Кольцо времени

      Я ощущал чувства, прежде надо мной не властные. Фатальность собственной судьбы ничего общего не имела с той горечью, что появилась в голосе этого сурового человека, с которым меня так бесцеремонно столкнула жизнь. Он неосознанно отнял у меня сон и рассудок, он захватил мою сестру в жестокие тиски сомнений, он напрочь выбил у меня почву из-под ног, он унизил меня, он оклеветал честь моей семьи и моего ордена, но я всё ещё не знал о нём ничего и имел соображения, основанные только на собственных наблюдениях. Когда он начал свой рассказ, я собирался задать вопросы, ответов на которые отчаянно избегал всё это время, но мечник снова удивил меня. Снова. — Всю жизнь я полагался только на меч. Не знав ни матери, ни отца, скитался с ордой наёмников и добывал себе на хлеб единственным промыслом, каким владею. Тяжелый кулак, точильный камень да двуручник — вот и всё, что у меня было. Я бывал бит, замерзал до полусмерти, выблёвывал свои внутренности и сам штопал себе живот; ходил по углям и стеклу, выдирал из тела стрелы и вскрывал загноившиеся раны… И в плен попадал, и пытали каленым железом, и кровь терял до обморока, и выживал, однако, столько же раз, сколько был на грани смерти. И всё ради одного дня… Дня, когда судьба столкнула меня с…       Яйцо покатилось по столу, но Гатс ловко тормознул его пальцем. — Столкнула с… С ним. Я терпел поражения от обычных мечников, но всей ненавистью ненавидел бахвалящихся рыцарей и никогда не проигрывал им. Из принципа? Может быть, или из собственного нахальства. Всегда хотелось их хорошенько проучить.       Тогда ещё не было банд, подобных банде Ястреба, никто из наёмников не придерживался каких-то правил чести или справедливости, всё решало лишь золото и умение. Турниры, рыцарство — вздор, такой вздор, что хочется смеяться, черт его дери, и я продавал себя снова и снова и свой меч за несчастную горсть серебра. Если платили — я брался, и всегда убивал, убивал…       Нас было много, несколько сотен: разрозненные, ветром сбитые в нестройную толпу, на колченогих лошадях и пешие, в доспехах и обмотках, вооружённые и безоружные, мы шли за славой и деньгами, и тот проклятый штурм всё же закончился победой. Я дрался тогда, один на один, и если б не трещина в секире, я бы уже давно кормил червей. Как он потом сказал… Это было безрассудно, опрометчиво, глупо… Но я не спрашивал его, я просто дрался, дрался и всё, чего хотел, это наносить удар за ударом. Я победил, да. И заплатили мне жалкие гроши. Я посчитал на пальцах — одна была фальшивой, — и, черт возьми, из-за этих монет потом устроили склоку. Были пустые разговоры о том, о сём, о регулярной армии, о воинской карьере — я ненавидел это всё, я бежал прочь без оглядки, но лишь слепо следовал кем-то писаной судьбе.       Убил двоих его людей, вот слабаки же были, даром что конные. Потом пришла она. Каска.       Он мрачно улыбнулся. — Девчонки не умеют драться. Она сама об этом расскажет. Суровая, гордая, окрылённая мечтой и жаждой добиться чего-то рядом с ним… Какая же глупая была, и я вместе с ней. С арбалетом наперевес, строгая, серьёзная, пылающая гневом и ненавистью — вот какая. Я победил, вмешался он… Понять до сих пор не могу, что же он видел во мне тогда. Вещь? Средство достижения цели? Приобретение? Ещё один из сотни покорных и преданных мечей?       Он дрался рапирой, быстро, как молния, против двуручника… Мастерская техника, рыцарская спесь, гордость на смазливом лице; о, я страсть как хотел победить. В ход шли и грязные приёмы, и закончили мы потасовкой на земле. Не верю, что проиграл тогда случайно и неосторожно, не верю, что злой рок тогда ещё не шёл за мной по пятам; моя свобода была продана как последняя шлюха за этот грязный поединок в поле, и этот сукин сын дал мне руку, и я взял её, взял, чувствуя в ней друга, а на самом деле господина и даже дьявола.       