Мактуб - ибо предначертано

О новом князе по всему городу ходили слухи. Тихие, с оглядкой, безыскусные рассказы, пропитанные не то потаенным страхом, не то слишком показной для того, чтобы быть правдивой, ненавистью, рассказывали-де, что прибыл из самого Царьграда, империи басурманской, и ныне, когда сбросили с себя татарское иго, когда Русь крепка и могуча, получил поставление от благоверного, покойного ныне, царя. Влетает бес к нему, еретику, падучею звездою, или таскаются к нему по ночам молодые ведьмы, вызвает нечистый дух в виде жабы, наказывали отцам и матерям прятать от него детей, особенно пригожих, он-де похищает их, чтобы пить их кровь, от которой молодеет и хорошеет. Харя с мышиными ушами, вот выглянут клыки, вот захлопают совиные глаза и осыплют вас бесовским огнем. Мужики, бабы, малые дети, вытащенные из дому кто в чем, иные в одних рубахах, месили лаптями серый, слякотный снег, горестно оглядывались — каков бы ни был юный князь, да не к нашему порогу пришелся. Которая земля перестраивает свои обычаи, та земля стоит недолго, так какого добра от ждать? Лучше старых обычаев держаться и людей жаловать. Воины, прошедшие огонь и воду, рано заматеревшие, были все как один: стремительные, подбористые, с хищным очерком, многие носили волчьи полушубки. Еще не стемнело, а дружина уже была собрана и готова выступить, епископ стал подущать, что во всей державе Московской истинную христианскую православную веру хотят искоренить и поганую ересь ввести, раз принимают чужестранца. Испугались люди и бросились Богу молиться. Собрались архиереи и весь духовный чин и стали служить молебны. Воевода Михайлов Савва, плечистый, с окладистой бородой и твердым подбородком, щеки пышат здоровым румянцем и так и эдак прикидывал, молча крутил в своих пудовых руках тайную грамоту из столицы : будет новый хозяин в Угличе, такое его титулование, такая у Саввы и служба. «Куда князь очами – туда и мы с мечами!» - так издревле у служилых на Руси велось, а еще говорили: «Дай, де мол, Господи, и долг с честью вершить, и сабли из ножен не вынимать». От этого искушения проистекло множество бед и постыдных поражений, Михайлов им и счет потерял. Впрочем, не потерял: в бане, бывало, все рубцы да шрамы пересчитывал, хвалился перед своими, из сотни. Когда пошел ему восьмой год, забрал его отец прямо с деревенской улицы, где он с крестьянскими мальчишками в чехарду играл. «Довольно, - сказал, - тебе с огольцами холопского звания взапуски носиться!» Дядькам да конюхам не давал, сам учил всем ратным премудростям, коим сам был искусен. Еще читать и писать учил — письменному человеку многие пути открываются, мальчишкой прилежен был — нравилось ему и железом бранным играть, и верхами скакать, и затейливые буквицы в слова складывать. А когда ленился, отец никогда ни розог, ни батогов не брал. Посмотрит, бывало, страшным черным своим глазом, да скажет негромко: «Не смей лени попускать, плоти попускать, брюху попускать, недоросль! Не дворянское это дело!» Еще в бытность простым ратником воевода понял, что земная жизнь — юдоль печали. Уж как радовались, когда пятнадцать лет назад царевич Димитрий с матушкой своей сюда прибыли : законный наследник блаженного Федора Иоанновича, но потом поняли – страшно-то иметь такого государя, как юный Дмитрий. Пугал тусклыми волосами, упрямым носом и жестокостью, вспыхивающей огнем в душе, бил ничейных собак, алчно сужал глаза, видя кровь, и забывал о свершенном зле быстро, словно того и не было сделано им. На посаде рассказывали, что в борьбе или сражении царевич зверел, кусал учителя и бил его деревянной саблей по-настоящему, как припадочный волчонок. Что было тогда, в страшный день, Михайлов не знал : отовсюду сбегался и съезжался люд. Посадские, слободские, посошные люди… Рабочие с топорами. Казаки с судов… Какие-то