Кольцо времени

— Наставница! Госпожа Фло-о-о-о-ра!       Крик Ширке пронзительно резал тишину. Она неслась вперёд к центру чащи, спотыкаясь в юбках и собирая в волосы листву. — Остановите её! — взревел рык Гатса где-то поодаль, и Исидоро нагнал ведьму в несколько прыжков и повалил на землю. — Убьёшься, дура!       Она теперь разрыдалась в голос, но стоило дыму на поляне подняться выше, как среди листвы обнажился чистый страх. Все слёзы высохли, все слова исчезли. Осталась тягость осознания момента — того, как может нечто подобное существовать по воле Бога или, вернее, Дьявола. То были бледные силуэты пугающей, устрашающе близкой опасности.       Рассказ Гатса о пережитом им Затмении не содержал каких-либо описаний их, но все сразу поняли, кто они и зачем здесь. Мечник назвал их отродьями и на каждом гнусном слове о том, как они рвали на части товарищей, сам скрежетал зубами. Они двигались плотной подвижной массой, заполнив собой всю обозримую даль. Почуяв Гатса, они навострили упругие шеи и оскалили пасти. — Кто они? — спросил Исидоро. — Апостолы, — прошептал Пак.       Услышав это слово, мы сразу плотно сжались в кучу из хрупких тел и встревоженных голов — к всеобщему ужасу, едва стоило Гатсу отойти, как чёрный масляный дым слова накрыл все плотной пеленой.       Деревья вокруг угрожающе трещали — их пожирал до того дикий огонь, что сырые листья сгорали как щепки.       Ширке было некому удержать; она вырвалась, сжираемая горем и страхом — она бежала к дому, и пламя стелилось, сверкало под ногами.       Госпожа боялась — огонь был страшен даже для неё; волнуясь, мы все спешили за Ширке, но не могли войти — лестница к гигантскому древу рычала, утопая в пламени. В дыму тут же вскинулся посох. — Наставница, — звенел в ушах крик, — Госпожа Флора!       Колдовства не получилось — огонь только злее тянул языки к Ширке. Ещё мгновение, и Исидоро вытолкнул её из марева, сбивая в землю горящую робу; та повисла лохмотьями в бессилии против стихии. — Успокойся, — рявкнул он совсем не мальчишеским голосом, — Встань и колдуй снова! — Я не могу, не могу, — кричит беззвучный плач, — Страшно! Разум не слушается! — Ты, — крикнул он мне, — Попробуй мечом! — Не выйдет. — Я обернулся на сестру. Она пригнула Каску к земле и села рядом, зажимая тряпицей лицо от дыма. — Только раздую сильнее. Уходите оттуда, быстро.       Схватив детей за плечи, я выволок их из жара, опалив ладони. Пока они боролись с дыханием, и Исидоро с тревогой всматривался в густой туман, укрывший Гатса, Ширке вдруг застыла с остекленевшим взглядом. — Я знаю, что делать, — голос рассек вязкий ужас. — Нужна ваша помощь.       Фарнеза без слов подняла Каску и отошла назад, в безопасность, — мельком успел заметить, как почернели от копоти их лица. Втроем мы взялись за руки и клином пошли в огонь. Эльфы бросили все силы, чтобы залечить нестерпимые ожоги. Ведьма пошла первой, мужественно стерев с лица страх: она счищала колдовством огонь. Пусть этого едва хватало, чтоб пройти, и жаркие искры прожигали одежду, мы двигались дальше, доверившись её языку магии, ведущему спор с языком стихии. Сестра осталась сзади — она посмотрела на Ширке с такой неумолимой верой, что та не выдержала взгляда. В том, как сестра безмолвно согласилась остаться одна посреди ревущего пламени, в том, как ответственность за чужую жизнь одарила её каким-то духом стойкости и надежды, я в тот миг нашёл пищу для души. Раз она с готовностью приняла свою задачу, стойко и зрело, оставить госпожу вышло с чистым сердцем; детям взрослый был нужен сильнее.       Время от времени девочка останавливалась в смятении, что-то бормотала то понятно, то на утраченном языке, и тогда огонь переставал бояться слов и подбирался теснее, но её посох торопливо чертил на полу круги, и наш клин не замирал на месте. По лестницам внутри мы двигались вниз, а не наверх, и раз за разом я наваливался на обугленные дубовые двери, с которых только-только сбили пламя. Искры раздирали горло, пот градом сбегал по бровям, но жар был не самым страшным испытанием. На полпути в кладовую из чёрного смога возник он. Апостол.       