Гатс вцепился рукой в волосы. Его глаз замутнился сумраком злым и недобрым, и он дернул себя за чёрные пряди. — Мы оказались вместе. Мы тысячи битв прошли и ни одной затем не проиграли, неся на ястребиных крыльях свой стяг… И Каска всё время была рядом, и в рот ему смотрела, как преданная шавка, а я всё жался в стороне, и те, другие, из банды, пока живы были, и Гастон, и Джудо, и Пиппин, и Коркас, и старина Джо, и Роб Кривое колено, все вместе ждали от него чего-то… Подачки со стола, как бродячие псы, а он кормил нас обещаниями и чужой кровью и наблюдал из тени, ублюдок. Смотрел и ждал, когда мы станем ему лишними, чужими, когда перестанем делить его чертову мечту и обретем свою. Дурак же был, думал, стану равным ему, думал, он ещё посмотрит на меня с завистью, не так, а по-доброму, как смотрят на ладного чужого сына, когда свой последний раздолбай, — смотрят и гордятся, а он…       Да пропади всё пропадом!       Яйцо с противным звуком протерлось по столу, и мечник грузно опустил на столешницу кулак. Посуда вздрогнула. Я думал, он остановит свой рассказ, но он помолчал недолго и продолжил другим, уже спокойным голосом. — Я видел в нём друга. Он был моим другом. Он же… Я… Я был никем по сравнению с ним, а он влюблял в себя мужчин и женщин одним движением глаз. Такие люди рождаются только однажды, им на роду написано стать великими или даже величайшими, только вот он не был никем: ни королём, ни принцем, ни рыцарем, ни даже чьим-то вассалом, собака безродная, как и все мы. Амбиции…дьявол бы их побрал, эти амбиции, но жадности у него хватило на весь мир.       Сказал, с рождения вынашивает в себе эту жажду, миром править. Я ещё тогда посмеялся, вот те раз, что удумал, королём стать, а вслух ничего не сказал, и подумал — он точно станет. Непременно. И нарадоваться не мог, что такого… человека другом зову.       Одно не покидало — мечта всегда была чужая, и как ни горел её костер для меня сильно и высоко, я никогда в его мечту до конца не верил. И быть ей не хотел. Он сказал тогда: «Ты мой, Гатс», — я и был его, да только… гадко на душе было, гаже даже, чем сейчас.       Славные победы были. Банда росла, всех привлекала сначала пересказанная сотней баек яркая слава, затем его мечта. Как мотыльки на костер летели и оставались на полях скелетами и немыми трупами, безобразные, искореженные, зато умершие за чужую мечту. Тьфу.       Он сплюнул на пол, и я заметил, что у него кровоточат зубы. — И безделушка эта… невинная. Амулет? Говорил, подарили на базаре, оберег или вроде того. Глянул в лицо это, и в жилах кровь застыла, а он знай себе смеется, заливается. Паскуда.       Даже сразившись с Зоддом, я не понял, что к чему, но должен был, должен был задуматься, чертовщина тогда уже начинала происходить, и шестиметровый демон должен был меня испугать, но нет же… Нет же, он вынес меня на плече, он спас меня, он снова оказал мне покровительство, и очарованный, я мигом забыл пророчество апостола и дикие его зрачки, когда Зодд разглядел на шее сраный этот бехелит.       И стоило ему увидеть королевскую дочь, он впился в неё силком и не отступился больше ни на шаг. Я убивал уже не ради него, а для него, я устранял конкурентов на трон, я собственными руками провёл его по реке крови, и Долдрей… Каким бы ни был для меня чужим костер его мечты, тот бой я посвятил ему. Я влез в седло с намерением умереть за него, если потребуется, я жизнь был готов пожертвовать на это, свою и товарищей, а он даже не усомнился в этом… И Каска, тоже такая же, смотрела на него с тоской, а он сидел один и никого к себе не звал.       Мы взяли крепость, и чествовали нас как героев, хотя геройства там и не было в помине. И бал тот самый помню, и ряженых пижонов, и как король пожаловал всем титул, и тебя помню, Каска.       