Пожары и дожди

Антон в последнее время не узнает сам себя. Он раздражительный, злой, грустный, надеющийся на лучшее — и все эти чувства вертятся в нем, как чертова ветряная мельница, и едва не заставляют кричать, потому что это, кажется, слишком. Необычно и странно. Последний год жизни он привыкал к своему ментальному панцирю, сросся с этой броней, научился не пускать в свою жизнь новых людей и не давать никому себя ранить. Наивное, полудетское решение — но он выбрал это. А теперь сходит с ума от переизбытка эмоций и гадает, куда делся тот самый внутренний барьер? Он весь — оголенный искрящий провод. Он — неконтролируемый ураган, который может быть опасен для окружающих. Он — живой настолько, что от этого становится больно. Шаст идет по улице, пинает ногами первые опадающие листья, напевает себе под нос — и упорно старается ни о чем не думать. Это, кстати, непривычно тоже. Антон — стопроцентно домашнее существо. Даже в тот период, когда все его друзья расползались по вечеринкам и нелегальным ночевкам друг у друга, когда «сидеть дома» было почти ругательством, он предпочитал находиться в своей комнате, занимаясь совершенно разными вещами. Там и читал учебники, наспех готовясь к контрольным, чтоб не расстроить маму, и курил в форточку, старательно заметая за собой следы. Даже когда в его жизни начался пиздец, Шаст запомнил именно эту чертову комнату — убежищем, где никто его не достанет. А теперь — вот, шагает черт знает куда, без всякой цели, без точки Б, в которую необходимо попасть по условию задачи. Просто потому, что оставаться в общаге — смерти подобно. Одна беда — непрошеные мысли так и лезут в голову. Антон раз за разом прокручивает в голове вчерашний день, отмечая для себя все новые и новые моменты. У него — чуть меньше миллиона вопросов, которые некому задать, не у кого уточнить, насколько он прав в своих догадках и фантазиях. Например, почему Паша выбрал именно его? Насколько он оказался полезен как фотомодель? Будут ли они дальше общаться, или на этом все закончится? Последний вопрос волнует Антона больше всего. Он и сам не понимает, когда признался себе в том, что ему интересно. Блогерская тусовка славится тем, что все дружат — друг с другом или против кого-то, либо устраивают интернет-войны, обливая грязью конкурентов. У Антона нет ни того, ни другого. Он часто общается с коллегами по рабочим вопросам, продает и покупает рекламу, участвует в марафонах — но не переходит границу, за которой могли бы возникнуть устойчивые отношения. В своем желании дружить с Пашей он, пожалуй, похож на третьеклассника, который бегает за выпускником, не понимая, насколько нелепо это смотрится. И Антон сдерживается, чтобы не надоедать Воле своим обществом. А тот, конечно, и не вспоминает мальчишку, с которым довелось поработать. Шаст не настаивает. Только надеется, что сообщение о переводе денег придет вовремя, и его не кинут хотя бы здесь. А остальное — мелочи жизни. Сумерки опускаются на город чересчур быстро, и Шастун пропускает момент, когда солнце закатывается за горизонт. В небольшом парке напротив общежития фонари горят через один, и светлые участки чередуются с темными. По закону подлости, именно на неосвещенных тропинках собираются лужи и липкая черная грязь. Он идет лениво, чересчур медленно для человека, который хочет скорее попасть домой, и уже видит за верхушками деревьев крышу общежития, когда за спиной раздается чей-то крик. Антон не понимает ничего. Он погружен в собственные мысли настолько, что не сразу соображает — его кто-то толкнул. Резко и чересчур сильно для обычной случайности. Шаст оборачивается — и на него обрушивается очередной удар. На боку остается отпечаток чьего-то кроссовка, и Антон лениво удивляется: «нихрена себе каратист». А потом чей-то кулак пробивает его по скуле — и Антон уже не думает ничего. Он молчит, когда чужие руки забираются под толстовку — только морщится от ледяных прикосновений и смотрит куда-то в небо, пытаясь разглядеть знакомые созвездия. Вспоминает почему-то ту тусовку в чистом поле, куда затащил его Матвиенко — и улыбается, как дурак. Зато счастливый. Антон не кричит, не вырывается, не царапается и не зовет на помощь. Все происходит тихо, заканчивается быстро. Вот он идет по тропинке, надеясь поскорее оказаться в теплом душе — а через мгновение уже валяется на земле, измазанный грязью, и чувствует, как из носа капает кровь. Запускает ладонь в карман — и понимает, что даже дурацкий кнопочный телефон у него украли. Зачем? Сколько можно получить за перепродажу дешевой звонилки, если сам Антон отдал за нее буквально две тысячи рублей? Или грабители настолько растерялись, поняв, что выбрали жертвой бедного студента, что решили из вредности стащить последнее? Сейчас это совершенно не важно. Антон поднимается, мажет ладонями по земле — под ногтями мгновенно скапливаются комья грязи. На спине — мокрое пятно. Повезло упасть в неожиданно холодную лужу. Он знает, что синяки не появляются мгновенно, но чувствует, как на месте удара кровь буквально закипает, и скула горит. Отчего-то он смеется — бешеным, истерическим смехом, и сам зажимает себе рот ладонью. Морщится, осознав, что измазал губы грязью. Вытирается рукавом. Антон нихуя не понимает, что происходит, но почти уверен — он это переживет. Что ему несколько слабеньких ударов против того ада, который он уже прошел? Второй раз за два дня возвращаться в общежитие приходится тайно. Шаст жмется к стенам, как карикатурный детектив из детского мультика, и робко выглядывает за угол на каждом повороте. Ему не удается совсем избежать людей. Невольные зрители его позора косятся на Антона, хихикают и явно хотят узнать, что же с ним произошло. И только добравшись до своего этажа он понимает, что идти к Позову совсем не хочется. Дима, конечно, поможет. Из какого только дерьма они не вытаскивали друг друга, сколько раз вытирали друг другу сопли после очередных якобы-очень-важных проблем. Вот только изведется весь, переволнуется, расстроится донельзя… И обязательно вспомнит этих сраных хейтеров. «Я же говорил» — бессмертная цитата Позова, которую Антон терпеть не может. И она обязательно прозвучит. Времени на раздумья почти нет. Чем дольше Шастун стоит в коридоре, развлекая своим одиозным внешним видом соседей — тем больше шанс встретить друга прямо здесь, и тогда случится по меньшей мере ядерный взрыв. Антон разворачивается — и ковыляет к Матвиенко, рассудив, что парень точно видел в жизни некоторое дерьмо, а знакомы они не настолько близко, чтобы Серый начал переживать. Шаст слишком поздно вспоминает про обстоятельство, которое он почему-то не учел. Он торопливо стучится в комнату Матвиенко, распахивает дверь — и встречается взглядом с Арсением. Если бы Антон начал перечислять тех, к кому пришел бы просить помощи после того, как его избили, Арсений нашелся бы в самом конце списка. Попов милый настолько, что это причиняет боль, но — слишком похож на избалованного домашнего мальчика, у которого не бывает проблем. Слишком жизнерадостный, чтобы встречаться нос к носу с бедой. Слишком шумный, чтобы сохранить это в секрете. Арсений — чертовски неподходящая кандидатура по всем статьям. Но… — Поможешь? — улыбается Шаст, обнажая окровавленные десна. — Что с тобой случилось вообще? Антон часто моргает. Голос, который он слышит, не принадлежит Арсу — и Шастун только сейчас замечает, что парень в комнате не один. У его плеча, притаившись за раскрытым ноутбуком, лежит девчонка, которую