если им не дается естественного простору — они находят себе самые невидимые лазейки и просачиваются через них с энергией и силой, по меньшей мере равной силе задерживающих препятствий. Если хотелось милого, дружка сердечного, и начинали стремиться к нему, искать его всеми мерами, всеми хитростями и выказывала при этом искании поразительное упорство, невероятную смелость. Препятствия только прибавляли ей силы и изворотливости. Начиная с самых идеальных представлений, путая в себе самые чистые чувства, она, после первого трудного шага, после первого греха по понятиям терема, начинала чувствовать себя преступницей, еще более тешила свою душеньку и потом, когда все выходило наружу часто лила реки слезные в тесной и сырой монастырской келье. Точно так же поступала, только, может быть, с еще большей смелостью отчаянья, жена, которую выдали против воли за «постылого». Главное же, чем больше было препятствий, тем смелее становилась любовная драма. Но не выказывала хищных инстинтов юная Годунова, не по летам серьезна и разумна, знала буквицу и читала письмена. Да было в ней веселья озорного, но темные глаза смущали своим огнем и серьезных мужей. Властная, даже девчонкой могла так глянуть, что любой подчинится. Ксения сидела за пяльцами и при свете двух толстых восковых свечей была, по-видимому, прилежно занята рукоделием. Холопка прямо подошла к госпоже: —Уж не знаю как и сказать… Королевич отходит, молил прийти к нему, дабы попрощаться, узреть тебя, горлинка! В одно мгновение воспитанница преобразилась. Изменился голос – словно с трудом проворачивался несмазанный колодезный ворот. Уже начавший округляться стан ее выпрямился. Ее тонкие ноздри вздрогнули, губы сжались, глаза стали острыми и блестящими, как сталь клинка. — Грех-то какой затеяла! Ворог он, басурманин… Татары, османцы нещадным образом грабили крестьян, а тех, кто не мог заплатить долги, подвергали изощрённым и жестоким наказаниям, в полон дев увозили. Святое ли это дело – варвара жалеть ?! Да и оторопь хватает, если дойдет до государя, и тут уж никому нет спасенья: срам и позор царского рода смывается кровью и лютыми муками виновных и невинных. Няня припала к ее коленям и стала целовать ее руки. — Ангел, золотая моя, добрая, ненаглядная! — восторженно говорила она, заглядывая в очи Ксении. — Не говори так, какой тут грех, а коли и грех, не твой он, а мой… Боярышня лукавила, сама не знала, что такое творится с нею: и страшно, и горестно что-то, и дух захватывает, и ничего понять не может… Ведь уж не впервой слышит о королевиче этом, ведь уж давно-давно, когда она была еще несмышленочком, прозвучало перед нею это непонятное, таинственное и сразу почему-то запало в сердце, почему-то испугало, почему-то смутило — и с тех пор не выходило из памяти. В жарко натопленном покойчике, у горячей лежанки, старушки много всяких чудных сказок рассказывали. Были в тех сказах удалые и храбрые молодцы, были в них красные девицы, и манили те сказки в свой мир заколдованный, за тридевять земель, в тридесятые царства, и тайна благоуханным цветком раскрывающейся любви, непонятная и неведомая, все же как-то трепетно и заманчиво сказывалась детскому сердцу. А теперь вот и наяву будто начинла твориться волшебная сказка. Из тридесятого царства, из-за моря приехал, спас ее, осадил коня богатырского. Хорошего роста, стройный, в черного бархата костюме, не скрывавшем, а, напротив, выказывавшем формы его тела, он производил впечатление здоровья, свежести и энергии. Это впечатление еще усиливалось при взгляде на его молодое лицо с блестящими очами и смелым выражением. Заткнула уши и попятилась, словно от святотатственного искушения. Вспомнила о страшных муках, которые терпели невинные дитятки в руках безбожников в то время, как этот изверги предавались своим сатанинским увеселениям. Между двумя этими мирами, столь несхожими, но крепко спаянными необходимостью, шла глухая напряженная борьба, страшное и неизбежное столкновение двух природных сил. Драмы назревали постепенно. Однажды происходил взрыв. Грешно идти на поводу у изменников. Все рухнет