Субъекты чувств

Дверь тихо скрипит, когда я её открываю. Разумеется, не замкнуто. Пахнет пожелтевшими от времени обоями. Я снимаю кеды, опираясь рукой о потёртый цветочно-никакой узор. Свет не горит — серо-синее, ещё не до конца стемневшее небо наполняет квартиру целиком, даже узенький коридор, в котором я стою. Ещё чуть-чуть светло из подъезда. Когда я подходила к этой его брежневке из серых и грязно-красных кирпичей, я чуть не задохнулась сухим летом, оно шуршало у меня в лёгких как целлофановый пакет в руке. Теперь всё забивается запахом бумаги и это нравится мне в сто раз больше. Я прохожу в зал. Глазами сразу выхватываю окно, за которым всё точно то же самое, но его пепельница с кучей тёмных окурков, — ценитель, блять, — деревянный подоконник и короткие, похожие на кружево шторки всё меняют. Мне адски правильно. Бросаю пакет на табуретку, которая почему-то всегда стоит посередь комнаты, а сама сажусь на линолиум рядом с окном. Пусто очень — в комнате почти ничего нет. Он на низком диване подтягивает ноги к груди во сне. В углу большущий фикус Бенджамина в коричневом горшке с керамическим блеском выглядит совсем уж болезненным в своих слишком белых листьях. На фикус мне, по большому счёту, плевать. Мне не плевать на него. Его высокий лоб выглядит очень бледным в плохом свете, а тёмные пряди волос к нему липнут, видимо, намокшие. Он вообще не выглядит здоровым, а то, что во сне его брови сходятся едва уловимо к переносице вызывает во мне какое-то щемящее чувство. Встаю. Пол поскрипывает от каждого движения. Заматываю чёрно-бежевым покрывалом с какой-то неуместной бахрамой его голые стопы. Не удержавшись, прижимаюсь губами к холодному, влажному виску и случайно думаю: а если завтра он умрёт? Мне становится совсем как-то тоскливо, непередаваемо тонко. На улице что-то кричит какой-то подросток. Остывающим летним воздухом из форточки поднимает штору. Он во сне шумно вздыхает. Я иду на кухню, облизывая чуть солоноватые губы и всё думаю: а если, а если, а если...? Наверное, я очень расстроюсь и буду много плакать. А ещё я обязательно заберу что-нибудь из его вещей, только, честно, не знаю, что. Зажигалку, наверное, или что-то в этом роде — лето-то в карман не засунешь. В карман не засунешь всю мою любовь, всю эту дурацкую, как злоебучие занавески, романтику и драму. Сухостой с заросшей футбольной коробки, в котором мы с ним сидели; его охуительные руки, когда он курит в форточку; то, как непередаваемо густо везде чувствуется лето, когда он из окна кухни случайно роняет старую фарфоровую чашку. Я завариваю ублюдочный пакетированый чай и чувствую как в горле что-то лопается, как взрывная карамель. Он появляется в проходе сонный, босой и всё такой же бледный, чиркает зажигалкой, закуривая, и смотрит на меня смеющимися глазами. Оказывается, я чертовски сильно благодарна мирозданию за то, что он просто жив.