Мактуб - ибо предначертано

Говорить было не о чем. Дверь в покои распахнулась, и на пороге показались шестеро высоких мускулистых мужчин, державших наготове толстые веревки. Черные повязки полностью скрывали лица, видны были лишь злобно поблескивавшие в предвкушении глаза. Малейший шаг или плохо рассчитанный бросок повергли бы его в бездну. Он отбивался яростно, видимо, не ожидали такого сопротивления. Боль выкручивала позвонки, кусал руки от бессилия. Хочет противостоять той безликой чудовищной силе, неумолоимой Судьбой. Решился на титаническую борьбу против звезд! Ловко извернулся, но не успел ничего сказать – чьи-то крепкие руки обхватили поперек туловища. Зарычав от ярости, задрыгал ногами и попытался ударить палача локтем, но не тут-то было – его поставили на колени и крепко сдавили ладонями плечи, лишив возможности вырваться. В очах плясали белые всполохи, под полуоткрытыми веками ничего не находил. Веревка продолжала скользить по шее, затягиваясь все туже. Но мало-помалу боль начала стихать, отползать, как будто перебрала каждый позвоночек. Максиму казалось, что он бодрствует, но, видимо, все-таки ненадолго заснул, потому что внезапно очнулся и увидел, что светает. Высились, почти касаясь неба, главы церквей. Внизу пестрой мозаикой лежал удел, терема и избы, сады и площади, вдали скорее угадывались, чем видны были, заборола могучих стен, а еще дальше, за ними, изгибалась отливающая металлом лента реки. Его плечи белели, как мраморные, а рассыпанные волосы придавали вид статуи. Наступившая тишина и синева неба действовали успокаивающе. Это был сон, только сон, никогда не вернется в Топ-Капы! Чуть вздрогнул, пытаясь унять частое биение пульса в горле. В легкой дымке, словно жуткое видение, уходил назад дворец, посеребренным лучами всходящей луны. В перламутровой прозрачности выделялся неровным темно-синим пятном, отражавшимся в почти совершенно неподвижном зеркале моря. Покрывало соскользнуло, и обнажился прекрасный торс, с нежными тенями, голова откачнулась назад. Откуда-то в руке у него оказался полный кубок, и вцепился в него, словно там было спасение. — Ясный княже… — едва успел рубаху накинуть, большие глаза ключницы с длинными черными ресницами выражали ужас голубки под притягивающим взором колдуньи. Роскошные золотистые косы падали волнами из-под вуали. Маленький полуоткрытый ротик с ярко-красными устами скрывал за собой два ряда перлов. Ее глубокий голос тек, выплетая кружева слов, и, казалось, слова эти рождаются сейчас, здесь. В цветастом платье, с ожерельем из колец, скрепленных золотыми петельками, с золотыми греческими же подвесками на очелье, была как солнце, к которому они наконец вернулись, пройдя темные леса и сам подземный мир. Солнце, готовое вознаградить мужчин за все испытания — лаской, честью и славой. Выглядела зрелой и уверенной в княжеских покоях среди бояр и холопов, будто здесь было ей самое место. Аккуратные, тонкие пальцы, казалось, ласкали золотой узор кубка, и поймал себя на мысли: этой руке быть бы унизанной драгоценными перстнями. Не смотрел, не мог смотреть, но говорил только для нее, что доволен службой. И как всякий раз, от разорванного прикосновения осталось чувство невосполнимой потери, которое, впрочем, вскоре прошло. Их разделяла великая сила. Окружала, как воздух, ветер или вода, но не имела к ним отношения. Она была гораздо более разреженной и глубинной и, удерживая с внушительной силой, тем не менее оставалась невидимой, лишенной ощутимой формы и напряженности. Этой силой была его любовь к Другой, к юной султанше… царевне Ксении. На всех действовала обворожительная улыбка, но не на Годунову. Этим приёмам обучили служанки в детстве, восхищенно умиляясь, насколько малыш при этом становится похожим на кота. И порой, вспоминая эту красивую, желанную деву – руку протяни и возьми – и недоступную, словно обитательница потустороннего мира, чувствовал, как поднимается в нем некое темное желание. Птицей унесет бы, умчал на край света, от любого зла, разверзнись сама преисподняя - и от адских полчищ станет обороной, лишь бы доверилась. Вскинул подбородок, эту привычку унаследовал от шехзаде Коркута, упрямство, подобное зарнице, предвещающей невидимую грозу, то взоры, отуманенные