тогда! Рухнет и церковь, обратят в пепел наши села. Душегубцы, кровопийцы, и этот ничем не лучше… Тьфу, пакость! Господи, спаси и сохрани! Но если хранит истинное целомудрие, чувствуя себя под отеческим Божьим оком и не забывая о земных своих задачах, в лучшие минуты стремится к небесной отчизне, откуда же в ней эта робость, эта дрожь губ, трепет пальцев, холодок, бегущий по спине? Предчувствовала, что наверно и сейчас должно совершиться что-то такое неизбежное и огромное своим значением. И эта уверенность подавляла, наполняла ужасом. Краска волнения заливает ее щеки, сознание колотится часто-часто. Дрожащие губы ее повторяли все одно слово: — Решиться? Решиться ли? Ведь даром что он — нехристь, а все ж таки у него чувства есть и ему очень больно… Пусть не молвит никто, что предала своего спасителя, защитника! Разноцветные зажженные у киотов лампадки, мигая своими огоньками, придавали совсем фантастический вид тесным комнатам. Ничего не видно, все окутано мраком, только среди ночной тишины явственно слышится сдержанный шепот. То Годунова прокралась затаив дыхание, дрожа и замирая с каждым шагом, в опочивальню, проскользнула к высокой кровати, наклонилась над изголовьем. — Али худо, неможется? — лежал на правом боку, так как на левом не быть и минутки — Королевич, ты меня понимаешь? Молитва окончательно оторвала его от действительности, перенесла в иной мир, разорвала связь между ним, воспарившим духом, и слабым, истощенным долгой болезнью телом, которое лежало теперь согнувшись, подавляемое собственной тяжестью. Зубы крошились, сведенные от напряжения, молчал принц в агонии, в агонии, которую испытывал, не вынося ожогов свого нутра и не имея возможности вырваться. Коркут мучился и горел. Не открыть глаза, а если пытался, ресницы царапали их, и становилось невыносимо больно. Видел широкое аметистовое покрывало моря с серебряными бороздками волн. Малюткой трудно было вообразить, что по иную сторону этой феерии красок существовали европейские берега с серыми или темно-бурыми домами…Ощущал на языке кушанье, приправленное кориандром и неким подобием масла, сладкого, как сливки. Блюда с кебабом несли к шатрам. Жар уже не изливался с небес, но исходил от земли, и все купалось в горячих испарениях, где смешались запахи с ароматом свежей мяты. Видел русскую птицу, что поднялась из яйца, расправила свои безупречно белые крылья и раскрыла клюв в неожиданном пронзительном крике. Она взлетела вверх, освободившаяся от разбитой красной скорлупы, поднимаясь все выше и выше над головами прихожан, над мягким водоворотом зеленых листьев и порхающих воробьев, над великолепным гомоном звенящих колоколов. Колокола звучали так громко, что сотрясались даже кружащиеся в воздухе листья, так громко, что содрогались уходящие ввысь колонны, что толпа покачивалась и пела еще усерднее, стремясь слиться в унисоне со звучным золотоголосым перезвоном. Пусть теперь приходит кто угодно, он ничего не помнит, не сознает, он видит только ту, которая давно уже грезилась ему в юных горячих мечтаниях, для которой он приехал сюда, оставив далеко за собою все, чем жил до сего времени, ради которой выносит теперь столько неприятностей, томлений. Его пламенная, верная любовь – перед ним стояла окруженная ореолом величия, чудная фигура была от него так близка, что касался ее одежды. Голос ее способен был всколыхнуть источники жизни, разжечь мозг и все прочее. Ценил округлость плеч и линий гибкого стана и не видимые, но угадываемые тайные совершенства красоты. А между тем, он уходил, страшная боль загрызла его сердце, все его члены. Не мог он выдавить из глотки своей ни единого звука, ничего кроме багровой жижи. Но в этом Аду нашлось место для старой милой легенды о девушке, протянувшей плат, чтобы утереть его лицо и ослабить его страдания. Хоть степенно и надменно отвергала ухаживания, сейчас не питала никакой злобы, делала добро. Она почти упала рядом и что-то невнятно шептала… Ах, если мог прийти в себя, ответить ей спокойным и в то же время строгим взглядом, и взгляд этот, более чем все уговаривания, помог ей сдержать