люди с рогатинами… — Дьяки убили царевича! Дьяки, псы Годунова… Набат бил все тревожней и тревожней. И со всех сторон неслось: — Дьяки убили царевича! Холопы дворцовые начали стаскивать виновников с лошади. А как же не бить, ведь прозевали отрока, надо хоть здесь выслужиться перед царицей. От несчастной жертвы, от вида первой крови, пролитой ими, они осатанели. Уставив перед собою копья и крича зверским голосом, выломали решетку красного крыльца и ворвались в покои. Дьяк не успел о шевельнуться, не успел крикнуть, как его схватили и со всего размаха сбросили вниз на площадь. И в то же время внизу приподнялись копья; несчастный с диким стоном упал прямо на эти подставленные копья. Вся площадь заголосила «Любо»!, и окровавленного, полумертвого разрубили на куски бердышами. Особенно старался конюх, который к этому времени окончательно проснулся. Тяжелая оглобля в его руках переломала не одну защищавшуюся руку. Толпа озверела, кровь лилась рекой. Все ненавистное семя Иуд было убито или попряталось. Долго еще звенел и плакал колокол. А еще сказывали, робким шепотком, озираясь по сторонам: пусть Борис, хитрый да властный, но страшная вина его совесть гложет, убийство дитяти невинного, тень убиенного восстанет из гроба во брани и в пламени, чтобы черную душу Борисову к ответу повлечь. Постепенно, спустя годы, злоба стала затихать. Все стало успокаиваться. Правда, год выдался трудный, голодный, по окрестным лесам волков расплодилось видимо-невидимо. Ныне, как вести получили, что в удел отдаются, опять вспомнили о Москве. И это воспоминание было таким нехорошим, что в животе холодело, а ноги подгибались. Разномастные городские псы загавкали и стаей понеслись в угон сотне. Ребятня, голоштанная и чумазая, присоединилась к псам, возбужденно вереща тонкими, будто птичьими голосами. Лёгким движением Савва поднялся с лавки, вставил в сапоги нож и в одной рубахе выскочил на двор. Здесь было ещё совсем темно, лишь кое-где подслеповато краснели оконца, пахло дымом, навозом, свежим снегом. Снег крупными хлопьями падал из невидимых облаков, и от этого все звуки — квохтанье кур, мычание коров, стук бадьи о сруб колодца — казались приглушёнными. Михайлова привлекли две цепочки, двигавшихся за рвом навстречу друг другу. Со стороны монастыря цепочка была чёрного цвета, то шли монахи. Со стороны посада цепочка была пёстрой. Это были городские жители, бьющиеся с приезжими. И постороннему нетрудно было заметить: вражда здесь не шутейная, очень ожесточённо кидались друг на друга противники. Там и тут пламенели на снегу багровые пятна. Только над воеводой сверкнуло что-то, орудие словно колдовской силой вылетело из перстов, едва не вывернув кисть, а сам он, не поняв как, кувыркнулся с седла вниз головой. Взрыл снег, влетел в глубокий сугроб. Глаза, рот, уши тотчас залепило противным, ледяным, колким… Забарахтался, силясь выбраться из снежного плена, и тут наступил ему на грудь мерзлый сапог, разрывая ворот, уперлось между ключицами острие. Стоял над ним молодец – яснокоокий, статный, ловкий, под алым бархатом уст видны ровные белые зубы, совсем не злой и не страшный с виду, хоть и в басурманстве был, то ли в жестах, то ли в манере сквозило это «что-то» - оставался птицей залетной. Лицо его носило на себе отпечаток той внутренней силы, которая способна и повелевать, и располагать к себе. Говорил он по-русски немного странно, но отчетливо произнося каждое слово. — Молчишь, язык проглотил? – засмеялся, и в светлых глазах его засверкали мальчишеские веселые искорки. То, что этот смелый, веселый витязь может быть князем Османом даже не приходила в голову. Бывший немчин, чернокнижник, не бывают они такие! Какие – Михайлов не очень четко представлял себе, но не такие. — Что же мне тогда делать с тобою, дворянин? – с наигранной задумчивостью