Шаст, кажется, уже видел. «Как будто ты, блять, о ней больше не вспоминал». И ситуация становится еще более неловкой. — Ты в курсе, что пиздец как похож на Джокера? — смеется Арсений, показывая пальцами растянутые в улыбке губы. — Ну, с этой вот… Красотой. Антон не выдерживает. Смеется тоже, на мгновение забыв и про боль в спине, и про кровь, которая бьет уже, кажется, изо всех щелей. — Что случилось-то? Шаст удивляется, как быстро меняется настроение Попова. Секунду назад он смеялся, а теперь — серьезный, собранный, взволнованный. Антон думает, что это едва ли не первый раз, когда он видит Арсения без улыбки. — Долго объяснять, — почему-то говорит он, хотя всю ситуацию можно уместить в три предложения. — Что, влез в мафию? — спрашивает Арс. — Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Антон усмехается, но мгновенно серьезнеет в тот момент, когда Попов подходит к нему почти вплотную и без предупреждения берет за подбородок. Вертит его, как чертову шарнирную куклу, в разные стороны, и неосторожно задевает пальцами наливающийся синяк. — Твою мать! — шипит Шаст, борясь с желанием послать помощника куда подальше. Он хочет сказать что-то вроде «убери от меня руки пожалуйста», а лучше — «уйди нахер отсюда». Защитные механизмы психики не знают, что Арс — дружелюбный и милый парень. Мозгу хватает мгновения, чтобы вспомнить, кто еще вцеплялся в его шею с обманчивой лаской — и в подсознании взвывает сирена, предупреждая об опасности. Антон стоит, не двигаясь ни на йоту, и провожает движения Попова внимательным взглядом. Искры летят — но в них нет ни сексуального напряжения, ни романтики. Только страх, сковывающий, не дающий дышать. Забавно. Пришел просить о помощи — а стало еще хуже. — Чем помочь? — наконец спрашивает Арсений. — Скорая, больница? — Первая помощь, аптечка, если есть, и спрятать от Димы, — в тон ему отвечает Шаст. Он не особо надеется на успех последней просьбы. Но мысль о том, что он не может вернуться к Позову в таком виде, прошибает внезапно, и Антон не успевает умолкнуть, как она уже высказана. — Думаю, это можно, — говорит Попов, заставляя Антона в удивлении приподнять бровь. Шастун обводит взглядом комнату, прикидывая, где именно мог бы переночевать — но не находит ни одного подходящего уголка. Не под кровать же его уложат, в самом деле? К тому же — незнакомка так и сидит на кровати, странно притихшая и расстроенная на вид. — Оксан, мы, наверное… Арсений оборачивается, будто вспомнил про гостью только сейчас, и улыбается виновато. — Я все понимаю, не объясняй. Завтра встретимся, — улыбается девушка. Антон не может на нее злиться. Не то чтобы он раньше не спал ночами, гадая, что за девушка приходила к Арсу поздно ночью, но сейчас Шастун проникается к ней необъяснимой нежностью. Слишком уж она милая, светлая, похожая на настоящее солнышко. Если бы Антона спросили, он бы ответил, что именно такая, как Оксана, идеально подходит Арсению. Она подходит к Попову и робко обвивает руками, прижимаясь ближе. Ластится, как очаровательный котенок. Чтобы поцеловать его в щеку, ей приходится встать на носочки. — И я тебя люблю, — улыбается Арс, прежде чем закрыть за девушкой дверь. Шастун даже умиляется картине, которой стал невольным свидетелем. А еще, пожалуй, — завидует. Просто потому, что у кого-то есть эта чертова настоящая любовь, и что кто-то вообще может открыться другому человеку, не страдая от депрессии и тревожности. Антон так не умеет. Для Антона словосочетание «доверять людям» — оксюморон, и находится примерно на одном уровне опасности с «залезть в клетку к голодному тигру». И тем не менее, когда Арсений в тысячный раз улыбается, хватает со столика ключи от машины и осторожно спрашивает: «идем?», Шаст