рыдания, подступавшие к горлу. В тебе кипит не яд, но кровь героя! Замени хворь дамасским клинком! Сбрось с себя саван и надень военный мундир. Ты бесстрашно подвергал из-за меня опасности свою жизнь, посвяти же ее служению цели – и предсказана блестящая будущность! Нет Бога, кроме Аллаха и Мухаммед – Пророк Его! Лучшие лекари, созванные немедля к смертному одру болящего, разводили руками. Он впал в беспамятство с первых же дней недуга, но поначалу ещё изредка выходил из забытья и всё искал кого-то. Ксения ночь провела подле его постели, и, едва начинал шевелиться, садилась к нему и брала в свои руки его пожелтевшую истончившуюся ладонь. Ветер уныло воет за плотно прикрытыми ставнями, еще усугубляя тоску, у нее, бедолажки, слезы в глазах стоят от кошмара, пусть негодяям величает, а душа с телом расстаться готовится! Чуть слышный шорох казался преувеличенно громким. Уже мерещилось, что за дверьми снуют туда-сюда не один человек, а несколько. Вконец потеряв терпение, резко соскочила с постели. Надо поглядеть, что там такое, а то покоя не знать! Пробежала несколько шагов к двери — и замерла, пригвожденная к полу видением : отец, Борис Федорович, с черницами ветхими, Захарьин и … князь Шуйский. Она хорошо понимала, какая каша заваривается, какое начнется бесконечное дело. Поднимется следствие, будут притянуты все, будут в ответе, не ускользнет виновный сам, да и невинных за собою потянет; пытать всех станут, плетьми стращать, а от таких угроз как не наплести на себя, наплетешь неведомо что со страху. Метнулась куда-то — она сама не уверена, только бы подальше от угрожающей темноты и шелеста осторожных шагов. Юркнула под низ, забилась под стол, крытый тяжелой парчовой скатертью. Застыли гробовые старцы, тощие, дряхлые, безмолвные – веяло холодом от них. В сумраке мутно желтело шитое гладью украшение их черных ряс: черепа на двух сложенных крестом костях. Свет лампады в душном от ладана воздухе излучался зелеными стрелками. Грызлись псами вельможи царства русского, старания казались тщетными: принц вряд ли очнется, вряд ли будет в состоянии сделать какое-нибудь распоряжение. Да если бы и пришел в себя, разве было бы теперь возможно уговорить его, разве допустил бы свое крещение? Брала правда Годунова. Вырвался слабый стон, но она зажала рот и замерла, зажмурясь от новой, непривычной мысли... Но вот остались одни. Юноша обмяк чертами. Волосы, грязно-коричневые от пота, липли ко лбу его и бровям. Высохшие, восковой бледности персты были неподвижными и даже как будто не гнулись. Но молодое чело его — ибо исполнилось восемнадцать — не было спокойно, не было умиротворено так, так надлежит отошедшему от мирских забот. Кто видел состязание с фатальным, неизбежным, роковым, на исходе сил и на краю могилы, — тот знает, до чего страшна эта борьба: тёмная, идущая уже словно бы из-под земли. Ну, вставай, Коркут… нет, теперь, Максим или в конец погубишь девицу! Красавица, побуждаемая предчувствием беды, подбежала к окну, распахнула его – дождь хлестнул, но она не отстранилась от окна. И в этот миг молния ударила в столетний дуб, возвышающийся на дворе, расколола его пополам, и он, словно вязанка хвороста, запылал. Размышления прервались новой вспышкой молнии, во второй раз ее удар пришелся в горящий дуб, искры мириадами взлетали над ним. Царила тишина мусульманской ночи, еще более плодоносная, нежели дневной жар. Ведь именно по ночам плетутся интриги, осуществляются заговоры, немые душат приговоренных, а плененные женщины получают право помечтать, созерцая огромный, запретный для них мир. Время от времени то тут, то там появлялся евнух-страж. Он делал обход, следуя по узким галерейкам, окаймлявшим крыши, и по закоулкам двориков. На высветленном луной небе выделялись эти медленно бредущие сумрачные фигуры, инспектирующие все потайные уголки, где мог бы спрятаться дерзкий возлюбленный, но совершенно равнодушные к переговорам и перешучиванию. Уродовали, душили или доводили своих соперниц до гибели. Раньше тут была одна, она так приревновала к султану его новую любовницу, что приготовила особое