Мактуб - ибо предначертано

Бурая мгла глядела в высокие окна боярских палат. По временам доносился откуда-то слабый благовест, далекие отзвуки затихавшего городского шума. Короткий день быстро побледнел, нахмурился и расплылся в тумане. На черное небо высыпали звезды и запестрели, замелькали, замигали переливчатым блеском. Максим полулежал на боку, с расслабленными руками, левая ладонь накрывает правую, и пальцы ее при этом слегка касаются пола – как будто намеренно, хотя ни о каких намерениях и речи быть не могло. Пальцы правой руки изогнулись, образовав впадинку в ладони там, куда падал свет, что тоже казалось осмысленным жестом, хотя никакого смысла здесь не было. В мыслях его и в сердце было очень смутно, так что только юность да потихонку возвращающиеся силы заставляли примиряться с невозможным положением, в котором он теперь находился. Это было мерзкое, оскорбительное чувство, как если бы у него похитили душу! Хотя это обстояло действительно так, его, потомка величайшей Династии, сына Блистательной Порты… крестили. Сердце молодого человека полнилось бурными религиозными обидами, которые захватывали все его существо, рождая буйную, до потери дыхания, ярость. Осмеянный, униженный неверными будет держать перед Всевышним ответ за то, что сделал и чего не делал, не предотвратил. Прислушавшись к себе, понял, какое обширное место было уготовано природой страстям, и усмехнулся с еще большей горечью : во время хвори отчаянно цеплялся за этот мир, и, казалось, что вышел победителем из своей упорной борьбы с отправой, но судьба его решалась не на небесах, видать, споткнулся он о хвост Шайтана… Дьявола, поправил себя, уж лучше бы несчастный Коркут и правда умер! Помнил, как во время беседы увело в сторону, а комната накренилась и поплыла. Его лицо взмокло и заблестело, дышать становилось все труднее, изо рта хлынула кровь, оказалась обжигающей, густой, полной страдания, полной горечи, полной разбитых надежд и фантазий. Метался на своем ложе, извивался и ворочался, по телу бежали волны боли, красные, фиолетовые, пульсирующие оранжевым светом. Парил на грани сознания и забытья, испытывая бесконечную благодарность лекарям за то, что их голоса звучат не очень громко. Тускло-белый свет царапал сквозь окутывавший белый почти-саван, и каждую удлиняющуюся ночь новая мука сливалась с прежней. Ему виделось, что собственная плоть уже обгорела дочерна и припечаталась к сухожилиям тела, сжалась до сложного сплетения мышц, облегавших кости. Затем пришло новое видение, очень резкое, очень необычное, очень непривычное, им нельзя было пренебрегать. Дернулся и почувствовал, как хатун, Ксения, нежно прикладывает платок к его лбу и устам. Какое чудесное милосердие! Как важно уметь приносить небольшое, но благородное успокоение, которое сейчас отходящего, быть может, важнее всего. Любовь... Слышал ее звук, видел ее, искренее молящаяся, гордая и храбрая, являлась ныне сосредоточием заботы. Если состарится, заболеет, потеряет свою красоту, все равно она останется для него единственной на свете, поскольку именно ради такой девы со стержнем, он претерпел много испытаний и, дабы завоевать ее, был готов претереть столько же. Нет, это не были галлюцинации охваченного лихорадкой разума – разума, который страшится смерти! Так обрадовался, и все эти чувства — жажда выздороветь ради счастья вновь с ней встретиться, лицезреть милый облик, лелеять ее — так явственно проступили на челе, и не смог удержаться от хрипа, просто чтобы раскрыть губы, приоткрыв, обычно мягкие персиковые, а теперь мертвецки синие губы с выражением смутного удивления, которое было очаровательным, просто дабы Она ответила. Мягкая девичья ручка накрыла лицо и веки. Боль достигла зенита и стала невыносимой, но для шехзаде это не имело значения; я направлялся навстречу собственной смерти, а эта бесконечная на первый взгляд пытка была ерундой, обычной ерундой. Из своего упрямства выдержал бы все, что угодно, даже жжение в глазах, даже сознание того, что они сейчас расплавятся или взорвутся в печи. Где-то в черноте увидел бескрайнее сверкающее море, волны, узорчатые и прекрасные в лучах полуденного солнца. Плыл по этому морю – возможно, на маленьком баркасе, а быть может, просто на спине. Не тяготился самой водой, ничто, казалось, не отделяло от нежных покачивающихся волн, высоких, медленных, легких, то поднимавших вверх, то опускавших. Источая холодные царственные лучи, звезды увеличились до бесконечности, и ночь постепенно ушла – остался только великолепный свет, льющийся неизвестно откуда. На далеком берегу поблескивал огромный город, мигающий, мерцающий, словно врата сделаны не из мертвой