любовью, то бледность этого лица, говорившая, что не было уж спора рассудка с сердцем. Сама мысль, что никогда не отступит — десять, двадцать лет пройдет! — зацепилась в мыслях и служила опорой, не давая соскользнуть во тьму. Казалось, плывет через огненную реку, а когда одолеет — на том берегу ждет его новая жизнь. Несмотря на свои страдания, старается оправить на себе одежды и уничтожить на челе своем всякое подобие слабости, на губы, на щеки спешит свежая кровь из тайников своих. С этого времени все думы и чувства обратились на государственные дела. Московия сделалась для него необходимой: страну эту, которую до приезда считал варварскою, ныне глубоко почитал. После своего восшествия на углеческий престол преуспел в утверждении новых порядков, мягких управленческих реформ, много было хорошего в городе, но делалось расхлябанно и непостоянно. Начал с того, что, обложившись летописями и церковными книгами, пытался сообразить их древними османскими установлениями «Канун Райя», что регулировал налогообложение – по какой цене отпускать людям хлеб, сколько продавать и оставлять себе зерна, ловить пушного зверя. Всех теперь влекли площади, рынки, кабаки, и город, кажется, никогда не был настолько велик, чтобы свободно вместить их всех, — но в то же время всегда ему это удавалось, удавалось сосредоточить мечты, надежды, чаяния, риски, легенды, влекущие снова и снова, год за годом, век за веком, — рос, непрерывно, почти неуловимо, не лопаясь от невыносимой и непрерывной толчеи, но растягиваясь, вздымаясь, возвышаясь над этой толчеей. Благодаря неуемной энергии господаря, новые оборонительные укрепления возвели буквально за считаные месяцы. Стены крепости, имевшей три башни с воротами были двойными и составляли около девяти метров в высоту. Розни были с архиереем духовенства. Воротил нос епископ, почтенный, сухонький старичок, насупив густые брови, то и дело публично крестом себя осеняя. Пышная белая борода придавала благообразный вид, но именно он старался раздуть пыл разгоряченной, если не взбешенной толпы против князя и, видимо, за спиной называл еретиком, но доказать, что Максим – не христианин, был не в силах. Пришлось им примириться на показ : за золото и пожертования монахи готовы простить любой грех, любое оскорбление. Но благословение старца — что поцелуй Иуды. — Владыка! — молодой человек приветственно расставил руки. Заклятые враги поздоровались и облобзались. Максим в упор поглядел и возвысил норов уже не юнца, а правителя, с титулом или без титула, сегодняшнего или завтрашнего, неважно: — Ты, Владыка, нужен мне как советник. Знай одно, что в этих заботах не за себя я хлопочу, не ради себя и своего рода стараюсь, а ради процветания города нашего ! – не отводя своих глаз в сторону, по-прежнему глядя твердо и решительно, но с понижением тона добавил: — …Или я ошибаюсь в твоих талантах ? Или почтенный, дельный муж, после восшествия с Всевышней помощью и трудами земными, отказывает мне в призвании руководства? — Благодарю за хвалебные речи… — ударил клюкой о пол, обнажились щербатые жёлтые зубы. Конечно, догадывался Осман, что правит клубком шипящих ядовитых змей, но именно такие и пробиваются на верх, к Солнцу. Только не знал, когда и кто ужалит его первым, змеи из партии старца или кто-то еще. О том, что хулу по-прежнему на него возводит распостранились иноки епископа. Пригласил их для обсуждения вкладов в обитель и хмелем опоил. С молодых лет не утратил способности привлекать к себе всякого, а лишь усовершенствовал ее рассудком и богатым опытом. Сел он у верхнего края стола, с правой стороны, задуривая алчные головы — никто, кроме верной ключницы Дарии, не приметил, его чаша осталась полной до краев. Из Москвы от спасенного им однажды карлика-шута получал вести о царском Дворе. Была ли абсолютной власть «Батюшки, Избранного Цезаря»? Да увольте, и это когда столица полнится слухами, что этот кесарь был недостоин своего избрания на царство, что лишь бедный дворянин без рода и племени. И те, кто вчера ему прощали все вольные или невольные преступления, ныне отказывали в в благородстве и чести, возлагали сегодня на него вины гибели Дмитрия-царевича и Федора-зятя. И понятно было, кто стоял за клеветой : мог ли амбициозный