молча следует за ним, хотя понятия не имеет, куда его вообще потащили. Когда Антон садится в уже знакомую «ауди», то цепляет дверь бедром и шипит от боли. Знакомое состояние — на первый взгляд кажется, что ничего не болит, но стоит только начать двигаться, и слабые места лезут одно за другим. Он весь — сплошная чертова слабость, и он очень сильно устал. — Если ты решил меня похитить и прикончить окончательно, то я не буду сопротивляться. Шаст косится на Арсения, который уже заводит машину, растягивает губы в улыбке, а в мыслях стучит робкое «только не добивай». Только не ты, только не сейчас, только не после всего. Арс отвечает таким же осторожным взглядом, в котором — Антону чертовски хочется в это верить — читается «не бойся, мне можно верить». Он отводит взгляд первым, глотая невысказанное «как будто у меня есть выбор». — Я так понимаю, вечера откровений не будет? — спрашивает Попов. — А то вдруг я взялся спасать какого-нибудь мафиози? — Расслабься, Айболит, — скалится Шаст. — Если не доверяешь, то высади прямо сейчас, и давай забудем. Ему почему-то становится даже обидно. Умом он понимает, что ситуация сама по себе — пиздец, и поводов для беспокойства у Арсения может быть много. Понимает, что они почти не знакомы, и никто не должен верить ему на слово. Но так хочется, чтобы хоть кто-нибудь, блять, поверил. Чтобы поверил Арс. — Даже если бы я тебе не доверял, бросить все равно не могу. Здесь остановка запрещена, — усмехается Попов. Антон закатывает глаза. — Буду думать, что это положительный ответ. Оба замолкают. Шастун тянется к сенсорной панели, включает первое попавшееся радио в надежде, что музыка заглушит его шипение. Он не хочет демонстрировать слабость, но ему, вообще-то, чертовски больно. Адреналин идет на убыль, и последствия драки дают о себе знать всякий раз, когда машина подпрыгивает на неровной дороге. Антон радуется только, что «ауди» — не какой-нибудь сраный «солярис», в котором каждая кочка отдается землетрясением. — Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь мне… Вот про все это, — говорит Арс. Он паркуется в темном дворе, каких тысячи по всей столице, и Шаст понятия не имеет, где находится. — Только накинь, пожалуйста, капюшон. У Антона нет сил на споры. Он плетется за Арсом, отчаянно стараясь не хромать на левую ногу. Молчит. Только жадно рассматривает высокий дом, обнесенный забором. И, когда Арсений торопливо вводит пароль на кодовом замке и проскальзывает внутрь, Антон устает даже удивляться. Они заходят в подъезд, где Арсений кивает вахтерше и, едва они скрываются за углом, тянет Шастуна к лифту. — Эй, я больной вообще-то, если ты не забыл, — возмущается Антон, когда чужие пальцы сжимаются на раненом локте. — Извини, — отзывается Попов. — Нужно было пройти побыстрее. — Думаешь, она не запомнит чувака, с ног до головы измазанного говном? — усмехается Шаст. Он не дурак. Понимает, что Арсению, несмотря на размах и помпезность этого дома, здесь неуютно, и светиться перед вахтершей совсем не хочется. Антон добавляет очередной пункт в список странностей, связанных с Арсом, — и обещает себе подумать об этом позже. — Ух ты! — не выдерживает он, когда двери лифта открываются, и за ними оказывается дверь сразу в квартиру. — Что за дворец? — Моя квартира. — Нет, серьезно? Ты раньше не мог сказать, что живешь в гребаном замке? Претензия — детская, надуманная, смешная. Антон и сам это понимает. Во-первых, они с Арсением почти не знакомы, и уж точно не должны делиться друг с другом подробностями личной жизни. Во-вторых — у Антона и своих-то скелетов хватит на десять шкафов, так что требовать ответной искренности он не может. Но все-таки… Шаст садится на низенькую табуретку у входа, неуклюже