протянул новый хозяин, явно наслаждаясь томительным ожиданием своего пленника. Тембр его звучного голоса — лёгкого, хрипловатого действовал ещё сильнее, нежели его дьявольски очаровательная улыбка. Но воевода готов на что угодно, лишь бы отстоять за собой ту малую толику свободы, какая ещё осталась в его распоряжении, чтобы тоски смертной не выказать, щерился. Жилистая рука останавливает его. — Хотите воевать и причинять беды? — обратил на толпу сумрачный и вопросительный взор, притягательность которого уже знал, и повторил. Высматривал кругом искоса, сквозь ресницы, но, уверьтесь, он видел свою жертву по-ястребиному, тотчас хватал, а задача была нелегкая – понудить грозою и ласкою бунтарей к уступке своих владений. Вдохновение блистало во всех его чертах.— Что же, вы хотите довести страну до конечного разорения, пытаясь свергнуть своего законого господина, при котором она наконец-то успокоилась? Цель моя есть выполнение идеи высокой, великой, по крайней мере я так думаю... в этом я убежден! Могу открыть душу, помыслы, расскажу и свои страдания и свои надежды, расскажу, что город мне дарован цезарем и уйти отсюда лишь в могилу. Да, желаю, как и вы, дабы соседи стали завидовать не на шутку, в этом создании я всего себя положу, и свои знания, и жизнь свою. Тогда может Углич подняться высоко-высоко! Так помогите же в этом! Расскажу, что принял крест, охраняет меня теперь от ненависти и презрения имя Церкви, необходимость ее во мне, перед которой все падает — и люди, и судьба. Сохранил Всевышний и избавил от смертоносных козней, а вы ищете меня погубить, всякими способами стараетесь произвести измену. В чем можете обвинить, спрашиваю я вас? Обличите — и тогда вольны будете лишить меня жизни. Говорите прямо, говорите свободно и сейчас предо мною: за что вы меня извести хотите? Какое-то время царила тишина. Пахло грядущей, возможно, кровью, пахло страхом и ненавистью. Потом лежали вповалку, стояли на коленях, отвешивая земной поклон. Никто не тронул изогнутый меч, что в порыве своего иступления воткнул в землю Осман. Дерзость ведь заразительна — так же, как и трусость. Он привел весну с ее волшебною жизнью, заставил реку бежать в ее разнообразных красивых берегах, расцветил слободы садами и дохнул на них ароматом, ударил перстами ветерка по струнам черного бора и извлек из него чудные аккорды, населил все это благочестием, невинностью, любовью, народная молва явилась перед ним, обновленная хитростью ума и горячностью сердца. Да и не чужой им этот юноша, он приведен в русскую веру. Из толпы слышались еще какие-то вопросы, но с вдохновением отбивал их, понимая, что игру пора заканчивать. Рисковал всем, ради большой цены. Ведь власть – это не только армии, не только золотые монеты и купленные титулы, власть – это прежде всего людское мнение. Он приободрил, показал себя. — Мы не мятежники! — послышались выкрики. — Мы ничего не знаем! Нам головы возмутили, а мы поддались. Покажи нам тех, кто тебя убить умышлял, мы с ними поговорим по-свойски. И что тут началось… Желая во что бы то ни стало вернуть расположение новоявленного господаря, бросились на семерых зачинщиков и без оружия и палок, растерзали их в клочки. Внукам потом клялись, что никогда не видели такой ярости! Даже кусали бывших сотоварищей зубами. — И ты стоишь ? Не должно литься крови христианской! — Максим чуть приподнял бровь, хлопая по плечу застывшего воеводу, возвращая тому оружие. Столь же резко, как прежде выказывал неодобрение, Михайлов перешел в число стороннков правителя, и что обидел именно его казалось двойным преступлением, рождало слепую, нерассуждающую ярость, до боли в груди, до стыдного дрожания рук. И свой же, как пес за кость! Будешь ты сидеть на цепи, Савва, будешь. Теперь часто сопровождал в разъездах своего стремительного князя. Тот