щеголь-красавец Захарьин смотреть на обошедшего его Годунова, как на монарха, быть верным слугой «до гроба»? Да никогда в жизни – на крутом вираже истории! Максим хорошо понимал спесивых Захарьиных, паточную слащавость, сам жил у них, ведь с точки зрения этих интриганов, Годунов был боярином-простолюдином. За родство с правящей фамилией любого среднего дворянина могли произвести в бояре, но никогда не могли «провести в князья». Даже избравши себя на престол с помощью «карманного патриарха», победитель нарушил порядок передачи власти, когда власть передавалась к «природному» наследнику, причем только наследнику из династии Рюрика, которые имели законное право на русскую корону. Во время болезни последнего из сыновей тирана и деспота, после его смерти, надменные Захарьины ни разу прямо не выступили против Годунова, но, держа равнодушный нейтралитет, не принимали и сторону, но, как передавал шут, набрали такую силу через тайные союзы с Мстиславскими, Шуйскими и другими, что через некоторое время станут во главе оппозиции. Ходили байки, что по пьяни обозвали нового Повелителя «великим самозванцем» и пригрозии свести его с трона… Осман улыбнулся - не так просто сковырнуть из Кремля, как сейчас видел крупного, рослого, черноволосого, бородатого, значительного хитреца, что специально слушает по утрам своих вымуштрованных рабов, которым дано особое тайное задание. Рабы-то ничего о дубляже заданий не знают, об особом поручении не одному, а двум, а то и трем исполнителям одновременно докладывают, как есть. Время текло как мед, наевшись этого меду, ощущал на кончике языка одну горечь, что мутным соком текла в гортань, когда осторожно, отогнув завесу, в покой сунул нос холоп, увидев господина, повестил, что прибыли за ним из самой Престольной и просят их принять. Максим кивнул, велел подать одеваться. Уже оперевшись о столещницу, хрипло дышал. Так много говорил всегда об ответственности, но отего же сам не вспомнил об ответственности мужчины, когда призывал врагов к русским – крымский хан Газы Герай двинул свои полки. В сказаниях читал о годах великого опустошения, когда без ордынского кнута и шагу ступить было нельзя, до крещения ему ставили это в укор, мол, все вы такие. Не знал, как поступил бы он сам, доведись ему делать этот страшный, чудовищный выбор: умирать вместе со своим народом или, неволею, спасать себя вместе со своей семьей. И очень надеялся, что никогда не придется узнать. Но одно он знал твердо: никогда не был трусом и не будет, есть поступки, что смываются лишь кровью. Власти готовились к расширению театра военных действий, к борьбе не только с внешней опастностью, но и такими же внутренними мятежниками и бунтовщиками. Достаточно было случайной искры или специального поджога, чтобы народ забунтовал и восстал в разных землях Русского государства. — Ух ты, тяжелая! — еще совсем мальчик, царевич , выпросил у князя углеческого саблю, с восторгом поднимал каленую сталь, забавно сводя густые бровки, лоб высокий, белый был, умный, очи большие, сверкающие тут же погасли. — Матушка мне не разрешает за оружие браться, твердит, успею, мол. — И правильно делает… — с ленцой отметил, хоть и сам был когда-то непоседливым, не мог не выступить на строне взрослых, Максим ожидал аудиенции цезаря. — А правда ли, что рубиться придется день и ночь ? Верую, ты сможешь! — восторженно шептал мальчик. Самых первых лет лет, на радость отцу-труженику на государственном поприще, отличался усердием и прилежанием в изучении истории и философии, математики, астрономии, грамматики, риторики, а также греческого языка и латыни, но, иногда, казалось, что просто одинок. Но вот стража, пятясь задом и беспрерывно кланяясь, открыла двери. Раздавшийся в плечах, красный лицом от напряжения политической борьбы с Годуновым, с всклоченной, начинающей седеть бородой, Василий Шуйский осторожно, словно теряя опору под ногами, сделал несколько шагов в приемную галерею.. Белый как лунь, ломая коробом вставшую на груди ткань, склонился к со злостью над Османом, отчетливо выговаривая: — Желаю удачи в походе, воевода всея Руси! В дверях, плечом к плечу, стояли вел. Торчащие бороды, разинутые рты, и дальше, дальше, вниз по лесенкам, все тоже бороды, разинутые рты.