Рост его достигал метров пяти, а пасть щерилась зубами и сочилась гноем. Он двинулся на нас, скрежеща броней и оставляя за собой едкую бурую слизь, и Ширке среагировала первой. Мгновенно срезав прядь, она дунула, и те разлетелись, разгораясь пламенем ярче и сильнее бушевавшего вокруг. Я махнул пером, и огонь взлетел чудовищу по грудь. — Туда! — Исидоро налег на круглую дверь, но выбил себе плечо.       Мы навалились вместе, и внутри тут же опустили засов. Здесь не было огня, и глаза с трудом различали что-то в непривычной темноте — одни эльфы да посох Ширке поблескивали тусклым светом. Среди рядов из гротескных силуэтов сундуков и бочек выделялся всего один постамент. На нем чёрной, почти не отражающей свет грудой ломанных линий лежали доспехи, сотканные из мрака. Слажены они были грубо, вместо ржавчины в них въелась жуткая красная накипь — как будто покрытые свежей кровью, они высились над всем так, словно не были частью ни потустороннего мира, ни тем более обыденного. — Берите их, — скомандовала Ширке, — Они нужны ему. Выхода нет. Задергав остатки голубого волоска на пальце, она вдруг замолчала. — Гатс идёт к нам, — пояснил Пак, — Она пытается его направить. Здесь где-то есть выход на поверхность.       И правда — сначала крепкая доска затрещала, а через долгие мгновения стена проломилась под натиском меча. Гатс рухнул на землю, выпустив его и потеряв равновесие; заглянув в лицо Ширке, побледнел. Фиолетовую сетку вен я разглядел даже во тьме подвала, и спина предательски покрылась испариной от причины: Гатс был смертельно ранен. Поперёк груди сочилась чёрная кровь, да и сама его грудь казалась сломанной пополам. — Надеваем? — зловеще, с торжественным спокойствием спросил малец. Съежилось почему-то от этого под ребром, похолодело в затылке. Ширке колебалась. — Нельзя, нельзя… Они его иссушат. — А? — Это не просто железки, а артефакт, высасывающий душу. Боюсь, что с ними Гатсу конец. — Так что же делать?       В отдалении где-то хаотично вертелась мысль — со всех сторон они. Апостолы. Нос уже привык к их зловонию, но предчувствие не обмануть — выхода действительно нет.       Гатс схватил Ширке за руку, и та, не выдержав взгляда, сжалась. В его одном глазу была гремучая смесь безумия, решимости и чего-то ещё, но только не страха. Я понял без слов.       Поднатужившись, смог посадить мечника, повернув к спутникам корпус. Крепления доспехов заходили свободно и радостно затрещали, как новые, но с плеч посыпалась комковатая жирная пыль. Коснувшись стали, рука сама одернулась — то не сталь была, а отвердевшая боль. Эльфы переглянулись, ощутив перемены, и Исидоро последним надел шлем — череп с пустыми глазницами напомнил мне бесчисленные каменные фигуры на саркофагах Святого города. В душе все содрогнулось — вот-вот, и в них зажжется огонь.       Облаченный во тьму, мечник поднялся — другой. Иной. Меч снова послужил ему опорой, когда он шагнул в проломленную стену — шагнул и пропал. Дым скрыл и его, и отвратительный звук треска плоти, и несколько адских минут после того — не шевелясь, мы застыли в неестественной тишине. Но вот смог рассеялся, мы боязливо вышли наружу и увидели, как гротескный угловатый силуэт с изорванным плащом в этом дыму в одиночку встречает невероятный натиск адского воинства.       Его главный противник поражал воображение — он был выше и крупнее даже монстра, чуть не разрушившего деревенскую церковь: по высоте он достигал стен Вританниса и закрывал собой все тлеющее пепелище. Мгновение — и его невероятное бронированное тело с колоссальной для таких размеров скоростью двинулось на Гатса. Удар — и Гатс в очередной раз преодолел человеческий предел, отбив его. Шлем лязгнул о наплечье, расплылся жидкой темной и застыл в новой, по-звериному вытянутой форме. — Доспехи, — изумление малого передалось и мне, — Они меняются. — Плохо дело. — Ответил тающий шелест ведьмы. — Они одолевают его. Я увидел, как кровь сбежала с детского лица.       