или земной материи, а из волшебной бурлящей энергии. Стамбул ? Это Стамбул! Принц улыбнулся, и тут же ощутил мгновенный укус, острый, резкий. Внезапно дернулась нить, сшивавшая бедное сердце. Когда он был еще маленьким и пухлым младенцем, служанки с удовольствием тискали его, водили бесчисленным множеством запутанных коридоров, круто вздымавшихся мраморных лестниц, маленьких внутренних двориков с бойко бьющими фонтанчиками, и террасами, так густо усаженными растительностью, что за ней почти не было видно неба. Кругом были источники и фонтаны, устроенные прямо под крышей, птицы щебетали в увитых зеленью клетках, по которым резво ползали, пронзительно вереща, крохотные обезьянки. Учился, играл с братьями — кого-то из них влекло к книгам, кого-то желание яств и утех. Возле каждой двери стояла стража, и всюду толпились тучные, низкорослые бородатые люди в тяжёлых чалмах, укутанные в цветастые многослойные одежды – государство Львов не делят между сыновьями. Все они останавливались и шептались, глядя на Коркута, когда его проводили мимо на казнь, а он выпрямлял спину сильнее и вскидывал голову, не удостаивая взглядом в ответ, унижаться и стоять на коленях не будет. Воспоминания унеслись, как листья по аллее, – листья, которые время от времени непрерывным потоком падают, сорванные ветром, мимо окрашенных в зеленый цвет стен из маленьких садиков, устроенных на крышах домов. Но его время, время этого величественного и первичного света, истекло, свету предстояло померкнуть. — Не гасни, не оставляй меня... О, Аллах, пошли ничтожному рабу Твою волю… — горестный шепот был едва тих. На деле он вжался головой в подушку. Это произошло: последняя яростная конвульсия. Как мог, пытался пытался побороть её. После чего его поглотила темнота, висящая в непроницаемой воде. Волны сомкнулись, но не удушающей пеленой, а умиротворяющим покрывалом, ноздри затопил запах ладана. Предстали в полумраке только повседневные вещи в боярском тереме четки с крестом, вложенные зачем-то ему в правую руку, или лежащий слева открытый молитвенник и… забытый гурией платок. Христианин! Неотвязная мысль возвращалась непрестанно, терзала его, жалила его мозг и раздирала на части. Рычал от бешенства над юдолью поруганного,оскверненного, навек опозоренного мальчишки, у которого не осталось ничего, даже веры. Перед алтарем с суровыми узкоглазыми святыми, мрачными, осунувшимися, застывшими чудилась земля, сырая и чистая, но темная и всеядная, – пасть, в конце концов съедающая. Несмотря на то что при взгляде на эти образы леденело внутри, не чувствовал, что фигуры и наставления праведников ему близки. Растерянный, потрясенный, слепой и дикий, подобно ночной птице, вспугнутой и преследуемой среди бела дня оравой ребят, не понимал более, где он, что с ним, грезит он или видит все наяву. В смятении оглянулся на тот извилистый путь, которым рок предопределил пройти шехзаде до того перекрестка, где безжалостно столкнул в пропасть. Султан уже верно получил грамоты о его кончине во цвете лет и сожжении бренных останков – с заразой не шутят. Не мог сказать, как долго длилось это белое сумасшествие, как долго наслаждался иллюзией своих похорон. Никогда не вернется дворец, где привык просыпаться мгновенно, в ожидании людей, одетых в чёрное, за чьими поясами шёлковые удавки! Вот она какая свобода – цвет траура! Что ж, Сафие-султан получила ровно то, что хотела, отравив его, алчная женщина, мечтающая лишь о том, как самой захватить власть. Под ее игом и сильнейший из мужчин может превратиться в козла, блеющего перед самой глупой козой, а отец никогда не был сильным. В Сафие была хитрость правителя, благоразумие и защита высших сил. Мертв… мертв! Смеялся, смеялся, почти гоготал, словно один из дюжины чертей, наблюдающий за страданиями проклятых. Не то, чтобы сейчас сам не все сто процентов походил на пропащего в море из лавы и серы, но что-то рядом стоящие с этим было. И обреченно хохотал, тем самым смехом. Тем самым, от которого закладывает уши. Вся своя прошедшая жизнь, жизнь Коркута, деятельная, налаженная, воплощенная во множество форм, причиняла ему боль, назад вернуться нет никакой возможности. Иногда как вкопанный останавливался, хватался руками за голову, как бы пытаясь оторвать ее и размозжить о камни мостовой. Осознание того, что уничтожил всё вокруг и самого себя заводило в глухой тупик, из которого не видел никакого выхода. Борьба бессмысленна, если нет никаких шансов на победу, однако если существовал хотя бы один — он сдался бы последним. С выражением великой мировой усталости на лице сидел в высоком глубоком кресле с изогнутой спинкой и смотрел на угли в жаровне, наблюдая