выглядел замотанным, без лентяйства совершенствовался во всяком искусстве. Есть от чего замаяться! Махал, мол, садитесь, коли хотите, сам и не присел ни разу, иногда перебивал речь короткими, деловыми вопросами. На первый погляд казался прост, а все же угадывалась в нем и рвение и порода. С жадным любопытством бросался на каждую диковину, расспрашивал обо всем, и не просто умен, вникает во все, что видит вокруг, слушал доклады и отдавал распоряжения, сидел в думе и правил суд, попутно обучаясь законам, делал все то, что и составляет господские труды и даже больше. Его интересует не просто устройство центра и окраин, а то, как управляют ремесленниками и купцами, как образуются цены, как распределяется выгода, не желал быть игрушкой ни в чьих руках. Он пришел всерьез и надолго, и у такого мужчины, конечно, когда отыщет свою зазнобу, должны будут родиться сыновья, столь же непреклонные, никому не подвластные, жадные до жизни, как их отец. В этом старинном и редком имени, красивой стати звучало какое-то знамение, оно навевало мысли о реющих стягах и звоне мечей, о древлих, героических временах. Дворец углеческий состоял из нескольких клетей, углубленных или выдавшихся из главного строения. Они отличались, по назначению своему или расположению, названиями: избы средней, западной, постельной, столовой и так далее. Со всех сторон окружали их переходы под навесами и с глухими перилами, которые примыкали к домовой церкви и часовням: в них пускали всех, не начинали и не оканчивали дня без молитвы в доме божием. Несколько крылец, из которых Красное отличалось каменными уступами и резными украшениями, сходило на площадь. Зодчество немудрое, детское, затеи его состояли только в некоторых наружных прикрасах. За всем нужен догляд, челядь должно распределить по работам, проследить, чтоб чего не пропустили, все выполнили. Над всем эти хозяйством высилась ключница Дарья, гибкая и белая, волосы с завитушками, притягивала к себе взгляды. Щеки – пылающая заря, а губки есть маков цвет, русой, шелковой косы ее, право, стало бы, чтобы всякого опутать, а ножки ее на один глоток. Ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней очарованием, прелестью, совершенной как капля золота, как изумруд в обрамлении платины. Совсем еще девочкой принята в терем вдовой царицы Марии Нагой, теперь это была юная, деловитая женщина, что смотрела на нее из глубины полированной пластины, способная проявить твердость, перед которой сталь может показаться стеклянным осколком. Немало удалых парней за нее сватались, но всех прогоняла, мечтала о лучшей доле, походила на придворного вельможу, который, вышагивая по ступеням, поднимается к самым вершинам, можно было сравнить с гибким вьюном, стелющимся по земле; сначала оно незаметно, но стоит ему отыскать опору, как растение устремляется вверх, опутывая все вокруг. Пусть холопы сзади смеются, калфой татарской именуют, «калфа» — так ее Максим Федорович назвал — а побеждает тот, кто ближе всех к Солнцу ясному. Хорошенько лично взбивала пуховую перину в горнице Османа, иных девок ничуть не допуская, на стол готовить указала — вернется поздно, но настанет праздник и у ключницы. Кое-как устроившись, поселенец углеческий ворочался полночи. Да, не оружием, не грубой силой, смирил изменчивую и одновременно непреклонную, эту сильную – о да, сильную! – эту заносчивую толпу. Он покорил ее. Он просто взял ее и сделал все, что пожелал, вывернул так, что бутовщики сами себя наказали. Очень хотелось наорать непотребными словами, все равно на кого, или шваркнуть чем-нибудь о стену, сорвать сердце, но нет… нельзя. И правда любил свою новую страну, учился, делая нетвердые шаги, как ребенок, Московия беспредельными снегами и лесами, с таинственностью представлялась богатым рудником для гения человека. Отчаянные