Он неотрывно смотрел ей в глаза, и на её лице мелькала тень чего-то смутного и тревожного. — В том платье, как герцогиня какая. И как мы кружились, и фрейлины и служанки смеялись над нами, помнишь? Каска?       Чёрная ведьма молчала, в тёмных её глазах с той же силой в ответ плескалась боль. — Услышь я тот разговор потом, не придал бы ему значения… Но он сказал это четко и ясно — мой друг — враг мне; лишь того назову я другом, кто предпочтет свою мечту моей, кто вцепится в неё и не отпустит, кто отстоит её до последнего вздоха, вот кто друг мне, вот кто — мужчина. Ты же тоже всё поняла тогда, и про принцессу, и про себя, и что уйду я как всегда хотел уйти, но не сказала ничего… Почему, Каска? Ты столько горестей хлебнула из-за меня, но не мог же я силой тебя с собой увести. Каска? Каска!       Мечник начал звать её, крича то громче, то переходя на шёпот. — Очнись же, Каска, очнись, вспомни!       Она не слышала его. Их собственную боль каждый переживал по-своему. — Ушел я. Больше не смог вынести этих мук. Как знал, что не проиграю ему, как чувствовал, что рука не дрогнет снова, как тогда. А ты осталась. Одна. Прости. Откуда я мог знать, что дальше будет. Помню, как ты рыдала на плече, когда вернулся, наконец. Узнал же совершенно случайно о банде, ведомой женщиной, и понял, ошибки быть не может, а вас уже едва ли сотня наберется. Гонимые, больные, бегущие неведомо куда, и тут снова я… И жажда его власти над нами, он жив же, и даже может быть спасен… И ты открылась мне другая, ранимая, а я дурак, дурак…       Увидел его, и тошно стало. Вот куда приводит мечта. Да ты и сама видела, в нём дух едва держался, ни кожи ни рожи не осталось, зато в шлем вцепился…       Гатс усмехнулся, горько. А потом ещё горше. Меня начало мутить. Ища хоть зацепку для внимания, я уставился на Фарнезу и неотрывно смотрел, как дрожат её закрытые веки. Ладонями она гладила Каску по плечам и что-то беззвучно и неясно шептала губами. Каска скулила тихо и низко. Остальные словно застыли. — И ничего у нас не осталось, ни титулов, ни командира, ни надежд, ни той самой, чтоб её, мечты. Он бросился грудью на камни, утопиться хотел, жалкая сволочь, да я опять увидел в нем друга. Нет, говорю, не брошу тебя, что ж ты делаешь?       А он мне в ответ — жертвую. А дальше…       Он постучал пальцем по протезу. — Ад спустился на землю.       Каска взвыла, её трясло сильно и непреодолимо. Она хваталась за голову и грудь и никак не могла успокоиться, а потом резко вдруг затихла и зашлась слезами. Гатс повел затёкшей шеей и накрыл её ладони своей, но мечница в страхе одернула пальцы. — Мы оба потеряли в тот день самое дорогое. Пусть мы выжили, но цена этой жизни теперь у нас на груди и шее. Наши товарищи пали, растерзанные дьяволами до последнего клочка. Теперь же заберу с собой в могилу столько, сколько смогу. А он… Он ни на шаг не отступился от своей поганой мечты и теперь играет в короля на чужих костях. Так что пока есть в руках силы держать меч, я буду преследовать его и убью столько демонического отродья, сколько потребуется. Помни об этом, Гриффит.       Бехелит скатился со стола и с тихим шлепком прокатился по полу. Ведьма молчала. Ширке прятала лицо за густой челкой, Исидоро, накрытый её плащом*, тихо дремал возле меня. Эльфы жались к Флоре, совершенно растерянные. Фарнеза напротив тихо плакала.       Мечник давил слова тяжело и хрипло, обдумывая, чем поделиться с нами, а что оставить под замком души, и в нём рекой текло одно густое чувство, которое осознавали и принимали все его слушатели, всё становились сопричастными его монологу и оценивали его жизнь своей разменной монетой, взвешивая, сравнивая. За долгую его исповедь никто не проронил ни звука.