От пепла и реющей в воздухе гари рассмотреть удавалось немногое, но кое-что я все же разглядел. Если Гатс и без того был сложен мифически, то его противник был поистине великаном из мышц, с ног до головы окованным железом — искусно сработанные доспехи напоминали чешую, так плотно были подогнаны пластины. Он громогласно ревел, обращаясь к мечнику, но по обрывкам фраз нельзя было получить хоть какое-то представление об их разговоре. Сам Гатс дрался иначе, чем когда-либо. Вместо того, чтобы замедлиться в тяжёлой броне, он стал наоборот как будто стремительнее и ловчее, хотя и так было понятно всякому, что все, что он делал, человеку было неподвластно. Тем труднее было принять этот факт, когда ещё не так давно Фарнеза хлестала его плетью в лагере Альбиона.       Фарнеза! Я совсем позабыл о ней и теперь мог лишь с содроганием вообразить её участь. Милостивые боги, если вы слышите, не дайте ей пропасть, сберегите её от зла и рока.       Удары сыпались на Гатса с с сокрушающей силой. Апостол выставил щит многим больше рослого человека, и мечник выстрелил в него из мортиры, расколов напополам. Демон взревел. Шквал его ярости, казалось, должен навсегда подмять под себя черную фигуру, но Гатс не сдавался. Едва держась, он все еще махал мечом, обречённый, но не побежденный, когда его силуэт надломился. — Вот оно, чего я и боялась. Доспехи впитывают его боль. Потрясенный, я нуждался в пояснениях, но они оказались очень кратки: — Он не чувствует боли. Броня пьёт из него жизнь и сводит с ума. — Чудовищно. — Таковы доспехи Берсерка. Тот, кто облачится в них, буквально превратится в демона. Их ярость и неистовство освобождают такую безграничную мощь, что человек забывает о боли и страхе. Гатс будет истязать себя ими, пока не умрёт. Их невозможно снять, отныне они — его часть. Но это ещё не самое страшное.       На этом она замолчала — веки у ведьмы задрожали, почти не сдерживая влагу, но она старалась что-то сделать. Что именно, я понял не сразу.       Мечник сократил дистанцию и с силой рубанул великану по плечу, в один прыжок оторвшись от земли и взлетев на головокружительную высоту. Его напружиненные ноги не подвели и в падении вниз — вся масса его плоти, крови и стали вздрогнула, но не сломилась пополам.       Свет ослепил нас, и грохот голоса Апостола разнесся, должно быть, на многие мили окрест: — Теперь я сражусь с тобой, как Апостол Ястреба Света!       Выше настолько, насколько хватало воображения, сюрреалистичный силуэт, сверкающий дракон цвета лиловых минералов, затряс окаменелой чешуей. Свет преломлялся от него, свет слепил — в глазах пестрило от всех возможных оттенков прозрачности и пурпура, и первым же ударом, как ни старался Гатс сдержать натиск, его отбросило далеко назад. Чешуя на почти человечьей морде неистовой твари треснула, и даже из неё вместо крови засочился безобразно яркий свет. Гатс, шатаясь, встал. Тело его было измолото в месиво. — Хрена, он же… Он же весь свернут на бок! — Это все доспехи. Смотрите, они не дают телу развалиться: прокалывают кости изнутри и заставляют двигаться. Гатс попросту истекает кровью, пока доспехи толкают его в бой. — Это же чистое безумие, — я уже потерял всякий здравый смысл. Потрясений было столько, что голова грозилась разорваться. — Зачем ты, чёртова малявка, дала ему их? — Как будто у меня был выбор! Он сам выбрал надеть их… Осталось последнее средство.       Что за средство, Ширке объяснять не стала. — Приглядите за моим телом, пожалуйста. Я постараюсь вернуть рассудок Гатса.       