блюдо. Когда правитель сел обедать, она подала ему голову той самой наложницы. Голова была испечена и фарширована рисом. Казалось, нечего бояться теперь только Валиде. Получала самое высокое вознаграждение в империи, частично от дохода от земель, простиравшихся от Белграда до Багдада, и частично от несметного множества товаров: стекла, произведенного в Бухаресте, ковров, сотканных в Анатолии, пшеницы, выращенной в Грузии, апельсинов, собранных в Дамаске. Среди ее огромных сокровищ было множество драгоценностей: бриллианты, изумруды, сапфиры, рубины и жемчуг, превосходившие по размерам, качеству и количеству то, чем располагала любая королева. Она облачалась с головы до ног в одежды, сделанные из серебра, золота, шелка, атласа, горностая и соболя, ей прислуживали сотни рабов, с ее мнением считались везиры и главные евнухи. Она была единственной женщиной в гареме, которая напрямую обращалась к султану и давала ему советы. Она даже отбирала ему наложниц из приближенных к ней рабынь. Все — хорошенькие девушки, паши, командиры янычар и губернаторы провинций пытались снискать ее благосклонность. А в серале, султанском дворце, где сын занимался государственными делами и предавался наслаждениям, занимала высшую должность вслед за сыном. Но всего это мало для Сафие, преследовала в своей жизни две цели: властвовать над сыном и притеснять будущих наследников престола! Этим двум целям она жертвовала всем, и никакие средства не пугали ее, если дело касалось успеха ее планов. Невольница, она, благодаря счастью и твердости характера, достигла своего влиятельного положения. Словно вырезанные фигурки кукол, все танцевали на ниточках. И чем больше Мехмед ей сопротивлялся, тем больше оказался мишенью рассерженного простого люда: толпа кричала, янычары стучали перевернутыми котелками, а сипахи требовали башиш. Улыбка удовольствия появлялась всякий раз, когда ей уступали. Какие бы легенды не пугали — скольким неверным по вечерам рубят головы! Сколько из них еще хрипят, когда их волочат по земле. Хищные птицы отяжелели от крови. Каждую ночь шакалы рвут свежее мясо. – пора признать, никогда не будет царствовать один! Неужели гашиш, булькавший рядом с ним в усыпанном драгоценными камнями наргиле, так действовал? Некоторые рабы тайком проносили таблетки опиума в свои комнаты, и многие султаны пристрастились жевать эти крохотные золотистые пилюли. Может быть, сегодня снова прибег к этому наркотику, дабы притупить свои тревоги. Смерчи его гнев были лишь выражением того помутнения разума, в какое его ввергала надменная глупость и безмерность того дела, на которое он решился, осознание собственной слабости и ощущение опасностей, которые его подстерегают. В такие часы его обуревало демоническое стремление доказать свою власть себе и другим. Ныне султанша сидела в своей любимой комнате, обитой малиновым бархатом, оценивая неожиданный и стремительный поворот событий : с лестью московиты извещали халифа, короля, императора и тень Бога на земле о кончине его последнего брата. Да, истина, написанная на бумаге, и истина, которую прошептали за спиной, отнюдь не одно и то же, но нет никакой возможности доставить усопшего для исполнения традиций, зараза у русов жуткая! Говорят, хватит человека, кричит он, корчится, холодеет. При входе в священную мечеть стояли на карауле двое солдат султанской гвардии, двое капиджи-баши. Но вот шествие приблизилось, они подняли сабли. Шейх-уль-Ислам открыл двери священной мечети, и султан вместе со свитой вошел в нее. Затем последовала общая молитва. Коркут… вспомнила, как однажды, за игрой «съел» одну из шашек злого брата и добился преимущества. «Пусть ты и старше, я не боюь, я не уступлю!» Взгляд женщины стал сердитым, когда ее сын потерял еще одну черную шашку. Через некоторое время Коркут выиграл партию, но не сомневалась, что ему придется дорого расплачиваться за эту победу…. Евнух передал ей янтарную трубку, зажгла ее раскаленным древесным углем, затянулась от усыпанного драгоценными камнями мундштука, выпустила дым. Угроза миновала, но это еще не значит, что она спокойна.