вытягивает ноги и стонет от боли, когда мышцы снова начинают ныть. Оглядывается — и тяжело вздыхает, чувствуя себя обиженным маленьким мальчиком. Какого черта кто-то рождается в Воронеже и донашивает колготки за соседским ребенком, а кто-то покупает жилье, больше похожее на дворец? — Во-первых, это все-таки не замок, — терпеливо говорит Арсений. — Во-вторых, если ты не заметил, я живу в общаге. А это просто моя квартира. — А почему? Антон не в силах унять детское любопытство. Ему действительно не понять, как можно променять всю эту роскошь на крохотную комнату, которую к тому же нужно делить с соседом, клопами и тараканами. — Есть причины, — уклончиво отвечает Попов. — Ну что, больной, ты как? Судя по виду, хреново. Может, скорую? Шаст замечает, как неуклюже Арсений переводит тему, но не продолжает давить. Он уже исчерпал лимит наглости и отнюдь не хочет довести человека, который и так носится с ним, как с хрупким музейным экспонатом. Да и усталость накатывает волнами, не оставляя энергии для споров. — Не надо скорую. Пусть едут к тем, кому действительно нужна помощь. — Вот упрямец, — говорит Арсений. — Но если завтра не будет лучше, то едем на обследование. Ясно? Антон кивает. Не потому, что действительно согласен — на обследование у него нет ни времени, ни денег, ни даже желания, — но начинать бессмысленную ссору не хочется. Он уже знает, что Арс тоже не привык сдаваться, и если они по-настоящему столкнутся в битве характеров, вселенная не выдержит и схлопнется в черную дыру. Он наблюдает за тем, как Попов опускается на колени, и надеется, что его удивление не заметно внешне. Арсений выглядит, как гребаная суперзвезда, и обладает поистине графскими манерами — а теперь этот чудо-человек садится на пол, берет Антона за ногу и терпеливо расшнуровывает кеды, а потом и стягивает носки, не обращая внимания на то, что ноги насквозь промокли и измазаны грязью. Шастун не понимает, в чем дело. Они оба одеты, почти не касаются друг друга, оба, в конце концов, парни. У Антона — синяки по всему телу, онемевшая скула и, кажется, легкое растяжение лодыжки, потому что наступать на левую ногу действительно больно. Атмосфера не располагает ни к чему хорошему — но воздух словно искрит, и ощущение тепла и уюта не покидает. Когда Арсений протягивает ему руку, Антон бесстыдно хватается за чужую ладонь, переплетаясь пальцами, и осторожно переносит вес на здоровую ногу. Даже разувшись, он оставляет липкие следы, и ему становится неловко. — Слушай, эта квартира слишком идеальна для такого бомжа, как я, — произносит Шастун, указывая на разводы под ногами. — Да ну ее в жопу, — мгновенно отзывается Арсений. — Серьезно, не думай даже. У Антона заканчиваются слова. Он плетется за Поповым и даже не думает отпускать чужую руку — просто потому, что не выдержит. И это не фигуральное выражение, не красивая метафора. Шастун настолько устал, что действительно не стоит на ногах. — Садись, — командует Арс, выставляя два стула на середину комнаты. Антон оглядывается. Чувствует себя хомячком, которого выпустили в чистом поле, над которым вьются хищные птицы. Слишком много вокруг пустого пространства, слишком стерильным и белым выглядит зал. Шастун — дитя тесных хрущевок, и от такого простора у него кружится голова. Он послушно опускается на стул. Наблюдает, как Арсений возится с аптечкой, и совершенно по-детски стонет при виде баночки с перекисью водорода. — Это будет бо-о-о-ольно, — тянет он, окончательно вжившись в роль обиженного ребенка. — Это обязательно делать? — Ты бы себя видел, придурок, — фыркает Попов. — Тебя в морг бы отвезти сразу, честное слово. Арсений достает из шкафчика огромную упаковку влажных салфеток, набирает разноцветных баночек из аптечки — и садится рядом. Робко берется за чужой подбородок, прежде чем предупредить: — Возможно, будет неприятно. Антон приглушенно матерится, когда салфетка касается его лица. Ему кажется, что кожа на щеке содрана до мяса, не меньше — такой болью отзываются даже самые легкие прикосновения. Попов вытирает кожу, бросая грязные салфетки прямо на пол, и выглядит это так, будто кровь из Антона вытекла вся, до последней капли. А после — Арсений осторожно дует на пострадавшие места, заставляя Шастуна задыхаться от умиления. Шаст не сопротивляется, когда Арсений хватается за край его толстовки и медленно тащит ее наверх. Не сопротивляется, когда проворные руки стягивают с него неприлично узкие джинсы, и Антон остается сидеть в черных трусах и футболке. Романтики в этом нет, и нет даже сил, чтобы пошутить про двусмысленность ситуации. Антон заканчивается, выдыхается, иссякает. — До ванной дойдешь? — спрашивает Попов, помогая парню подняться на ноги. Шаст хочет сказать, что ему нахрен не нужен душ. Он устал и держится из последних сил, но все-таки засыпать промокшим и измазанным уличной грязью — слишком мерзко. — Не, чувак, если ты с меня трусы в душе стянешь, это будет уже чересчур, — усмехается Антон. Арс кивает: — Провожу хоть. Антон не жалеет ни капли. Как только он включает горячую воду, тело оживает, как будто очищаясь от произошедших с ним гадостей. Ноющие мышцы слегка расслабляются. Шастун неуклюже разминает ноги, держась за край ванны, и наблюдает, как стекает вниз бурая грязь. Он похож на бродячую собаку, которую впервые за долгое время решили отмыть от дорожной пыли, — но, черт возьми, счастливую собаку. Его восторг не портит даже тот факт, что чистой одежды в ванной не находится. Антон туго обматывает бедра полотенцем — и зачем-то представляет, как оно в самый неожиданный момент спадает, оставляя парня обнаженным. Эта сцена, мягко говоря, не радует. — Слушай, Арс, а у тебя есть шмотки какие-нибудь? — спрашивает он, выходя в гостиную. Ловит на себе внимательный взгляд Попова — и впервые вспоминает про чертовы шрамы, которыми украшен обнаженный торс. Ему стыдно и больно — кажется, даже хуже, чем в момент, когда те придурки повалили его на землю в вечернем парке. Мнение незнакомых гопников его хотя бы не волновало, а вот Арсений… Но Арс если и замечает следы, то ничем себя не выдает. Только торопливо вытаскивает из шкафа комплект явно домашней одежды — шорты да мятую ярко-желтую футболку. Кивает, прежде чем скрыться за дверью ванной: — Можешь переодеться, я пока со стиркой разберусь. В другой день Антон ни за что бы этого не позволил. Мысль о том, что солнечный, замечательный Арсений копается в его нижнем белье и разгребает грязную одежду, заставляет покраснеть от плохо сдерживаемого стыда. Вот позор! Шаст чертовски благодарен Арсению за помощь, за колоссальную поддержку, за умение не задавать лишних вопросов — но ловит себя на мысли, что вряд ли сможет с ним после этого подружиться. Слишком стыдно будет смотреть в глаза человеку, который видел его таким. Но пока что все законы и правила летят к чертям. Впервые за последний год Антон позволяет себе побыть эгоистом и взять то, что дают, даже если никогда не сумеет расплатиться. Он переодевается и инстинктивно шагает в сторону кухни на запах свежесваренного кофе. — Эй, стоять! — возмущается Попов, когда Антон уже хватается за большую белую кружку. — Тебе нагрузки на нервную систему не хватило? Арсений в мгновение ока оказывается рядом, забирая кружку из рук Шастуна, и отставляет ее в сторону. Антон думает, что, кажется, ему по жизни везет на заботливых мамочек — что Позов, что Арс, ведут себя слишком похоже. — Не хватило, — отвечает Антон, с вызовом глядя в глаза парню. Но