Круг, очерченный посохом, словно отделил её от мира агонии и страха, скрыл от пепелища, где остались мы: Ширке покачивалась с умиротворением на лице, много больше подходящим её чертам, чем обычная сосредоточенная серьёзность. Фиолетовые одежды качались в воздухе почти невесомо легко; мечник тем временем сходил с ума. Оставив бой с блистательным драконом, он мечом рубил полчища меньших апостолов, волчьим забралом шлема вгрызаясь в тела. Малой скривился в ужасе, обернувшись на меня: — Теперь он больше похож на одного из них, чем на человека. — Потом посмотришь, — рявкнул я, обнажая меч, — Нас заметили. К нам быстро приближались двое, размером примерно как тот из подвала. — Чуть что, хватай Ширке и беги. Понял?       Один из них нес вес тела на руках, оторвав от земли хлипкие ноги, другой был массой пяти щупалец, покрытых жуткими присосками. Тело предательски не слушалось, не застыло, но и силу движения набрать не могло. Суставы сначала ощутились деревянными, потом и вовсе налились свинцом; стало мучительно, страшно. Животный ужас обездвижил меня, и на этом был бы конец, но Ширке успела вовремя.       Гатс развернулся в нашу сторону и сокрушительным ударом рассек обе туши. Обдало чёрной смоляной кровью. Не теряя времени, мой невероятный спутник разделался и с другими апостолами, подбирающимися к краю пепелища. — Хэй, смотри! — Исидоро выпустил плечи все так же плавно покачивающейся Ширке и указал в сторону.       В той стороне, белее снега, пригнувшись почти к земле, стояла Фарнеза. Каска непримиримо взирала против мечника снизу вверх — шлема на том уже не было. — Шевелись, — я крикнул, отойдя немного от ужаса, — Сюда идёт тот дракон.       Подхватив Ширке на спину, я побежал. В этом не было смысла — апостол нагонял нас так стремительно, что мог просто затоптать. Когда настало время прощаться с жизнью, в струе пламени пронеслись все страхи и желания: мать, отец, дом, поместье, Фарнеза… Фарнезино лицо почему-то пошло рябью и сменилось на другое, тоже знакомое. Потребовался миг, чтобы узнать: Флора, лесная госпожа. Она возникла из апостольского пламени, чистая и лучезарная, пылающая гневом на всем небе. За спиной стена огня взвыла, лизнув небесный край, и рассеялась, не дойдя до нас. — Уходите, дети мои, — донеслось из рёва, — Этому лесу уже не помочь. — Госпожа, — кричала Ширке, — Нет же, останьтесь! Не уходите! — Моё время ушло, милая Ширке. Тебе пора отпустить меня.       Пламя вновь завертелось и закружилось, походя на странную метаморфозу. Вместо россыпи морщин лесная госпожа сияла юностью и свежестью, но резвый огонь заострял её черты до какого-то первородного фанатизма. В ней сквозила то кипучая ярость, то холодное спокойствие — меня жгло, по лицу тек смешанный с пеплом пот; хватая воздух ртом, я обжигал небо и язык, но голос, само присутствие в горящем небе лесной госпожи заморозили и боль, и мучительную тягость этого момента — тело отказалось шевелиться, одеревенело и безвольно как-то сжалось от этой нечеловеческой ведьминской мощи.       Апостолы сгинули. Тот великан, что чуть не убил Гатса, исчез последним, по-особенному разделив с мечником этот миг: гатсов глаз светился изумлением, ненавистью, вызовом, на что дракон оскалил свое почти человечье лицо: — Мы ещё встретимся, жалкая жертва. Отныне вся Банда Ястреба знает твой запах.       Пламя словно оторвалось от земли и унеслось в воздух; всё стихло до почти гробовой тишины. Покореженные, обуглившиеся пни — вот и все, что осталось от дома Флоры, да маленький круглый камешек со спиральным желобком*. Ширке оставила его ровно на том месте, где когда-то была дверь. Гатс держал её за руку, а лицо она закрыла прожженной шляпой. — Пойдём, — наконец, сказала, — Нам пора в Эльфхейм.       Я шёл последним и почему-то представлял ту девушку из деревни — какая ирония, даже имя-то не спросил. Чтобы вот так легко принять гибель дома, требуется недюжинная сила. Чтобы расстаться с ним подобно Ширке, требуется ещё и мудрость, и только Фарнеза, кажется, ни о чем не жалеет — я глянул на неё, спокойную и печальную, и поспешил отвернуться — её красная тонкая ладонь делила с крупной ладонью Каски маленькую глиняную фигурку — ту самую големную душу.