за языками пламени. Черты стали резче, нос выдавался еще сильнее, скульптура определилась, щеки запали, из-под кожи выпирали ребра, а вены, вены до того кипели действием, что обвивали руки и икры, как веревки. После болезни, от поврежденных нервов, уста то и дело складывались в нагловатую, отчаянную, но, в то же время, совершенно спокойную ухмылку. — Все-то с тобой сложно, другой любезный, Максим Федорович…– по-новому обратился фамильярным тоном паша Годунов, вертел в руках бумаги о даровании Максиму высокого княжеского титула, над собою никакого начальства не слушать, кроме русского цезаря, коего будет почитать своим государем и повелителем, а более никого. Князу Осману православного обряда и его прямым наследникам записано город Углич с селами иметь в вечном и потомственном владении. С врожденным достоинством обещал вести себя перед царским Величеством, как сын перед отцом, покоряться по всем Московскому престолу. Это пугало и настораживало Бориса. Мимика юноши ныне довольно часто ограничивалась всего парой выражений, которые служили ему почти в любой ситуации: улыбка, упрямый взгляд, устойчивый взор, который казался нейтральным, если не замечать изгиб бровей. Знал, знал Годунов, кто стоит за всей этой историей с ядом — выдающийся вперед, как у рыбы, рот и маленькие злые, вечно бегающие глазки. Василий Иванович Шуйский жадно тянулся к одру болящего, испрашивал – отходит ли королевич, мялся как затравленный зверь. Не имел ни мужества, ни таланта ни влиять на события, ни сохранить собственное достоинство, когда приперли к стене – обещался при удобном случае поддержать цели Бориса, только сыск прекрати, на убивца пальцем не укажи. Ниточки сии были очень нужны, видел его всяким, в разных положениях, понимал, на что способен Шубник, когда речь идет о его выгодах, что от него чего угодно можно ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. И если сейчас не подыскивается, вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себе Мономахову шапку. Молодой человек желал поблагодарить Ксению, объясниться — видел, как они тогда смотрели друга на друга, и вдруг как будто что ударило, он понял все. Чуждые друг другу никогда так не смотрят в очи один другому. Беды, опасности и погибель грозят ему, но что возразила бы, если бы сказал, что всякая погибель не так страшна подле такой девицы? За плечами у него имелся опыт, чтобы избежать неловкостей, но не такой уж богатый, чтобы прежние его радости могли охладить пыл. Вокруг начали создаваться легенды, главными героями которых стали сами : хороши собой, знатны, чем не пара ? Холопки вздыхали с замеранием, дружно взялись устроить чужое счастье, провести его к Ксениии. Вся раскрасневшаяся, с растрепавшейся толстой косой, хотела скрыться, но, бросив еще взгляд, она вдруг стала как вкопанная. Что ответить на эти беззвучные, но слышные ее сердцу речи? Как вынести трепет зрачков, немного подрагивавших, отчего мир на секунду скручивался? Так не должно быть. Щемит грудь, будто клещами железными давит. — Пусти, бес! — неистово вырывалась красавица. Будто пораженные невидимой молнией, зародившейся где-то внутри них, они почти лишались чувств, но продолжали стоять. Казалось, пламя свечи мигало в такт их надеждам, звучавшим то громче, то тише, переходя от гортанного крика к глухому шепоту, к бессловесному хрипу, чтобы затем вновь зазвучать громко… и вновь затихнуть. — Что ж… если я пойду к твоему отцу и добьюсь твоей руки… согласишься… венчаться ? — старался выговаривать русские слова понятнее, яснее. Да, выяснил, у славян есть церемония, аналогичная никаху. Так и сверкает бешеным заразительным весельем погрузившегося в абсолютную тьму человека. — Нет…Я… Я страшусь тебя! Годунова резко отвернулась и набросила покрывало. На рассвете ударили в большой колокол, извещая об одном из тех событий, что меняют ход истории. Феодор Иоаннович, последний из семени Рюрика, стал глух и нем, к ужасу столицы. Малый ребенок, которого величали «дурачком», незадачливый отец, безуспешно пытавшийся обзавестись наследником, монарх, пляшущий под чужую дудку, он был годен лишь на то, дабы утверждать своим присутствием идею власти. Он и сейчас еще ее утверждал. Народ любил кроткого Феодора, как ангела земного, озаренного лучами святости, приписывал действию его ревностных молитв благосостояние Отечества, любил с умилением, как последнего царя древней крови — и когда в отверстых храмах еще с надеждою просили Бога об исцелении государя доброго, тогда патриарх, вельможи, сановники, уже не имея надежды, с мнимым сокрушением сердца ожидали последнего действия Феодоровой власти: завещания о судьбе державы сиротеющей.