замирает — и не делает ни шага в сторону заветного напитка. — Сейчас чай заварю. Зеленый. И действительно — Арсений достает с дальней полки железную коробку с листовым чаем, наполняет чайник водой и ставит на газовую плиту. Шастун задается вопросом — какого черта в такой навороченной квартире делает советский алюминиевый чайник? — но спросить почему-то не решается. «Откуда ты, блять, взялся, такой идеальный?» У Антона — вновь начавшийся тремор рук и глаза на мокром месте, потому что, ну, даже родная мать никогда так о нем не заботилась. Его буквально выбрасывает назад, в тот ебаный день, когда он не пришел даже, а приполз домой, подыхая от боли — физической и моральной одновременно, — а получил… Сука, сука, сука! Шаст кладет голову на барную стойку и бессознательно прижимает ладони к груди, словно пытаясь остановить безумное сердцебиение. Он весь — паника, страх, ненависть. Усталость, отчаяние и боль. Антон потратил слишком много времени, чтобы избавиться от этого ада. Чтобы не видеть ночных кошмаров, не видеть перед глазами мелькающие картинки. Он буквально отключил половину эмоций, превратившись из гребаной сияющей гирлянды в тусклую пыльную лампочку — и теперь оказывается, что нихуя не помогло. Он все такой же жалкий, бесполезный кусок дерьма, не умеющий даже совладать с собственными эмоциями. И зачем тогда все это нужно? — Эй… Все нормально? Шастун вздрагивает, когда на его плечо ложится чужая ладонь. Ждет, когда липкий страх окончательно выбьет его из жизни, оставив внутри лишь пустоту — но вместо этого почему-то чувствует умиротворение. Как это, черт возьми, вообще возможно? Он хочет сказать что-то вроде привычного «все норм» — дешевая фраза, за которой нет ни капли искренности, но Антон привык к такому раскладу. Вот только слова застревают в горле, и получается только поднять на Попова заплаканный взгляд. Антон не произносит ни слова. Арсений — тоже. Антон вздрагивает, когда Попов притягивает его к себе и обнимает, точно мальчишку, несмотря на разницу в росте. Арсений — тоже. Они стоят так какое-то время, до тех пор, пока абсолютную тишину не нарушает свист чайника. И тогда Арс задерживается секундой дольше, чем нужно, чтобы уже через мгновение оказаться у плиты. Кухню заполняет аромат свежезаваренных чайных листьев, и Антон решает для себя, что никогда больше не взглянет на Попова. Вот только переживет этот чертов вечер — и навсегда вычеркнет Арса из своего круга общения. Потому что то, что происходит сейчас между ними — хуже, чем пьяные поцелуи; хуже, чем пьяный секс. Если бы Арс просто выебал Шастуна, это можно было бы пережить, но реветь на плече… Такой уровень интимности Антон осознать не в силах. Он стыдливо отворачивается всякий раз, когда Арсений кидает на него даже не любопытные, а по-настоящему теплые, заботливые взгляды. Только греет ладони о кружку, не спеша хлебает чай и обжигает язык, потому что разбавить кипяток Попов не догадался. Он не спорит, когда Арс указывает на дальнюю дверь и сообщает, что сам он уютно устроится на диване в гостиной. Безропотно хромает в нужном направлении, забирается под оба одеяла и заворачивается в них с головой, как в детстве. Старается не думать о том, что здесь обычно ночует Арсений. Впрочем, вся спальня настолько стерильна, что кажется, будто в ней вообще не ступала нога человека. Антон благодарен за это, потому что не выдержал бы лежать, вдыхая запах Попова, как чертова влюбленная нищенка. А так… Он почти может забыть, в чьей квартире находится, и изможденный организм берет свое, утягивая Антона в беспокойный сон. Последняя мысль, что мелькает у него в голове перед тем, как он окончательно проваливается в беспамятство — как бы утром свалить пораньше, чтобы Арс не заметил?