здесь, шапка набекрень, кушаком туго подпоясанные, готовы поднять вас на зубок или на кулак. Они же готовы отдать душу за крестового брата, за мать, землю, царя и веру. Нельзя не восхищаться, нельзя рассудком понять, оценить эти оттенки народности, можно только ощутить своей кожей или разделить их. Был искренен в своей речи, а по-иному нельзя, нельзя заставить кого-то уважать и любить тебя, ничего не отдавая взамен. Правда, что немного сию любовь использовал, тенями окружали хитрости, подсмотренные в гареме, умения подкупать и ссорить между собой, помнил о том, как не жалеют друг дружку родные, травят, душат в неистовой борьбе. Да и у русских читал летописи и хроники об ослепленных принцах, о принцах, томимых в земляной тюрьме, о василевсах, с которыми удачливые соперники обходились еще круче Блистательной Порты. Далеко ходить за примером не надо, спустя годы шепчутся о несчастном Дмитрии, сыне тирана. Ныне под теми же преклонными сводами, уходящими в ветхий гроб, крышу, творит, замышляет одним словом, живет, смотрит через железо решеток, ограждающих окна на тусклый мат их слюды, оправленный в свинец, гуляет по саду Другой, почти что призрак, без лица, ведь лицо так и осталось принадлежать мертвецу, шехзаде Коркуту. Не знал, когда ему теперь принимать пищу и какие молитвы читать, в том новом положении, в котором он оказался — уже не добрый правоверный, но и не христианин по своему душевному велению. Своим расколом он обязан противоречию между томностью, искушенностью привычного сераля и строгостью, мужественной, но искренней суровостью Руси. Мрачно попытался усмеяться, но уголок рта и подбородок с левой стороны будто онемели. Осторожно потрогал пальцами плоть, верно, так и есть, не до конца от яда выправился. Терялся в обилии случайностей и обстоятельств, с которыми не знал, как справиться, ошибешься, оступишься — найдут холодным по утру, никакой Годунов не поможет. Годунов… Повелитель державы, от холодных морей до крымских степей! С ловкостью внушил сестре отказаться от мирских благ, отдать завещанную ей корону. Слишком набожна была, слишком одухотворена какими-то своими странными вязкими мыслями, чтобы замечать вокруг зло и пытаться пресечь его, рассеяна и мечтательна, чтобы суметь защитить себя. Знать и весь народ молили Бориса принять на себя бремя. А он заперся и отказывался, отказывался, отказывался. Осман присутствал еще до своего отъезда при этом лукавом спектакле, восшествии на престол нового владыки величайшей европейской державы. Годуновы… Вместе со своим отцом припомнилась хатун, Ксения, без труда мог выделить голосок из общего шума, словно увидел ее профиль, а затем и все лицо, больно зашлось внутри, на грани хрипа – страшного, дрожащего. Днем он еще перемогался, держался. Но подступала ночь, и снова была степь без неба, и снова неотвязные мысли о той, что была для него недостижима, как утренняя заря. Накрыл прилив яростной ревности. Забудь, забудь! Поднялся со своего ложа, скрестил руки на груди, в его лоб врезались глубокие морщины. Возражать было нечему, всё так! Но и отступать он не собирался. И путь этот был долог и тернист. Поленья в камине прогорели, стало прохладно. Кутаясь в накидку, вышел в галерею из своих покоев. Что делать с тоской по прекрасной деве? Как избавиться от нее? Не может позволить себе слабость, слабость убьет его. Пытаясь очнуться, отгородиться, ударил кулаком о стену и едва не упал, вынужден был опереться, зажмурившись: от резкого движения удар прошелся по кости. Черная тень скользнула перед глазами и участливо спросила : — Худо, княже? Густые волнистые светлые волосы, украшенные алой лентой, высокая фигура с изящно вылепленными плечами и грудью. Хмыкнул, стоит спрашивать… Из одной только упрямой гордости он хотел сказать «нет», но и того не возмог, вместо слова вышел сип.